На главную ׀ Фотогалерея ׀ Литературная премия ׀ Мемориальный комплекс ׀ О твардовском

"КАК НЕ СПЕША САДОВНИКИ ОРУДУЮТ..."

 

Поэмы

Страна Муравия Василий Теркин Дом у дороги За далью-даль Теркин на том свете По праву памяти

Подобны в целом основная интонация и ее «субинтонация», сплав господствующей описательно-разговорной речи с элементами ораторской и песенной. Аналогичны смены даже отдельных деталей интонационного движения. Опять оно начинается с восклицательного «как», затем опять повторяются «как будто» и еще добавляется третье — «кой-как», с теми же двойственными значениями— сравнения и оценки. Аналогично происходит и общее скрытое нарастание интонации и также обрывается оно многоточием — резким переходом и вместе с тем паузой.

Подобны и системы богатых аллитераций, рифм, внутренних и анафорических созвучий, подхватов. Сохраняется несколько звуковых доминант. Многие внутренние и начальные ассонансы и консонансы перекликаются с ассонансами и консонансами первой части. Сходство звуковых комплексов теперь освещает и второй, подводный ассоциативный смысл их в первой части. Так раскрывается связь сочетаний к-р, г-р со звучаниями таких слов похоронного обихода, как «гроб» (не названный, но подразумевающийся и как бы непосредственно входящий в звучание слова «бугорок», перекликающегося с «гробом» и смысловым скрытым контрастом и подобием) — крышка (гроба) и т. д.

Но все эти сопряженности сопровождаются появлением новых элементов, выходящих за рамки и параллелизма, и контраста.

Прежде всего поступательное развитие выражается в количественном обогащении подобных и контрастных элементов, в увеличении степени детальности описания. С другой стороны, усиливаются признаки непосредственного лирического напряжения, активности (все еще незримого) авторского «я», хотя и чуть заметными штрихами: еще более настойчивы повторения оценочных возгласов — «как». А во второй строчке впервые появляется прямая речь — обращение как бы от имени могильщиков и еще более от имени самого себя — «давай, давай без передышки».

Описание-дневник приобретает элементы прямого разговора, хотя бы только одной репликой. Эта реплика может быть истолкована и как возглас одного из торопящих самих себя могильщиков — одного из многих, — и как мысленное обращение сына — к ним или к самому себе,— и как то и другое, слитые в одном высказывании. Изображение быстроты работы могильщиков переходит в комментарий присутствующего, в его прямое высказывание («И вот уже...». В синтаксической конструкции появляются новые особенности — например, эллипс, пропуск сказуемого уже в первой строчке. Этот пропуск усиливает ощущение «рывка» — не только в труде могильщика, но и в муке прощания, в муке его словесного выражения. И повторение «спешат... спешат» перекликается и контрастирует с «не спеша» первой части и своей двукратностью создает эффект эмоционального усиления, оценки незримым очевидцем. Затем «меж двух затяжек срок» — реплика в сторону (уже не в описании, а как в драматической сцене), — и эта реплика нарушает основную синтаксическую последовательность, ее параллелизм с последовательностью первой части.

Все это, несмотря на увеличение детальности описания, делает речь более сжатой, энергичной, динамичной, сдержанно страстной. Это — речь человека, который мучительно перемогает свою боль, но она глубоко звучит и временами прорывается. И здесь тоже присутствуют отдаленные  ассоциации.  Эпитет  «пожарный»  знаменует первую такую ассоциацию. Она вводит в описание еще один отдаленный ряд человеческого поведения, скрытый образ «пожарников», дополняющий образ спешки могильщиков ассоциацией с еще большей спешкой. В этот ассоциативный ряд входит и ощущение катастрофы, нестерпимой, сжигающей силы горя. Возникает скрытая ассоциация смерть — пожар (а фраза «уже не слышно» ассоциируется с ощущением конца, последней тишины). Еще более многозначно другое ассоциативное сравнение — «как будто откопать спешат, а не закапывать навек». Ассоциация на первый взгляд странная, несколько даже бессмысленная. Кого могут спешить откапывать могильщики? Мертвого человека? Но именно в этих двух строчках выходит на поверхность луч внутреннего света, озаряющего всю сцену похорон, все стихотворение... С одной стороны, эта ассоциация — «предположение» — возникает в сознании сына, как горькая ирония скорби и как горькая ирония самой смерти, ее «спешки». Есть в этой «иронии» и указание на особую торопливость, даже небрежность, которая принципиально отличает «труд смерти» от бережного труда жизни. Могильщики могут заваливать «кой-как», и незачем им отмеривать грунт по горсточке, ибо не собираются они выращивать дерево из мертвого тела. Но есть тут и указание на особое чувство, возникающее в сыне, чувство, которое еще не названо, но будет названо в заключительной части стихотворения. И, наконец, есть в этой горькой иронии еще и другой, противоположный смысл, который и дальше не будет прямо указан, но который раскроется нам во всем движении стихотворения-события.

Я вернусь к этому после разбора заключительной части. Она состоит всего из одного четверостишия.

Но ту сноровку не порочь, —

Оправдан этот спех рабочий:

Ведь ты им сам готов помочь,

Чтоб только все — еще короче.

Опять — и еще более — резкий переход, поворот интонации и видимого смысла! И вместе с тем — в этой краткой заключительной строфе «откапывается» и завершается все предыдущее.

Внешне это выражается в том, что на авансцену выходит само лирическое «я» и поэт говорит уже прямо от своего имени и о себе, как бы подводя итог и разъясняя сравнительное описание труда садовников и могильщиков. Описательные, предметные детали исчезают. Но возникает еще одна ассоциация, также неожиданная, даже парадоксальная (вернее, всплывает наверх, ибо невидимо она присутствовала уже раньше). Так сильна боль, так невыносима, что появляется желание даже ускорить последнее прощание.

«Спех рабочий» могильщиков существует, конечно, независимо от чувства сына, и описан он как только «рабочий», как «сноровка». Все же он приобретает и другой смысл, который в него вкладывают авторское «я» и само объективное содержание похорон. Смысл психологического параллелизма и контраста со спехом душевной боли, смысл еще одного особого труда, связанного со смертью и жизнью, — труда души человека, труда горя и преодоления этого горя. Человек даже торопится «закопать» свою боль, но при этом вновь ее «откапывает». Но откапывает, открывает (и себе, и нам) и то, что делает эту боль глубоко человечной, делает ее саму выражением силы любви человека к человеку, — и то наконец, что подымает человека над самим собой, выводит его к более широким и глубоким связям, соотношениям жизни и смерти.

В этой строфе становится явным, что предельно объективное, точное описание похорон является формой описания душевных переживаний, горе смерти и сила жизни выступают как глубоко личное переживание. Но лиризм и здесь — особый. Выходя на авансцену, поэт одновременно и к самому себе подходит как бы со стороны. Отсюда — диалог с самим собой: «я» выступает как «ты», оставаясь «я». В этом диалоге «я» — уже прямой участник драматической и лирической сцены. Сливаются самоанализ, анализ всей сцены похорон, заключительная эмоциональная оценка, наконец, непосредственное излияние мучительно сдерживаемого чувства. «Я» выступает здесь не только как «ты», но и в соотнесении с «ними» — с третьим собирательным лицом. «Они» — это могильщики, но мы видели, что в образе могильщиков присутствуют и садовники, и пожарники, и те, кто кормит птиц из рук. Горечь личного горя умножается и просветляется тем, что изображена в соотнесении себя с другими. Желание «помочь» «спеху» могильщиков выступает и как внутренний спор с собственным желанием этот «спех» «порочить» (ибо сыну хочется, чтобы могила его матери была сделана не «кой-как»); и здесь — еще один психологический подспудный импульс, благодаря которому возникло неожиданное сопоставление труда могильщиков и садовников. Но желание «помочь» побеждает в этом внутреннем споре, и это выражает не только силу боли последнего прощания, но приобретает еще одно значение, становится метафорой-символом тех невольных, непредвиденных и парадоксальных человеческих связей, которые возникают в самом «труде» смерти, эти связи разрушающей.

Так сказать, двойная двойственность, амбивалентность — и личного чувства, и самого обряда похорон — переданы с удивительным лаконизмом, отчасти как бы намеком, в соответствии с принципом «еще короче», и являются психологическим «сюжетом» четверостишия. А за ним проглядывает еще более глубинная тема амбивалентности труда жизни и труда смерти. Но двойственность, сложность переживания вытекает именно из его целостности, из чувства любви сына и матери, боли прощания, из чувства еще более широких человеческих связей в этом чувстве. «Труд смерти» и труд жизни выступают и как труд горя сына, и как труд его рассказа о пережитом.

Перейти на страницу -> 1  2