На главную ׀ Фотогалерея ׀ Литературная премия ׀ Мемориальный комплекс ׀ О твардовском

Поэма "Василий Теркин"

 

Поэмы

Страна Муравия Василий Теркин Дом у дороги За далью-даль Теркин на том свете По праву памяти

Это наиболее популярное и во многих отношениях вершинное произведению Твардовского. В данном разделе остановимся только на некоторых дополнительных вопросах понимания поэмы «Василий Теркин», относительно мало освещенных в литературе о Твардовском.

По сравнению с предыдущими поэмами «Василий Теркин» резко отличается не только новой огромной темой битвы с фашизмом, но и принципиальным увеличением масштабности и многоплановости темы, события, идеи, всей системы поэтики и ее обновлением, созданием нового, небывалого в истории поэзии жанра. Но это также поэма Дома и Дороги, в условиях наиболее кризисной ситуации жизни народа и даже всего человечества,— поэма пути к Дому, защиты и утверждения высшей цен­ности человеческой общности в битве с врагами. Поэма битвы на переправе самого крутого хода истории. И в центре ее, как и в других поэмах и стихах Твардовского,— главные представители народной жизни в ее основах, в их преемственности и в их новых качествах и возможностях.

Преемственность и отличия поэтики «Василия Теркина» и «Страны Муравии» ясно проявляются уже в начальных главах, «увертюрах» обеих поэм (в «Василии Теркине» — первое «От автора). Обе начинаются мотивами дороги. В обеих зачин вводит и ряд последующих мотивов, соединяет при этом разные масштабы изображения. Но теперь, с одной стороны, больше подчеркнуто, что начало — уже не начало, а середина происходящего. С другой стороны, на сцену сразу выступает автор как второй главный герой поэмы и ее создатель. Авторское размышление о главном в военной жизни, об исходных простых и важнейших ценностях жизни, товарищества, о том, что в эти ценности входит и шутка-«прибаутка», и вся «правда сущая». В этой авторской декларации сформулированы и признаки главного героя, и принцип художественного метода поэмы. Соединение шутки и полноты самой серьезной правды, «как бы ни была горька», прибаутки и трагического, эпического.

Соответственно уже в зачине проявляется и отмеченное выше расширение интонационного многоголосия, с более активным участием прямого авторского голоса и более конкретных адресатов. Основной принцип разговорной интонации, включившей напевное начало, сохраняется, но она становится еще более непринужденной, свободной, что проявляется и отмеченной выше новой, более гибкой и сложной синтаксической и ритмической системностью. И эта вольность, свобода и многообразие движения речи сочетается с ее четкой организованностью, в частности системой повторов, сквозных рифм и т. д.2, единым напором, как бы единым дыханием — и единым временем движущегося настоящего. В зачине «Страны Муравии» это был момент выезда героя. Здесь движущееся начальное настоящее расширяется, связа­но с хронотопом всего начала войны и самого творче­ского акта автора, начала его разговора со своим героем и с временем «с середины».

Общее построение поэмы сохраняет принцип хроникальности, дневникового времени, с ответвлениями в другие пласты времени, и принцип последовательности эпизодов, объединенных судьбами одного центрального героя и других, более эпизодических персонажей. Но, кроме героев предыдущих поэм, появляется сквозной второй герой, описывающий сам себя, — автор. Он присутствует везде, говорит от своего имени, но местами и от имени героя. Это создает более сложное диссимметричное движение двух основных характеров, и личных, и надличных, которые то сливаются друг с другом, то отходят на некоторые дистанции в общем многоликом потоке людей и событий.

Общепринято мнение, что в отличие от «Страны Муравии» «Василий Теркин» не имеет сюжета в обычном смысле этого слова. Это подчеркнуто самим Твардов­ским: «На войне сюжета нету». Но парадоксальный факт: несмотря на это, в конечном счете получилась стройная книга, со своей устойчивой системой, композицией, единым ритмом. Сам автор, как известно, добивался только внутренней законченности, стройности каждого отдельного эпизода. Эта внутренняя системность всех тридцати глав поэмы, в общем, однотипна системности глав «Страны Муравии»; также характеризуется контрастным чередованием более быстрого и более медленного движения, разных планов единой ситуации, объединенных сквозной, хотя и варьирующей, интонацией и единством основного события; но отличается большей контрастностью и напряженностью этого внутреннего построения, как это мы видели на примере главы «Кто стрелял?». Но, кроме этого, получилось и общее контрастно-парал­лельное чередование и построение всей поэмы. Ясно выраженное трехчастное строение, которое отвечает, в общем, трем естественным этапам истории самой войны: первая часть (события до конца 1942); вторая — (октябрь 1942 — май 1943) — главный переломный этап войны, начало общего контрнаступления; третья (февраль 1944 — май 1945)—завершающее наступление, победа.

Первая и третья части имеют соответственно диссимметричное строение. Размер двух первых частей, хотя это получилось случайно и непроизвольно, почти одина­ков, а третьей части — меньший, что создало, опять-таки непроизвольно, дополнительный художественный эф­фект ускорения, убыстрения движения к развязке. Критики уже давно отметили спиральное построение композиции (добавим, с более четкими «витками», чем в «Стране Муравии»). Имеются и переклички отдельных элементов этих витков. Первая глава «На привале» пе­рекликается с последней «В бане», «Переправа» с «На Днепре», «Два солдата» с «Дед и баба». Перекликаются все четыре отступления-комментария «От автора» и включенное в центр второй части лирическое отступление «О себе». Имеются и более сложные переклички — глав «Поединок» и «Смерть и воин» в первой и второй частях. Эти переклички нанизаны на общую направленность хода движения, события и развития характера центрального героя.

Теркин вначале просто веселый, удачливый, энергичный, неунывающий, очень умелый и находчивый человек в котором, как писал Твардовский, обдумывая первый вариант характера, «сочетается самая простодушная уставная дидактика с вольностью и ухарством». Но уже в первых главах поэмы характер Теркина выходит за рамки первоначального замысла и в дальнейшем перерастает в многостороннюю и в то же время патетическую, всеобщую личность, о которой так много писали критики и литературоведы, говорилось раньше и в этой книге. Тут еще отметим, что его отличает от любого традиционного эпического и трагического героя не только соединение бытовой конкретности с героическим началом, но и соединение шутки и серьезности, хотя без вся­кой двусмысленности. Совмещаются черты традиционно­го и нового эпического героизма, и озорного героя солдатской сказки, и героев Рабле, и Тиля Уленшпигеля в гениальном романе де Костера (в котором также совмещались героизм и юмор), и героев толстовской прозы, и нечто лирическое, задушевное, песенное, и все это в новой полноте конкретности реального современного человека, советского человека. В ходе поэмы он эволюционирует. В конце поэмы, в главе «На Днепре», — это уже отчасти другой человек, тут он «в шутки не встрепал». Человек, который впитал в себя опыт войны, на­родной трагедии, испытал то, что не испытали другие. И отсюда неожиданный психологический поворот, который трудно перенести на язык логики, но в котором вскрывается и вся исходная глубина его характера, и его ионий духовный рост. Чувство вины перед землей родной, «смоленской родней», хотя «за что, не знаю». И еще одно чувство вины, еще менее как будто понятное, чувство вины за то, что почувствовал себя виноватым, за то, что вдруг заплакал в момент победоносного наступления. Твардовский не поясняет эти строчки, дает возможность самому читателю проникнуть в их недосказанный, по так сильно высказанный смысл. Ибо в этих неожиданных настроениях Теркина проявляется созревшее в нем еще более глубокое чувство ответственности каждого за все пережитое страной, за ее боль, страдания (в первоначальных вариантах ясно сказано, что это боль и от зрелища разоренной земли, и от того, что еще не кончена война: «Прощай, Ельня, прощай, Глинка. // Жив останусь — ворочусь»). И всплывшее в момент разрядки, победы воспоминание-переживание всего пережитого, и новое косвенное чувство вины всех оставшихся жить перед погибшими, то чувство, которое проходит через ряд стихотворений Твардовского. И, наконец, та высшая грусть, которая сопровождает высшую человеческую радость, если эта радость далась такой большой ценой и если она действительно высшая, по-настоящему человечная. Н. Долинина отметила связь этого чувства с на­родной совестью Теркина. Знаменательно, что этим «ви­новат!» кончается в «Книге про бойца» непосредствен­ное присутствие Теркина.

Дальше идет глава о судьбе другого солдата, безымянного, но из того же товарищества, — «солдата-сироты», глава, в которой конкретизируется наметившийся мотив жестокой памяти войны. А затем в «Дороге на Берлин» (антисимметричной дорогам отступления),— уже «вся Европа» «по домам идет». Грандиозность картины, ее одновременно и домашнего и всемирно-исторического смысла, оттенена одной из удивительных внутренне-контрастных деталей-метонимий-метафор Твардовского — «пух перин над ней пургой». Пух перин над всей Европой сопоставлен с пургой! И тут опять возникает Теркин, но уже как бы за сценой, невидимый, но ощущаемый и в двух своих формах: и как самый обобщенный образ русского солдата, и как более конкретный, хотя также лишь косвенно видимый солдат, может быть, сам Теркин, может быть, другой, но от его имени говорящий, — тот солдат, который непосредственно действует в этой главе. Появление еще одного персонажа — женщины, крестьянки-матери, наряду с «отблеском» главного героя, опять-таки придает и этой главе ту двойную силу разномасштабного и многоголосого изображения, которая характеризует всю поэму, совмещает основные образы домов и дорог, войны и мира, жизни на земле.

Перейти на страницу -> 2