На главную ׀ Фотогалерея ׀ Литературная премия ׀ Мемориальный комплекс ׀ О твардовском

НАЧАЛО (1925-1927). "ЗАГОРЬЕВСКАЯ СТАДИЯ"

 

Поэмы

Страна Муравия Василий Теркин Дом у дороги За далью-даль Теркин на том свете По праву памяти

Эти годы можно считать «ранним Твардовским» в строгом смысле этого понятия, так как его тогдашние стихи в основном имели еще ученический характер, хотя уже пробивались ростки будущего Твардовского. В это время он жил в деревне, иногда выезжал в Смоленск — на селькоровские конференции, в конце 1927 года — на Первый губернский съезд пролетарских писателей. Возможно, в этом году он впервые побывал и в Москве.

Твардовский не закончил девятилетку в Белом Холме из-за ее расформирования в 1925 году, а учиться в другой школе не было средств. Около трех месяцев в 1925 году работал (по устному сообщению К.Т.Твардовского) се­кретарем сельсовета, остальное время помогал по хозяйству, но все больше занимался стихами и селькоров­ской общественной работой.

Содержание корреспонденции, очерков, рассказов Твардовского в эти годы тесно связано с повседневной конкретностью деревенской жизни, культурно-просветительской деятельностью; работа сельскохозяйственных кружков; повышение «квалификации девушек» (специальная заметка!); строительство и работа школ; распространение газет, книг (это тема первого «очерка»); успешный опыт посева корнеплодов, местная сельскохозяйственная выставка; работа сельсоветов; перевыборы кооперации, комитетов взаимопомощи; активность комсомольцев, их субботники и т. д. И стихи тесно связаны с этими «селькоровскими» мотивами. Ха­рактерно первое стихотворение в печати — «Новая изба».

Стихотворение похоже на многие стихи начинающих поэтов того времени; но что-то от будущего Твардовского проглядывает в конкретности деталей (запах смолы), стремлении дать точное определение — не просто желтые степы, а «желтоватые». В следующем 1926 году последо­вали три стихотворения, также еще слабые, но с зароды­шем развитого впоследствии Твардовским жанра соци­ально-психологического портрета в стихах. Это — «Сель­кор», «Селькорскос», «Селькорке». В этих еще наивных, примитивных строчках возникает уже образ человека — труженика, бойца, человека, желающего помочь людям, который проходит через все творчество Твардовского. И конкретные «очерковые» детали, и уже технически гра­мотный дольник, широко распространенный в тогдашней поэзии. Напомню, что селькоры в то время были важны­ми фигурами новой деревни, что только в Смоленском уезде в 1926 году насчитывалось тысяча селькоров, их работа требовала подчас большого мужества и упорства.

Почти одновременно возникает вторая тематическая линия — стихи о радости и напряженности крестьянского труда, ассоциирующегося и с красотой родной земледельческой природы — «Сенокосное» и «Урожай». «Урожай» Твардовский даже включил в первый том своего четырех­томника. В обоих стихотворениях изображен труд во всей его напряженности, фигурирует «пот» и в прямом смысле, как реальный пот косаря и «пропотевшей бабы», и метафорической пот «запотелых» овсов (утренняя роса сравнивается с каплями пота). И начинают появляться пластические детали: «желтогривые» овсы, колючее жнивье, блестящая коса, овсяной «говор», жаркий пот, темная крыша гумна, звяканье цепов... «отдыхающие» в скирдах снопы,— наряду с красивостями из есенинского арсенала. В стихотворении «Родное» опять изобрази­тельные детали — запахи («тягучий запах конопли... пахнет залежью пеньки»), звуки. К «Родному» примыкает серия стихов, которую можно назвать «очерки деревенского быта» («Посиделки», «Как умерла гармошка» и др.). И в разных вариациях продолжаются тема и па­фос «Новой избы» — противопоставление старого и ново­го в деревенской жизни (ср.: «Две избы», 1927; «Развали­лись старые саран», 1927). «Я хочу, чтобы пришел к Вам, // Поскорее гул машинный» («Я хочу...» — «Красно­армейская правда», 1926, № 263, 13.XI, с. 3). Это была прямая перекличка со стихами тех лет Исаковского. Напомню, что в том же 1926 году появилась поэма П. Доро­нина —«Тракторный пахарь». И мотив трактора стал одним из отличительных знаков перспектив новой жизни в деревне. Прямолинейный пафос технического преобразования как стержень общего обновления у молодого Твардовского постоянно сопровождается пафосом роста благосостояния в противовес прежней бедности. Напри­мер, «О непокрытых крышах» (1926, ноябрь): «Взялась, взялась деревня обрастать, // На крышах хат все меньше дыр мохнатых. // — Ах, скоро, скоро будут нас встре­чать // Железом крытые, большие хаты».

Но мечты о будущем не сопровождаются отрывом от реальности настоящего. Отсюда — «Глухая сторона» (ко­нец декабря 1926), «Почта» и «В глуши» (1926—1928). II Твардовский находит первые типичные для него психо­логические «поведенческие» детали-метафоры: «Перебираю письма до конца, // Растерянно и нервно беспокоясь. // Так тяжело бывает встретить поезд, // Не отыскав знакомого лица». Это уже было непохоже на стихи, за­полнявшие тогда литстраницы газет, и вообще на весь основной литературный поток поэзии деревни — ни свя­занный с Есениным, ни «антиесенинский»... Нечто общее чувствовалось только с Исаковским. В частности, с его более ранним (1925) стихотворением под тем же назва­нием «В глуши». Исаковский также находит выразитель­ные детали, окрашивая их специфическим «исаковским» юмором. Но Твардовский намечает более сложную харак­теристику человеческого поведения, настроения.

В конфликте старого и нового шестнадцатилетний Твардовский иногда выходит за рамки собственной — и тысяч таких же молодых людей — прямолинейности. И в некоторых стихах появляется нотка жалости к уходящему старому. Вот — «Тихий дом» (1926, декабрь), «Суро­вый атеист» писал: Тихий дом в запущенном саду //  С серыми ушами-ставнями... // Вот ушли и больше не придут // Жители его недавние. // Тихий попик, сивый и больной, // Выехал куда-то и не стало. // И теперь вместила шум иной // Тихая и маленькая зала». Или «В ста­ром доме» (1927) с более сложным двухплановым по­строением. В брошенном бывшем барском старом доме «кто-то плачет, // Старый барин не иначе». Но якобы призрак сбежавшего от погрома бывшего барина оказы­вается бездомным «заблудшим псом», которого рассказ­чик от испуга застрелил. «Барин бедный», — говорит дальше семнадцатилетний юноша, деревенский комсомо­лец, конечно далекий от сочувствия убежавшим барам. Зато в другом стихотворении — «У барского дома» — ясно отмежевывается от этой жалости: «...Жалейте о прошлом, // Кто прошлого сын».

В стихотворении «Отцу-богатею» (1927) возникает тема двух путей к зажиточной жизни, которая проходит через следующий период творчества Твардовского. Появ­ляются и первые опыты собственно пейзажной лирики родных мест — «Весенние строчки» и «Родная картина»; включающие в себя и элементы «есенинской» метафорич­ности, и зародыши самобытного искусства реалистиче­ской детали, психологизма.

Характерны и стихотворения о «конях», которые были тогда основой благополучия крестьянского хозяйства и в то же время одной из близких и, так сказать, наиболее поэтических фигур деревенской природы, жизни («Кони», «Рожь стоит в допоясном  поклоне»,   1927;  и «Конь»,1927).

Продолжалась и линия социальных портретов в стихах. Теперь в качестве героя выступает председатель сельсовета, характерный представитель новой деревни («Бывал в плену, отравлен газом», 1927).

В том же году намечается и психологическое углубле­ние этих стихов-портретов. В «Ночном стороже», в «Перевозчике» (см.: Собр. соч., т. 1, 1976) серии поведенческих деталей передают психологические состояния и судьбы людей, хотя и не намечают определенных индивидуаль­ных характеров. Так же как в стихотворении о председателе сельсовета, возникают живые разговорные, как бы недоговоренные фразы, типичные и для будущего Твар­довского. «И старость... Скоро, может быть, // Его никто не дозовется». И в обоих стихотворениях выражено столь характерное для Твардовского чувство особого внимания к рядовому человеку труда, к его внешне «бесследной» жизни, которая, однако, имеет свою поэзию. А в «Перевозчике» впервые возникает более широкая тема смысла и следа прожитого времени, жизни и тема чело­века, кончающего жизнь, — у 17-летнего поэта!

В 1927 году возникли и темы, которые можно отнести к любовной лирике. Однако они представлены невыра­зительными образцами «лирики другого человека» («Не­веста», «Девичье»). И даже в стихотворении «Любимой М. Радьковой» только первое четверостишие что-то говорит о самой любви, причем и в этом любовном объяс­нении упоминается любовь к матери как высшая форма любви. А первой лирической удачей стали два одноимен­ных стихотворения: «Матери» («Я помню осиновый хутор и детство...») и «Матери («Было время —забавляла ца­цей...»)» В обоих слышен прямой голос лирического «я», в обоих имеются точные автобиографические реалии, и оба начинают историю того образа русской матери-кре­стьянки и материнской любви, который затем проходит через все творчество Твардовского. И эта тема связана с другой сквозной темой Твардовского — поэзией воспо­минания, памяти, в свою очередь неотделимой от поэзии родных мест, истоков человека и его целостности, связи времен, связи поколений.

Тема памяти раскрывается в определенном движении лирического сюжета. В первом стихотворении — воспоминания о том, как каждое утро мать пасла корову вместо мальчика. И с какой зоркостью уже подмечает юноша-поэт те детали, которые косвенно характеризуют человеческие отношения! «Мальчик спал, улыбаясь, с сухим армяком и головах». Сухим! Эпитет дополнительно выявляет любовную заботливость матери, благодаря которой сынишка, вместо того чтобы пасти коров, спит или дома, или в каком-то защищенном от росы уголке. Во втором стихотворении мотивы памяти связываются с мотивом будущего расставания с деревней, мечтой о московской жизни, причем эта будущая жизнь дана через цепь дета­лей истории материнского подарка, а заключительные строчки подчеркивают устойчивость, постоянство на всю жизнь исходного чувства и перекличку образа матери с обликом родной природы — отсюда заключительное сравнение матери с «русскою березкою в лесу».

... Вот так начиналось превращение загорьевского мальчика в поэта, и в течение трех лет уже стал наме­чаться его контур. Подлинный Твардовский еще был впереди. Много было еще наивно описательного или декларативного, ученического. Можно говорить о некото­ром влиянии Кольцова, Никитина, Некрасова, иногда — очень косвенно и редко Маяковского, в двух-трех стихотворениях— Есенина. В широком смысле именно в этом периоде проявилось влияние Исаковского. Но, в общем, поражает даже в самых слабых стихах именно отсутствие определенных литературных источников, конкретность контакта с действительностью в её реальной новизне и зародыши ряда основных мотивов будущего Твардовского.