На главную ׀ Фотогалерея ׀ Литературная премия ׀ Мемориальный комплекс ׀ О твардовском

СТИХОТВОРЕНИЯ 1928-1930 ГОДОВ

 

Поэмы

Страна Муравия Василий Теркин Дом у дороги За далью-даль Теркин на том свете По праву памяти

Первым новым шагом вперед стало стихотворение «Уборщица» (апрель 1928 года). Много общего с «Ночным сторожем», «Перевозчиком». Аналогичная зарисов­ка, с лирической окраской, человека самой рядовой, не­заметной, внешне прозаической работы, но большая конкретность деталей профессионального поведения, труда, его внутренней поэзии. Впервые появляются совсем недеревенские персонажи, рядом с уборщицей — правда, лишь намеченный «самый ответственный». В первом варианте стихотворения было еще четверостишье, уточняющее его характеристику: «А самый ответственный, // Точный и гладкий, // Уходит в такие-то аккуратно // И утром нахо­дит, // Что все в порядке, // Предупредительно // И орятно». «Ответственный» отмечен сдержанно ирониче­ской интонацией. Уборщица, наоборот, с отчетливой авторской симпатией, изображена носителем более конкретного, живого труда. Своеобразный историзм изображения осуществляется с помощью тонко подмеченных отдельных подробностей: «Она расставит остывшие стулья, на которых еще заседали недавно» — уже типичная для Твардовского емкая деталь. Намечены и штрихи личности уборщицы: тихая походка, внимательный профиль, точ­ная, «славная» работа девушки — «задорной и строгой вместе». И уже довольно уверенная техника стиха, что, в частности, проявляется в богатстве рифм, ассонансов («робких — коробке», «находка — год как»; «скажу ль я — стулья», «вместе — месте», «приятно — опрятно» и т. д.).

Тип стихотворения «Уборщица» продолжается и варьируется в стихотворениях «Гибель канцеляриста» и «Телеграфист» того же 1928 года.

Кроме «портретных» стихотворений, появились и но­вые образы пути или путевых картин («В пути», «Поез­да» и др.). Мотив пути сопряжен с мотивами различных человеческих контактов, связей в труде, во времени, в воспоминаниях и т. д. В «Думах о далеком» (лето, 1928) — следующий шаг. Зарисовка мгновенного впечат­ления, пейзажа, переживания как бы застывшего, а не движущегося. «Белый домик, белый городок, // Белые дымящиеся стежки. // Как далек, немыслимо далек // Ровный край ячменя и картошки». Но тема пути здесь не только в слове «стежка», но и в этом сочетании далекого: «Воздух горьковатый, как миндаль, // День, как море,— полон и просторен». Стихотворение резко выделялось своеобразным — и уже мастерским живописным импрес­сионизмом, ассоциативной смелостью (горьковатый воз­дух) и вместе с тем точностью изображения. Перед нами реальный ландшафт крымского городка, где дома сделаны из белого известняка или побелены, а стежки вы­стланы известковой щебенкой, которая от известковой пыли в летний солнечный день кажется дымящейся. И в картинке возникает более глубинная тема — совмещение в одном переживании воспоминания и сиюминут­ного, совмещение исконного домашнего и нового, незна­комого. Сразу воспринимаются три разномасштабных предмета: домик — городок — стежка. Дом и дорога.

Одно из первых смоленских стихотворений является едва ли не первым опытом психологического самоана­лиза. Это — «Мое выздоровление» (1928). Процитирую начало по тексту из архива поэта:

Милый доктор ушел недавно,

Он как будто со мной и сейчас —

Внимательна и забавна

Притворная строгость глаз.

Да, такой — Умереть не даст.

Затем — картина городского весеннего пейзажа, кото­рый виден из больницы, переживания выздоравливающе­го с тонкими наблюдениями: «...но ведь я — // Каждый вздох берегу // За опущенной занавеской». Есть и другие находки. Например, — «замурованный в жесткие боли». Не жестокие, а именно жесткие и именно замурован­ный! А все движение интонации намечает жанр отрывка из дневника, образцом которого явились и «Думы о да­леком» и который получил такое большое развитие в дальнейшем.

Еще одно направление таланта наметилось в этом же 1928 году в стихотворении «Варенье». Некоторые его элементы перекликаются с живописностью Багрицкого и даже амбивалентной иронической предметностью ран­него Заболоцкого, которого Твардовский в то время не мог знать. Но точный бытовой и социально-психологи­ческий образ своеобразной трудовой «истории» варенья резко отличается от «реалфантастики», гротесков и кош­маров раннего Заболоцкого. В цепочку живописных де­талей входит и ряд сравнений, метафор. Например, «медленная» пена. Таз, который «курлычит, вздрагивая». А вся эта «история» представляется как полуироническое, полупоэтизирующее свидетельство того, в какой мере сейчас «годится добро семейственных традиций». Стихотворение выделялось и новой для Твардовского системой двустиший, и обилием богатых рифм и ассонансов, в том числе «корневого» типа («примесь — примус» и т. п.).

В следующем 1929 году произошел дальнейший подъем, даже скачок на пути к самому себе. Уже в сти­хотворении «Каникулы» (январь, 1919) бытовая зари­совка разъезда школьников по родным деревням проник­нута тонким психологическим движением, в котором «де­тали вплывают одна в другую».

В последующие смоленские годы продолжались но­вые поиски (1930—1932), о которых также сказал Твар­довский в «Автобиографии»: «Около этого времени я со­всем разучился писать стихи, как писал их прежде, пере­жил крайнее отвращение к «стихотворству». В беседе с В. Лакшиным он говорил: «Мне хотелось писать есте­ственно, просто, я изгонял всякий лиризм, проявление чувства. Мне казалось невозможным, например, напи­сать, как теперь: «О годы юности немилой!» Я мог пи­сать только так: «Раздался телефонный звонок. Кто го­ворит?»— и так далее, в том же роде. Потом я стал писать иначе». Речь шла о поисках предельной естествен­ности поэтического языка, начало которых мы проследи­ли выше. О дальнейшем освобождении его от литератур­ности путем перенесения в поэзию языка прозы и даже прозы нехудожественной, документальной и т. д.

Этот поиск не был только индивидуальным, проявлял­ся одновременно в творчестве разных поэтов. У того же Николая Дементьева читаем характерный по языку от­рывок: «И вот пастух — лентяй, пентюх, // Лихой люби­тель полулитра — // В великом творческом поту // Сидит над чертежом цилиндра» («Пастух», 1930). У раннего Заболоцкого в стихотворении «Искусство» (1930) читаем: «Дерево растет, напоминая // Естественную деревянную колонну. // От него расходятся члены, // Одетые в круглые листья...» Тенденция к предельной прозаизации стиха была поиском новой поэтичности, рождающейся из самой прозаичности. Эта тенденция в течение еще двух-трех лет усиливалась, вместе с тем и преодолевалась — и у Твар­довского, и у Заболоцкого, и у Дементьева, и у других.

Назад