На главную ׀ Фотогалерея ׀ Литературная премия ׀ Мемориальный комплекс ׀ О твардовском

Военная проза

 

Поэмы

Страна Муравия Василий Теркин Дом у дороги За далью-даль Теркин на том свете По праву памяти

Она представлена серией военных очерков, вошедших в книгу «Родина и чужбина» (1942—1946, окончательный вариант — 1960), а также рядом очерков, в нее не вошедших, но частично недавно отобранных и переизданных, и отрывками из военных дневников периода финской войны, опубликованных самим Твардовским в конце жизни. Вероятно, достойным элементом этой прозы могут быть и другие дневниковые записи Твардовского во время войны, еще ждущие опубликования.

После первой волны отрицательных отзывов большинства критиков на сборник военной прозы «Родина и чуж­бина» (1942—1946) в дальнейшем ценность этой прозы была быстро признана (А. Котляр, И. Кузьмичев, Н. Губко, А. Турков и др.), и сейчас ей уделяется большое внимание в ряде работ о Твардовском последних лет — В. Акаткина (1977), А. Кондратовича (1975, 1978), а также Н. Банк (1978) и др. Соотношение военной прозы и стихов проанализировано в упомянутой книге В. Акаткина. Акаткин отмечает и перекличку со стихами военных лет, и некоторые предвосхищения мотивов послевоенной лирики, и самостоятельное художественное значение этой прозы. Основное отличие прозы от стихов этого времени он видит в большей индивидуализации и детализации и в непосредственной документальной точности. К этому следует добавить, что в прозе больше выражена авторская рефлексия и, с другой стороны, выступают менее цельные, более противоречивые персонажи, вроде того бывшего кулака, прошедшего через ссылку, который тем не менее отстаивает Советскую власть («своя русская, строгая») против немецких захватчиков. И гораздо больше уделено места впечатлениям от чужих, пройденных уже к концу войны краев, домов, людей — с одной стороны, и автобиографическим воспоминаниям о родных местах — с другой. От прозы предыдущего периода эта проза резко отличается более активным участием образа самого автора, элементами лирической прозы и отсутствием выдуманных персонажей и ситуаций, последовательным сохранением очерковых реалий и вместе с тем, как и все военное творчество Твардовского, — огромным расширением площадки действительности, разнообразием и контрастностью мотивов, интонаций. Сам Твардовский говорит («Супчику хочется») по поводу замысла одного из очерков, составляющих эту прозу, — «Поездка в Загорье»: «повесть не повесть, дневник не дневник, а нечто такое, в чем явятся три-четыре слоя разнообразных впечатлений». Этот замысел осуществлен не только «Поездкой в Загорье», но и всей военной прозой Твардовского, как целостностью. И эта особенность жанра, не укла­дывающаяся в обычные его рамки, и эта многослойность разнообразных впечатлений, с одной стороны, продолжает поэтику, наметившуюся еще в «Дневнике председателя колхоза», дальше развитую в многослойности «Василия Теркина», но с дополнительными признаками прозы, и прозы именно документальной дорожной записи, дневника. В многослойность входят и слой памяти, дви­жения во времени рассказчика-автора, а также и некоторых его персонажей, и многослойность реальной смены дорог и домов военного наступления, новых впечатлений, откликов, размышлений в дороге. Намечается особая система чередования и совмещения путей в пространстве и времени, которая резко выделяла военную прозу Твардовского из всей документальной военной прозы тех лет и которая отчасти подготовила поэтику его послевоенной поэзии, в частности — «За далью — даль». Эту поэтику подготавливает и ясно выраженная тенденция выделить значение личного опыта, непосредственно пережитого автором; и появление в этой прозе особой темы — «жест­кого пота» самого личного авторского переживания, размышления как одной из тем изображения и действительности и себя в ней; и увеличение контрастности, размаха ассоциаций, сопоставления опыта, хотя в определенных рамках того же фронтового единства, общности, как и в поэзии Твардовского тех лет, да и в художественной прозе и поэзии других авторов тех лет. Все же благодаря этим рамкам усиления аналитического начала, ораторской рефлексии и в военных очерках, и в карель­ских дневниках Твардовского не выходит за круг тех вопросов, которые непосредственно возникали в ходе движения по путям войны, отодвигает от себя другие во­просы, возникавшие из опыта войны и судеб людей, встреченных им в этих путешествиях.