На главную ׀ Фотогалерея ׀ Литературная премия ׀ Мемориальный комплекс ׀ О твардовском

Послевоенная проза

 

Поэмы

Страна Муравия Василий Теркин Дом у дороги За далью-даль Теркин на том свете По праву памяти

В отличие от стихов, она создавалась с перерывами; можно выделить три фазы.

Первая — упомянутые выше послевоенные очерки о войне и рассказ «Костя», тесно примыкающие к очеркам «Родины и чужбины» и подготовляющие мотивы и поэтику ряда послевоенных стихотворений и «За далью — даль».

Вторая — очерки 1948 года: «Письма с Урала», «В деревне Братай» (из албанских записей) и 1960 года «На хуторе в Тюре-фиорде». Продолжение поэтической прозы путешествий, путевых картин, также связанное с поэтикой «Родины и чужбины», но расширяющее дальше «площадку действительности», в частности, за счет разнородных заграничных впечатлений, албанских и норвежских. Последний очерк перекликается со стихотворением «В Норвегии» (1951), первый вариант которого отдавал дань риторике. При всей заданности и схематизме в духе общепринятых тезисов тех лет, в обоих зарубежных очерках все же проявилось стремление дать многосторонние и конкретные человеческие портреты, проникнуть в психологию своих персонажей, раскрыть несколько слоев изображаемых ситуаций.

Третья фаза — после большой паузы — рассказ «Печники» (1953—1958) и очерк «Заметки с Ангары» (1959). Очерк тесно связан с главой «На Ангаре» и «За далью — даль» и несколькими стихотворениями 1957—1959 годов, дополняет их элементами более детальной прозаической обстоятельности и многоплановости, перекликается с одновременным стихотворением «У Падуна». В стихотворении— уже новый эпизод жизни утихомирившейся, покоренной человеком реки и мотив «новой череды» работы после битвы. А в очерке вновь возникает перекличка с воспоминаниями о Смоленщине и новый тип человека труда, профессии, плотника и столяра, продолжающий галерею плотников поэзии и прозы 30-х годов, но совершенно с новой стороны — стороны соединения в одном человеке и «домашнего» и «дорожного» начал, как соединяется оно и в поэме «За далью — даль». И создан более сложный, несколько противоречивый характер, другой тип человеческой общности.

Рассказ «Печники» является, по-моему, вершиной всей художественной прозы Твардовского и заслуживает особого анализа. Критики — от И. Кузьмичева, Н. Губко до А. Туркова, А. Нинова, В. Акаткина и других — дружно отметили в этом рассказе точное и поэтически проникновенное изображение артистизма физического труда и типа человека — мастера своего дела, мастера и в художественном смысле; «поэт своего дела», — говорит об этом печнике другой персонаж рассказа. Печник, Егор Яковлевич, продолжает и завершает галерею мастеров-печников в прозе и стихах Твардовского 30-х годов и в «Ленине и печнике». Упор сделан на изображение самого процесса физического труда как творчества, включая и моменты некоторой даже таинственности, интуитивности, непостижимой для других участников кладки печки. Твардовский изображает акт творчества как бы извне, зрением — и слухом другого человека; внутренний мир Егора Яковлевича и его переживания во время работы, до и после, изображены только косвенно, деталями его поведения, отношением к другим людям, его высказываниями. По в целом рассказ соединяет пластическое и аналитическое начала, благодаря анализу поведения печника рассказчиком и другими героями и общей сложной картиной человеческой общности, отношений людей в одном эпизоде. И вторая тема рассказа — сопоставление мастера и дилетанта, другого персонажа, майора — «мастера на все руки», который при случае все умеет, но ни в чем не достигает подлинного мастерства, однако способен помочь настоящему мастерству, и сам по себе представляет собой тип отзывчивого, доброжелательного, разностороннего человека,   другой вариант народной интеллигентности. А первый вариант представлен печником, воплощающим интеллигентное начало физического труда в его предельном совершенстве. Сопоставление мастера и дилетанта перекликается с темой стихотворения «Собратьям по перу», но дилетант выступает здесь и в роли полезного подручного мастера, вместе с рассказчиком и третьим героем рассказа, учителем, которому они складывают эту печку. Таким образом выявляется еще одна тема этого рассказа — коллективность творческого труда вместе с его неповторимой индивидуальностью, доступной только этому вдохновенному Егору Яковлевичу, со всей его чудаковатостью, некоторой угловатостью, подчас капризностью, неожиданностью поведения. И в совместном труде создается своеобразная временная, но довольно тесная общность, товарищество трех очень разных людей, представляющих три формы народной интеллигентности. Учитель — это уже интеллигент по профессии, народный интеллигент и по своим душевным качествам. И все трое — настоящие люди труда и настоящие люди товарищества, готовые помочь другому человеку. В движении внутреннего сюжета раскрываются и другие слои их характеров, и прежде всего глубинный слой характера Егора Яковлевича, который в конце концов оказывается не только художником своего дела, но и хорошим человеком, отзывчивым, добрым. А в изображении его труда тайна творчества сближается (как в изображении труда тех колхозниц-мастериц в очерках 30-х годов) с тайной предельной экономии, точности движений, сосредоточенности на главном. «Талант должен быть один. А на что нет таланта, за то не берись. Не порти», — говорит Егор Яковлевич. Майор ему возражает, со ссылками на Леонардо да Винчи и проч. Ход рассказа скорее подтверждает мнение Егора Яковлевича, но дает известное оправдание и творческому дилетантизму майора, хотя он и не Леонардо да Винчи. И еще тайна раскрывается в этом рассказе — та незримая общность, которая складывается при выполнении конкретного и бесспорного для всех участников дела. И раскрывается при этом то, что можно назвать внутренним нравственным началом трудового товарищества. Глубина мастерства рассказа состоит в исключительно емком изображении труда как творчества и как человеческой общности, взаимопереплетении трех четко очерченных, разных и вместе с тем внутренне родственных характеров и связующего их одухотворяющего начала народной интеллигентности.

В целом проза Твардовского этого периода органически дополняет его стихи, прежде всего серией портретов людей, в том числе людей труда, и анализом различных форм человеческой общности, в том числе общности мастеров, поэтов своего дела, — с той детализацией портретной психологии, которая наметилась в стихах 30-х годов, но не продолжалась в поэзии этого времени.

В этот же период, особенно к его концу, сформировалась еще одна ветвь прозы Твардовского — его литературно-критические статьи и выступления, которые также включали в себя элементы художественной прозы. Они ' тесно переплетались с высказываниями на литературные темы и в «Печниках», и в «За далью — даль», и в ряде стихотворений. Вообще в этот период творчество Твардовского становится наиболее программным, и он часто выступает в роли истолкователя самого себя, в соответствии с общим принципом развития анализа и самоанализа.