На главную ׀ Фотогалерея ׀ Литературная премия ׀ Мемориальный комплекс ׀ О твардовском

Поэма "Василий Теркин"

 

Поэмы

Страна Муравия Василий Теркин Дом у дороги За далью-даль Теркин на том свете По праву памяти

В заключительной главе Теркин, как тот индивидуальный Теркин, не представлен. Но он представлен как собирательный образ всего солдатского товарищества, совместного умывания в бане в чужом немецком городке, которая на чужбине выступает как «отчий дом» (сце­ной также и очень конкретной, и очень метафорической), и как тот выделенный автором несколькими штрихами неведомый один солдат, «все равно что Теркин». Заключительное как бы растворение образа главного героя к концу поэмы подчеркивает возникновение Теркина из многоликой народной стихии и его возвращение в нее при сохранении конкретности этой многоликости. И герой и его автор становятся, выражаясь словами Цветаевой, «всеми», и в этом становлении раскрывается богатство неповторимой личности не только героя поэмы, но и самого поэта, как воплощения всеобщей народной лич­ности.

Большинство других персонажей поэмы является, как и в «Стране Муравии», только эпизодически мелькающими спутниками, иной раз обобщенно коллективными, иной раз с дополнительными особенностями или единичными приметами. Выделяются два, хотя эпизодических, но дважды возникающих и в начале и в конце войны персонажа с более четкой индивидуализацией. Они перекликаются с характерами мно­гих «дедов» и «старух» лирики Твардовского 30-х годов; имеют общие черты и с фольклорными стариками и старухами. По это и типические индивидуальности сего­няшнего дня, по-новому раскрывающиеся в предель­ной, пограничной между жизнью и смертью ситуации, и в своеобразных пересечениях с Теркиным, описанных Твардовским с штрихами любовного юмора.

Так совмещаются в поэме древние традиции исторических ценностей народной жизни с новым историческим опытом, новыми ценностями. Это позволило создать небывалый синтез героического эпоса и точного воспроизведения текущей действительности по ее горячему следу, синтез героического и бытового, трагического и юмористического, дома и дороги в одном и том же человеке, одной ситуации, одной человеческой общности и одном и том же методе воспроизведения ее художником. Именно тут корень поэтического новаторства «Василия Теркина» в закрепление человеческого товарищества — основной ценности этой жизни на земле, ее дома и дороги и как принципа самого художественного метода, нового реализма, его народности.

Делалось много попыток найти литературные параллели этой поэме — от древнего героического фольклора до Пушкина, особенно подчеркивалось появление в поэме «пушкинского» начала, в отличие от «некрасовского» «Страны Муравии». Все эти сопоставления, однако, лишь отчасти справедливы. Например, соединение героического общенародного и личного в «Полтаве» идет совершенно другим путем. Более реально выявлять некоторые традиции героического эпоса «Войны и мира», «Севастопольских рассказов» Л. Толстого; однако о принципиальной разнице уже говорилось выше в главе 1. Автором этой книги (доклад на совещании в Смоленске, 1978) отмечались имеющиеся, хотя, вероятно, неосознававшиеся самим поэтом, переклички со «Словом о полку Игореве»; и относительная близость принципа эпоса бегущего дня, и соединение эпического, лирического, ораторского начал и др. По прежде всего нужно подчеркнуть, что «Василий Теркин» учитывает весь опыт литературы XX века, что это лирический и трагедийный эпос именно нашей эпохи; и в разборе главы «Кто стрелял?» мы ви­дели даже неожиданные переклички с поэтикой, каза­лось бы, самых отдаленных от Твардовского мастеров литературы XX века, связанной с особенностями типа человеческой личности этого века, — переклички и вме­сте с тем дальнейшее резкое обновление поэтики. И в той же  главе — с древнейшими  фольклорными  мотивами. Так же, как во многих «сквозных» образах поэмы — «кровавой страды», «сабантуя» и т. д.

Вообще для поэтики поэмы особенно характерно удивительное слияние самых разно- и многовременных пластов народного сознания и его художественного выражения, в том числе наиболее древних архетипов и самой современной конкретности; самого мифологического и самого антимифологического, неповторимо индивидуаль­ного. Столь противоречивое и столь целостное сочетание создают небывалое жанровое своеобразие «Книги про бойца», которое сознавалось самим Твардовским, как он об этом позже рассказал в статье об истории создания «Василия Теркина», и которое обозначено самим этим подзаголовком. Не поэма, а «книга». Термин «книга» подчеркивает, в соответствии с принятым в народной среде пониманием, и значительность содержания, его широту, универсальность, и свободу от любых традиционных жанровых рубрик. Такое понимание также и вполне современное, и очень древнее: вспомним «Голубиную книгу». А добавление «про бойца» отражает и конкретность, и обобщенность, массовость, коллективность главного героя, что тоже и продолжает, и контрастирует о древним уносом. Напомню для сравнения, что величайший романа «Война и мир» не укладывался и жанровые рамки, и в дальнейшем его своеобразие литературоведы пытались определить термином «роман-эпопея». И «Василия Теркина» аналогично определяли как поэму-эпопею, даже с большим основанием, ибо в ней действительно в особой исторической ситуации вре­менно возродилось то «эпическое состояние мира», ко­торое, по Гегелю, выразилось в героическом эпосе. Но и это только отчасти так. Да, героический эпос, с уна­следованными древнейшими мифологемами, героико-эпическими ассоциациями, патетическими характерами. Но и небывалый, совершенно новаторский эпос бегущего дня, без всякой эпической дистанции, движущееся незавершенное настоящее, как бы дневник-хроника самой войны и народа, и непринужденный рассказ очевидца, даже как бы просто репортаж, серия корреспонденции или очерков в стихах. И самые разнообразные высказывания, лирические излияния, размышления, песни, жалобы, призывы, гимны, разговоры, беседы автора и его героев с явными или подразумеваемыми собеседниками.

Присутствие этих собеседников резко отличает от «Страны Муравии», а характер беседы — и от поэм других поэтов военного времени. Часто это еще только подразумеваемый собеседник, как и в «Стране Муравии», без персонификации, но еще чаще более конкретный обобщенный или коллективно-личный. Поэт обращается к «друзьям» или к некоему отдельному, личному, но обобщенному «другу», «товарищу», «другу-товарищу». Еще более близкий собеседник — «брат», «братья», «братцы»; это те же друзья-товарищи, прежде всего — фронтовики, за ними — все советские люди. Или поэт говорит просто — «ты», «тобой», и обычно также подразумевается солдат-боец. Иногда друзья-собеседники имеют еще более определенный местный и временный облик, например, те друзья-солдаты, которые моются именно сейчас в этой бане, в это время, в конце великого общего похода («В бане»). А среди них выделяется «псковский, елецкий // Иль еще какой земляк», или даже только «елецкий», — по в этой же бане моется и совсем обобщенный «воин». В другом месте адресат — тот безымянный парнишка-солдат, «двадцати неполных лет», к которому лично и непосредственно обращается поэт в главе «Кто стрелял?», в самую критическую минуту его жизни.

К адресатам друзьям-воинам примыкают их «жены, милые друзья» и просто «девушки», которых поэт призывает полюбить какого-нибудь солдата-пехотинца, «молодца» («О любви»).

Кроме таких коллективных или безличных собеседников, имеются ясно персонифицированные, живые личности, носители пафоса. Прежде всего — главный герой, Теркин. Поэт обращается к нему не раз — и прямо его именуя, и только его подразумевая. Второй главный личный собеседник — сам автор, местами сливающийся с Теркиным. Так Твардовский впервые ясно вступает в диалог с самим собой. В этом диалоге еще нет спора и противоречий, которые появились в поэзии Твардовского позже (а намеками возникали в лирике 1928—1929 гг.). Местами он говорит с собой как будто с другим человеком, даже самостоятельным персонажем, но этот другой —это он сам, и они вместе — одно лицо, выражающее общий пафос поэмы, судьбы героев и всей страны, более того — всей жизни на земле. Возникают при этом и авторские обращения к собственным переживаниям и судьбам, своей «боли» и «отраде», такие строчки-обращения, как «подвиг мой — и отдых мой». Иногда говорит себе: «Стой-ка, брат. Без передышки // Невозможно. Дай вздохнуть». Появляются (особенно в конце поэмы) и та­кие обобщенно-персонифицированные адресаты, как «Мать-Россия», «Мать — земля моя родная» или географически конкретнее: «Мать — земля моя родная, // Вся смоленская родня», «Белоруссия родная», «Украина зо­лотая» и т. д.

Реже (и больше к концу книги) друзья-адресаты выступают и как читатели: «С кем я только не был дружен // С первой встречи близ огня, // Скольким душам был я нужен, // Без которых нет меня. // Скольких их па свете нету, // Что прочли тебя, поэт, // Словно бедной книге этой // Много, много, много лет». Характерно, однако, что читатель, как собеседник, на этой стадии пути Твар­довского еще не конкретизируется как самостоятельная фигура и разговор с ним идет в косвенной форме или в третьем лице. В основном, это читатель-друг, но возни­кает, также в третьем лице, и некий «критик, умник тот, // Что читает без улыбки, // Ищет, нет ли где ошиб­ки,//Горе, если не найдет», — один из будущих персо­нажей «За далью — даль» и «Теркина на том свете». В опубликованных позже вариантах присутствовало и то «начальство», которое заранее все знает, все учло. Кос­венная полемика с такими персонажами также входит в систему разговоров «Книги про бойца».

«Книга» построена как совмещение дневника-рассказа и дневника-разговора с многоликим собеседником. Плюс разговоры персонажей друг с другом и рассказы их про себя. Плюс система лирических отступлений и автора, и персонажей. Но собеседники автора обычно только слушатели или адресаты, лишь иногда они отвечают краткими репликами.

Вместе с тем, как известно, читатели поэмы из числа друзей-персонажей, их товарищей сыграли небывалую в истории литературы роль в создании поэмы, и исключительная сила резонанса в системе автора — герои — читатели также является ее небывалой жанровой осо­бенностью.

Для понимания места в сознании читателей военного времени «Василия Теркина» и тех качеств, которые определили это место, характерно высказывание одного из читателей. О «Переправе»: «Это рассказ о том, как переправа сорвалась, но он в десять раз оптимистичнее всех других, самых победных рассказов иных авторов. И написано так, что абсолютно все себе представляешь. Душевно и жизненно. Память об этой главе сохранилась у всех. И когда мы одними из первых форсировали Днепр, многие приговаривали, подбадривая друг друга: «Пере­права, переправа, берег левый, берег правый...» Солдатскую жизнь Вы знаете исключительно. Мне кажется, что во всей литературе нет лучшего произведения о войне, чем Ваше. Вы спросите, что я включаю во «всю литературу»? Я включаю сюда Пушкина и даже частично «Вой­ну и мир». В главе «Кто стрелял?» так описана бомбеж­ка, что будто Вы только что встали с земли после ухода «юнкерсов». «Защитясь от смерти черной // Только со­ственной спиной». И дальше: «Я не так любил... стихи, но Ваши стихи читаю с каким-то особенным удовольствием. Как-то у Вас сочно, ловко все получается... Мне хочется сказать о самом замысле Вашего произведения — поэме о рядовом солдате пехоты. Это как раз то, что необхо­димо сейчас. Этого никто, кроме Вас, не умеет и не хочет делать. В старых романах о средневековых войнах и тому подобных исход войны решается личными свойствами, привязанностями различных полководцев. Этим же увлеклись многие писатели и теперь. Видимо, некоторым слепит глаза, когда много яркого на погоне. А если в пьесе «Фронт» (хорошей, в общем) написана сценка из солдатской жизни, то больше для веселья, чем для дела. А главное лицо на войне — это солдат, сержант и лейтенант (командир взвода, роты, эскадрона, батареи)».

Солдат, рядовой человек войны, выступал как глав­ный герой и во многих других произведениях поэтов во­енного времени, но почти исключительно в лирике (например, в сильном стихотворении А. Гитовича «Солдаты Волхова») и в некоторых лирических поэмах, как «Зоя» М. Алигер или «Сын» И. Антокольского (хотя в другой, более приподнятой, романтической тональности). Но только в «Книге про бойца» он стал и эпическим и лири­ческим героем — в полноте психологической, бытовой, воинской конкретности и обобщенности. И стал не только героем, но и собеседником, и страстным соавтором про­изведения о главных основах жизни на земле и ее битве со смертью.

Перейти на страницу -> 1