Последнее вновь оборвало ручей чувств. Печать печали настигла его через семь лет. После того, как он остался навсегда. Вдруг, из ниоткуда, из воздуха пришло осознание: все меньше хочется писать, все больше – гвозди забивать. С домашними хлопотами приходили умиротворение, легкая лень. Уже не хотелось вскакивать ночью и лететь к заветному «А4». Желание возникало все реже и реже. Да и потребность – один на один рассказать себе о себе, вывернуть нутро и посмотреть – насколько живо пульсирует кровь, бодро ли сжимается и разжимается сердечная мышца, чувствительна ли она к чужой боли – потребность улетучивалась. Нежность, ласка женщины, ее любовь обволакивали некогда беспокойное существо. Чувство наличия дома разрушало, убивало острую потребность одиночества. Убаюкивало клинок в ножнах. «Ищущий да обрящет». Он перестал искать. Только дождь, который враз смыл приметы лета, уходящего из тринадцатого в четырнадцатое августа, в небытие, именно этот дождь поднял его с теплого дивана. Оторвал от нежного запаха подмышки той, у которой остался навечно. Безжалостно бросил дождь Его к столу на кухне. К залежавшейся «в девках» стопке бумаги формата «А4». Вклеил в руку шариковую ручку. Заставил обнажить остатки размякшего нутра. И две строфы дополнились третьей:

И снова была Зима.

Потом. Да и дальше – тоже.

Из снега взошла тюрьма.

В ней стены белее кожи.

Тут же нанизалось финальное:

А так хотелось с ума

сойти заодно в метелью!

В начале была Зима...

И снова была Зима...

И завтра Она...

в постели...

Все. Он отбросил ручку. Беспомощно опустил голову на руки, скрещенные на стихотворении. Он понял, как жутко устал за эти четыре строфы. За шестнадцать строк. За двадцать лет писания. За еще одну жизнь, прожитую только что. Прожитую с болью. С кровью.

– Боже, как давно я не писал.– Он снова полез за бутылкой. Махнул еще рюмку. Запихнул в горлышко пробку. Хватит. Достаточно. Все равно пьется что вода. Пластмасса скрипнула. Четвертинка с остатками «Пшеничной» исчезла за голубой поверхностью двери холодильника.

Он перечел несколько раз стихотворение. Внизу выставил жирно: «В ночь с тринадцатого на четырнадцатое августа». Помолчал. Добавил: «Сегодня кончилось лето».

Завеса дождя полоскала звуки и свет.

Часы отсчитали зеленые электронные «5. 47». Он распахнул окно. Сильнее пахнуло сырым холодом. На столе зашелестели заветные, исчерканные листы формата «А4». Он шагнул в дождь, который не прекращался еще девять дней.

БОТИНКИ

Володе Цывкину

и его бессмертным ботинкам.

Люди привыкают к вещам незаметно.
Они холят их. Лелеют. Чистят. Гладят. Не вылезают из джинсов, к примеру, до той поры, пока те «не свалятся», пока не упадут – вытертые донельзя, дырявые до невозможности, растрепанные до ужаса. Или взять хотя бы рубахи. Некоторые мужики носят одну и ту же днем и вечером, утром и на работу. Ворот испачкался? Постирают холостяцки – намочат всю рубаху, только воротник да манжеты хозяйственным мылом «пройдут», потрут меж кулаков, прополощут и – на веревку. Да еще над газом пристроят. К утру, если не сгорит любимая одежонка, высохнет. И снова – на плечи. Естественно – после глажения. Чтобы выносить, как джинсы – до дыр. Что забавно, любовь эту навряд ли умудренные опытом и практикой психологи могут объяснить.

Порой вещи не отстают от своих хозяев – преследуют их. То ли – по привычке, то ли – от большой неразделенной любви. И носятся эти вещи по всему свету за хозяевами. Не сдаются. Не отступают. Пока не «умрут» измученные...

– Я тогда учился в ленинградской корабелке. Так до нынешних пор называют кораблестроительный институт, – начал Володя. Несмотря на нашу двадцатилетнюю разницу в возрасте, постоянно встречаю его и улыбаюсь. Он человек веселый. Весельчаками таких людей не называют. Добрый, не добренький. Главное качество его – надежность. Пообещал что – расшибется, но непременно сделает. Наличие живота абсолютно не свидетельствует о малоподвижном образе жизни. Про таких говорят: «Живчик». Что касается профессии. Сегодня вопрос может показаться странным. Ответ обычным – специальностей, как и профессий, у него невероятно много. Самая выдающаяся, мне кажется, знакомить хороших людей с себе подобными. Так вот, он продолжал: – Учился я в шестьдесят третьем году. Времена, сами знаете, какие. Послевоенное строительство не закончилось. Подрабатывали студенты – кто где мог. Мне удалось устроиться грузчиком в булочной. Может, поэтому до сих пор «раздуваюсь» как на дрожжах, – смеется сквозь рассказ корабел.– Приехал как-то отец навестить будущего строителя белоснежных лайнеров. Посмотрел на житье-бытье. Понял – веду правильный образ жизни. Подумал, предложил: «Давай, сын, тебе что-нибудь купим приличное. Брюки. Или костюм. Или – еще что. Выбирай.» Напротив нашей общаги – обувной магазин. Каждый день ходим мимо витрины. На обувку глазеем импортную. А купить – силенок не хватает. Накануне в помещение за огромной витриной завезли шикарные югославские ботинки. Я на них и клюнул. В ответ на отцовский жест доброй воли притащил его туда – напротив общаги. Однокурсники обзавидовались! Все студенческие годы щеголял я в этих туфлях! Настоящая кожа. Отлично выделана. Прочная подошва. Не обувь – вечные туфли. Казалось – сносу им не будет. Привык к ним. Они – ко мне. А потом взвыл!

– Украли? – вырвался из меня дурацкий вопрос.

– Куда там, – протянул Володька. – Стали сами надоедать. Год проходил. Два. Третий минул, а им – хоть бы что. Призвали в армию после окончания вуза. Служить случилось на флоте. Поскольку – образование высшее корабельное, да еще с военной кафедрой – лейтенантские погоны носил на плечах не без гордости. А вот на берег сходил в югославских непродуваемых, непромокаемых. Зато когда списывался в отставку, решил от ботинок избавиться. Оставил их в рундуке. Радостный вернулся домой. Новыми ботинками обзавелся. И тут получаю посылку. С военными штампами. Сердечные ребята-морячки наводили в каюте порядок и обнаружили мною «забытые» шикарные ботинки заграничного производства в отличном состоянии. Упаковали в коробку. Прислали с запиской: «Товарищ лейтенант, вы забыли ваши любимые ботинки на корабле. Возвращаем, ибо по размеру они никому не подошли. Да и чужое носить, что с другом бороться». Ты не представляешь себе, какая злость разобрала! – В этот момент я давился от смеха. Правда, в глубине души возникало чувство жалости. То ли – к Володьке. То ли к его вечной обувной проблеме. А он распалился, словно только что получил злосчастную посылку: – А уже настало время покорения целинных земель. Ну, думаю, там-то уж точно изношу эту сделанную в дружественной республике обувку. Что думаешь? Я в них назад приехал! Год проходил и снова на целину отправился!

Припадок смеха в этом случае может хватить кого угодно. Но подумалось мне о другом: «Вот ведь ботинки! Выбрал хозяин их себе, а они так к нему привыкли, что расставаться не хотят. Терпят «нужду» в гуталине, лишения, стираются об асфальт, о целинные земли пачкаются и – живут!»

– Тринадцать лет они меня преследовали. Тринадцать! Но на второй целине отомстил я им. Подарил приятелю, – Володька заулыбался зверски. Садистское нечто в интонации возникло. «Так, мол, им и надо!» И закончил торжественно, с пафосом и бравадой: – А приятель в первый же день носки влез в них в гудрон. Закатали ботиночки тяжелым асфальтоукладчиком в грешную землю! Погребли! Вот радости-то было! Представить разве можно такое?

Лето уже на исходе. Яблони, где они остались, корячатся под грузом плодов. В деревнях то здесь, то там торчат черные трубы – словно зенитки, в небо направленные. Только не выстрелит из них никто. Некоторые печи коричневеют щербинами кирпичей – их начали разбирать на строительство новых фундаментов домов. Пацанва среди обгорелых досок и бревен ищет хоть что уцелевшее. Даже гвозди дорогого стоят. И все же сейчас намного легче, чем два года назад. Немец отступил хоть и суетно, но где успевал – жестоко: народ угонял на станцию, грузил в теплушки и товарные вагоны, увозил в неизвестность; жег хаты, сараюшки. Злой уходил фашист... Сейчас, спустя две зимы, боль народа немного, самую малость, притупилась. Все ведь кончилось. Впереди долгие годы мира. Солдаты домой стали возвращаться. Ничего, что некоторые без ноги или руки: ничего, что израненные, контуженые. Живые! И городская окраина замирала каждый раз, когда на дороге появлялся одинокий путник в гимнастерке и галифе, с вещмешком и скаткой. Напрягали зрение и слух все, кто остался жив. Детвора, четко осознавая сосредоточенность взрослых, летела к солдату, вздымала пыль босыми пятками, вопила радостно. А он шел. Усталый. Счастливый. Поторапливался не спеша. Со своими мыслями и думами наперевес. Словно к атаке готовился. И спадала тяжесть лишь при виде горящих глаз близких. Иной солдат с шага переходил на бег. Навстречу ему так же суетно, даже немного бестолково летели жена с детьми, невеста, мать, сестра... Те, кто остался жив. И слезы текли по щекам родных. И мир казался еще более мирным, а война на миг отступала далеко-далеко...

Владимира встретила у городской черты шумная детвора. Что они кричали – поди разбери. До некогда частного сектора, этакой деревушки, «прилипшей» к центру Западной области, оставалось не так далеко. Как говорится – рукой подать. После вчерашнего дождя кое-где еще блестели лужи. Верхний слой пыли подсох, легкие пыхи вылетали из-под ног младшего сержанта Кухарева. Он слегка прихрамывал на правую ногу – ранение несерьезное, по меркам военного времени, а знать о себе все же давало. Особенно – если походишь долго. Владимир намеренно не поехал до центра города. Отсюда – с большой дороги, что протянулась от Бреста на Москву, к дому всего-то верст пять с гаком. А если бы до центра ехал с артиллеристами – нежданными и веселыми попутчиками, возвращаться бы пришлось все семь километров. Известно ведь, что самая короткая дорога – прямая. Вот и пошел. Поблагодарил за подвоз и пошел.

Шагал солдат. Думы в голове разные роились. О сыне, которого направили на самый Дальний Восток – добивать квантунцев. О доме, в котором обязательно надо будет сделать ремонт. Крышу перекрыть с соломы на железо. Доской стены обшить. Пристроить веранду. Попробовать соорудить баньку. Перед войной собирался – не успел. Только бревна с сыном и завезли. Даже ошкурить успели. Их, конечно, бревен, нет, – растащили. Сожгли, может, даже. Ну, да ладно. Где наша не пропадала! Кости, как говорится, целы, а мясо нарастет. Вот Петя вернется, так в два топора поработаем. А пока в горнице лавки новые сооружу. Печь побелю. Все в доме светлей станет. Вот бы где бумаги белой отыскать – потолок оклеить. Нет, с этим придется повременить. Где столько ее найдешь? Да чтобы белой? Тем более теперь. И яблони не успел привить. Дел – невпроворот. Сколько придется без сна и отдыха трудиться? Хорошо, Любушка, жена дорогая, дома дожидается. Удалось-таки раздобыть ей красивый подарок – ботики. Новые совсем. Она в них попляшет! Да рубашечку из какого-то заграничного материала. К лицу будет непременно.

Солдат думал. Кумекал. Ребятне, что вопила вокруг, достал леденцов коробку. Отдал. Так и дошел до улицы своей. С улыбкой дошел и... обомлел. И обмер. Кругом голова пошла. Земля зашаталась. Вместо улицы в двадцать домов – только несколько хатенок осталось. А там, где его, их с Любушкой дом, пустота. Лишь головешки черные, и ветерок прогуливается. Вздымает пыль.

Сел Владимир на остатки кровати. Худо стало в душе. Больно даже. Екнуло будто. Что теперь? Куда пойти? Где Любушку искать? Вопросы бились в голове. Не умещались. Выкурил папироску в раздумье. Поднялся. Решил по соседям, чьи дома целы, справиться. И только приблизился к хатенке бабки Матрены, та вылетела навстречу, запричитала:

– Ой, Володька! Володька вернулся! Живой-здоровый! При руках! При ногах! Радость-то какая!

– Здорово, бабка Матрена, – спокойно проронил солдат, – мою-то Любаню не видала? Куда подалась теперь?

Умолкла бабка. Кончиком платка слезы стала утирать. А они по морщинам нет-нет да на подбородок стекают. Руки Матрены ходуном ходят. Сквозь слезы и какие-то нечеловеческие, нечленораздельные звуки разобрал Владимир:

– Ай ты не знаешь?! Видно, не нашло тебя письмо внучки моей, – пуще заревела, взахлеб запричитала: – Нету Любоньки твоей. Нету-у! Аккурат за неделю до прихода наших войск угнать ее хотели в неметчину. А она, сердешная, ни в какую! Так староста наш, Иван, ирод, сказал, будто бы она с партизанами в связи. Что за связь-то? Как все мы – хлебушком, едой нехитрой помогала. Разве можно иначе? Долго ее мучили. Пытали. На глазах наших. Согнали всех автоматами и заставили смотреть на смерть ее мученическую. Ты ж ее знаешь, знала бы, все едино не выдала бы! – рассказ стал упорядоченней. Спокойней. Бабка Матрена уже пережила боль за Любу. Потому успокоилась. Володьке же, наоборот, стало совсем худо. Лихо. Раны заныли в момент. К горлу ком подкатил. Задохнулся солдат и одно только проронил:

– Где?

– Там, за огородом вашим. Возле дороги. Сам найдешь? Ай, провожу?..

– Нет, – сухо треснуло в воздухе, – сам...

У края бывшего огорода своего нашел Владимир бугорок. Тот самый, под которым спокойная теперь лежит его жена. Не дышит. Не шелохнется. Солдат снял пилотку. Сжал ее в кулаке. Опустил рядом с могилой вещмешок с гостинцами. Присел. На скулах желваки вздулись. Устало вымолвил младший сержант Кухарев:

– Здравствуй, Любушка. Здравствуй, радость моя. Вот он я, герой войны народной. Долго к тебе шел. Да выходит, что слишком. Долго...

Развязал солдатский свой мешок. Достал кружку. Фляжку с водкой. Налил. Почти до краев. И выпил. Не поморщился даже. Только последнее оставил на донышке. И медленно вылил это последнее на бугорок...

Август заливал солнцем поля и останки деревень. Он пальцами своими перебирал волосы солдата с двумя красными узкими лычками на погонах. Солдата, что сидел у дороги. Там, за своим огородом. За местом, где когда-то был дом. Справа на гимнастерке красным отливал орден Красной Звезды, слева лишь две медали: «За отвагу» и «За взятие Кенигсберга». Молчаливые слезы, что стекали по жестким щекам Владимира, падали на землю. Туда, куда он только что вылил остатки из солдатской своей кружки...

Рождественский каприз.

Кругом вода. И небо. Высокое. Высоченное. Синее-пресинее. С одним-единственным крошечным облачком. Кажется, художник взял кисть и легким взмахом бросил на бездонную голубизну это самое облако. Я «подвяливался» в шезлонге на верхней палубе. (Впрочем, с самого начала путешествия не мог сосчитать количество палуб. Потому определил для себя: та, на которой нахожусь, и есть верхняя.) Народ кругом тоже предается блаженству. Млеет на лежаках и в таких же шезлонгах. Только неугомонная детвора пенит воду в бассейне, верещит от удовольствия. Я от их радостных воплей улыбаюсь. Просто потому, что хорошо.

Оказаться среди зимы в другом измерении не так просто. Множество знакомых моих мечтает об этом. Копят годами деньги, которых в результате хватает на поездку в Париж или Прагу. Они остаются настолько довольны, что воспоминания тешат их русские души еще долго. Точнее – всегда. Даже через двадцать лет после посещения Версаля, Елисейских полей или чешского пивоваренного завода они рассказывают подробности посещения заграницы, словно случилось оно вчера. Конечно, привирают. Не без этого. Главное – сами со временем начинают верить в собственные сочинения. И это немного радует. Творческий подход важен во всем.

Я как-то тоже мечтал о Париже. Происходило это ежедневно. Просыпался и ощущал жгучее желание: «Хочу в Париж!» Смотрел на плакат, его подарил приятель после поездки во Францию, на котором вся в электрическом сиянии башня имени инженера Эйфеля. Вокруг сотни, тысячи огней реклам, светящиеся полосы, оставленные проскочившими автомобилями, и ощущение свободы. И я бросался к шкафу. Из заветного ящика доставал доллары: десятки и двадцатки. Пересчитывал и грустно бухался на стул. Попутно ронял печальную фразу:

– Хочу в Париж...

Слова констатировали: деньги прибывают, но слишком медленно.

Зато, когда денег набралось достаточное количество и вечером, после пересчета я понял: «Могу в Париж!», утром проснулся с иной мыслью. Она удивила. Поразила. Я осознал, что в город Дюма, импрессионистов и инженера Эйфеля ехать не жажду. Даже растерялся немного.

«В Рождество все немного волхвы...» – вспомнились слова поэта Бродского. Но и от этого праздника я стал понемногу уставать. Дело в том, что я появился на свет именно в Рождество. Как правило, те люди, которые родились в праздники, глубоко несчастны. У них есть увеселительные мероприятия, но нет дней рождения. Последние отсутствуют напрочь. О них просто забывают за выпивкой, приветствиями гостей, штрафными рюмками опоздавшим и сборами в «очередные гости». Именно поэтому абсолютно все праздники воспринимаю болезненно. И за себя обидно и за тех людей, которых не знаю. Но всем им постоянно выражаю соболезнование. Пусть – мысленно. Но зато – справедливо. А в прошлое Рождество мне «стукнуло» сорок пять. (Женщинам сразу напоминают о каких-то ягодках, а мужикам отчего-то – о возрасте. Никак не пойму, отчего так происходит?) Друзья, из новых русских, таких у меня не много, пришли вечером с шампанским и криками поздравлений. К слову, полусерьезно один из них выудил из-за пазухи белый, как снег, конверт и вручил, торжественно выдувая губами марш. Как водится, как принято, подарок необходимо продемонстрировать собравшимся, я влез в конверт, достал содержимое и обомлел. Турпутевка в Сидней на неделю. Естественной может показаться и реакция – я рухнул на стул. Он подо мной скрипнул жалостно. Готов был вот-вот развалиться. Однако выдержал привычный вес. Друзья хохотнули...

И вот, когда Россия празднует очередное Рождество, а я должен отметить сорок шестую зиму своей жизни, я лежу на палубе комфортабельного белокрылого лайнера и вялю измученную слякотными зимами собственную душу. Заодно и тело. Завтра мы швартуемся в Австралии. А пока...

А пока раздается звонок. Будильник заставляет взмыленно оглядеться. Восемь утра. Окна квартиры запотели. Я опустил ноги с дивана на пол. Мокро. Вода теплая. Сон продолжается? С потолка свисают капли. По стенам стекают совершенно неробкие ручейки воды. Плакат с французским видом плавает вниз изображением. Лечу в ванную. Так и есть – из крана хлещет кипяток. Нахожу вентиль. Еле закручиваю посредством применения, как мне кажется, недюжинной силы и воспоминаний о чьей-то далекой матери. Звоню в домоуправление. Прошу прислать сантехника. Называю адрес и фамилию. Оттуда, с той стороны провода, просят подождать окончания «рождественских каникул». На что я просто ору в трубку:

– Мне совершенно не до каникул! А ваши я видел в таком-то месте! Я не собираюсь варить кашу на полу!

Они обещают прислать аварийку, а пока с величайшим усердием собираю тряпкой воду. Вспоминаю сон: море, небо, палуба... Россия празднует Рождество. Народ подсчитывает копейки, чтобы купить хоть немного еды к праздничному столу, а я на подходе к континенту кенгуру, утконосов и аборигенов.

Вечером приходят друзья. Из новых русских. Таких друзей у меня двое. Еще из детства. По поводу потопа улыбаются. По поводу сантехника, все же прибывшего к месту происшествия, удивляются. Чему? Да тому, что он, несмотря на головную боль, жажду и желание «поправить здоровье», сумел устранить течь. А потом тоже улыбаются. С хитрой ухмылочкой достают из саквояжа шампанское, водку, немыслимые банки с икрой, красную рыбу, мясную нарезку и даже склянку с корнюшонами. Один выуживает из-за пазухи белый, как снег, конверт, вручает его мне и произносит мою же любимую фразу из Бродского:

– В Рождество все немного волхвы...

Как полагается, я конверт вскрываю. Достаю из него пачку бумажек разных цветов. Среди них первым делом обнаруживаю билет на теплоход до Сиднея и падаю на стул...

* * *

Кто знал, что все получится иначе?

Я оказался плохим провидцем.

Она позвонила. Потом – Он. Не единожды пространство разрывалось ИХ голосами, полными слез, отчаяния, смеха, боли, улыбок, горечи, света. И ОНИ вскоре встретились. ОНИ не сумели друг без друга. ИМ не удалось научиться даже дышать врозь. Взявшись за руки, ОНИ летают над городом. Вы думаете это – ради красного словца? Уверяю вас, я тоже не сразу поверил. Однако, что – есть, то – есть.

И ветер над Свислочью стал теплее...

Свет. Тишина утра. Алые круги в глазах
бегают наперегонки с золотистыми. Искорки вспыхивают на твоей коже. Едва уловимые блестки. И даже в светлых локонах твоих ловлю их стих. Хочется заорать от радости и счастья. Яркие и нежные акварельные розовости сосков. Волшебство – ты на белом в «без ничего». Озноб трогает кожу. Улыбаешься чему-то своему – сонному. Убегаешь от утра. Алчно глотаешь остатки сна, его крохотные крупинки. Ищешь на ощупь, находишь одеяло, натягиваешь на плечо. Округлое и сказочное. Еще мгновение – спрячешь под серебром пододеяльника всю чудотворность наготы. Тычешься носом в подушку. Увертываешься от утренней увертюры солнечного сияния. Я наблюдаю за тобой воровски. Исподтишка. А ты не чувствуешь кражи, не ощущаешь взгляда, даже не шаришь в поисках меня по дивану или подушке. Еще бы! Быль сна не отпускает, держит тебя в тисках. Хочется окунуться в твой сон. Ненавязчиво подсмотреть его любопытства ради, но я не делаю этого. Охраняю непрерывность его. Обмануться боюсь в своих предчувствиях. Хохотать станешь, если увижу, что не меня в грезах своих лаской одариваешь. Шелк простыни прохладен. Незаметен этот холодок. Кухня близка – я уже варю твой кофе. Если бы ты знала, с каким удовольствием делаю это! Ополоуметь можно или покрутить у виска. А… вы не понимаете. Еще бы! Быть с такой женщиной и умудриться остаться в здравом рассудке удастся не всякому. Угораздит и поговорку вспомнить про Юпитера и быка, которым: одному положено, а другому не дозволено. Обманываться рад. День и ночь и даже утром. Мальчишка, сорокалетний юнец. (Цанговый карандаш, исчерканные листы бумаги – на столе, вчера рисовал тебя. Яростно вязал кружево штрихов. Все не то и не так. Кто бы мог подсказать, как нарисовать любовь? Волнами океанскими, весенними ветвями с набухающими почками, огоньком оплывающей свечи или сердцем на ладони? Ирреальность.) Телефон тих, как в рот воды набрал. Лепечет лишь заоконный мир. Радостно лепечет, славно, словно во сне птица с крыльями из снега. Аккорд. Душа нараспашку. Удар по струнам. Музыка – взахлеб. Быстро солнечные лучи хватаются за пуховки верб. Бороздят голубую безбрежность высоты птицы. Цыгане еще кочуют где-то табором. Маленьким, одиноким в огромной вселенной. Ойкумена – откуда возникло это слово? Оно родилось в муках и поту? Ухает в турке напиток. Кухня наполняется ароматом сладкой горечи. Истома пробегает по твоему сновидению. Юркой крохой подбирается к тебе кофейная мелодия. Яростно щекочет вдох. Хохочет, – щекочет выдох. Холодок снова влетает в распахнутое окно. Отталкивается от подоконника. Агонизирует в тепле, валится у ног. Глотаю слюну, переворачиваю турку в чашку. Упоительно вдыхаю кофейные диезы и бемоли. Июль стучится в сердце. Еще чуть-чуть – апрель канет в Лету. Умчится безвозвратно, бесповоротно, безалаберно, бездумно размахивая на ходу руками. И… юль войдет без спроса в губы, в горло, в кровь венесуэльским теплом. (Мне кажется там всегда – лето.) Обожжет встречей, одарит разлукой, обнажит душу, обнаружит любовь. «Вхожу» в твой сон. Неловко предлагаю твоему обонянию только ТВОЙ КОФЕ. Если бы я сумел рассказать, насколько я счастлив в это утро! Ополоуметь можно… или… покрутить у виска. Ассоль вспоминается. Яркий, счастливый финал гриновской фантазии. И мне все равно, что ждет нас впереди – там, у, покуда запертой, двери в весну. Улыбка возникает на твоем лице. Елей льется в меня поцелуем. Мир вспыхивает мириадами соцветий и звезд. День начинается. Я совершенно не помню, что вечером ты уедешь. Шаркнут каблучки проводницы твоего вагона и… мне останется только грустная сладость утренней мелодии. Изумительный по красоте и насыщенности свет твоих волос. Соль слез на губах. Холодок вечерних площадей и улиц. Центр мироздания – ты. Тысяча ночей без сна. Астры и георгины осени. Изумрудные тени перелесков. Влага губ. Будет. Так и будет преследовать, не сможет отпустить, отступить. Тенькнет неожиданным колокольчиком у левого плеча. Аукнет в заповедном уголке непролазной чащи души. Искренне откликнется на зов. Вспорхнет птичкой-невеличкой. Ойкнет испуганно, помчит – только пятки сверкнут, по рукам. Медленно разольется по шее. Екнет, пустится вразброд – дальше, куда получится, куда выведет пламя неугасающей свечи. Исток. К нему тянутся губы. Быль влаги на губах. Холод и нега снега. «А» – начало всех начал. Лебедь ласкает лето. Осень отрешенно пытается овладеть последними венесуэльскими лучами. Иногда ей это удается. Ягодный сок – бусинки бархатной брусники. Истома ночей июля не исчезает из меня… Я, ты, вечный, неразрешимый вопрос. Сноп света. Ажурный пассаж бумажного самолетика – с небес. Свет утра.

Подумалось: «Cнова зима. Сколько их
еще впереди, холодных, промороженных, словно отбеленное белье, что висит на веревке добропорядочной хозяйки? Позади-то понятно – ровно столько, сколько минуло лет – сорок ровнехонько. А вот в краю этом тихом, неспешном, застоялом, словно куполом скрытом, наверняка придется очутиться еще не раз. Больно люди тут милые, сердечные, нерасторопные. И жизнь протекает у них так же. Полулениво. Местные сказывали: один ученый человек приехал в тишь эту – написать научный труд. Никто, мол, не станет мешать, докучать телефонными звонками, визитами, полночными: «Забежал на огонек». Поселился он в гостинице – крохотной, почти миниатюрной, особенно если сравнивать ее со столичными отелями. Попросил приятеля не беспокоить до пятницы, а прибыл в городок, к слову сказать, – в понедельник. Ученых людей в глубинке уважают. Не пошли к нему даже в день назначенного визита. Однако в субботу на пороге приятельского дома ученый появился и с недоумением вопрошал: «Какой сегодня день недели?» Услышав ответ, не просто удивился, пришел в конфуз: «Мне казалось – вторник только. Лег подремать и… на тебе. Почти неделю проспал».

– Люди новые не часто приезжают к нам надолго. А кто остается пожить или женится на местной девице, или замуж выходит за кого нашего, до конца дней того пришлым считают. Странно, наверное, но так оно и есть, – произносит Оксана. Родом она из Перми. Живет в лесном отдаленном краю почитай два десятка лет, только здешней не признана. Отчего? Никто на этот вопрос ответить не в силах. Хоть и привез ее в свой дом местный житель. Детьми уже здесь обзавелись. Две девчонки выросли на небольших прямых улочках среди квадратно-гнездовым способом застроенных кварталов. Дочки ходят в местных красавицах, а мама – словно у свекрови нелюбимая невестка.

Федор – муж Оксаны – здешний. Правда, если «копнуть» поглубже, окажется: род его Решетневский идет от декабриста Кашкина. Прадед не был зачинщиком заговора, но – участие посильное в его подготовке принимал, потому и сослали его в глубинку российскую. Бабушка Федора успела стать выпускницей Смольного института благородных девиц. Их курс, детей дворян среднего достатка, курировал сам Государь император Николай Александрович и до самой смерти в памяти бабушка хранила воспоминания о теплых руках самодержца – во время одного из посещений института он приласкал ее – белокурую девочку Анну.

Хозяин дома, в который меня привела случайность, с невероятным трепетом принялся рассказывать историю своей семьи. Откуда-то извлекал семейные реликвии: камею в причудливой оправе, акварельный рисунок клипера (он сделан был одним из родственников-моряков Федора на листе неизвестного дерева в конце девятнадцатого века!), карандашный портрет бабушки Анны – кусок пожелтевшего ватмана. Особое потрясение вызвала книга. Автор – известный и почитаемый во всем мире и во все времена господин Гете. «Фауст», заключенный в коленкоровый переплет с золотым тиснением и таким же золотым обрезом, напечатан в одной из частных типографий Германии в 1904 году. Все бы ничего, но… размер! С половину спичечной коробки! Все время, со дня приобретения кем-то из пращуров Федора, книжица сия передавалась из рук в руки по наследству! Хранилась как зеница ока!

Потом на столе появились фотографии семейные и раритеты были аккуратно уложены хозяином дома куда-то в потаенное местечко.

Современные цветные снимки. Обычная летопись. А из головы не шла судьба обедневшего дворянского рода.

Дед Федора, Димитрий Иванович, – как и бабушка, занимался педагогическим трудом после окончания университета. Если Анна Васильевна была определена работать в одну из небольших деревенек Калужской губернии, то Димитрий Иванович волей судьбы служил инспектором в тех же местах. Как-то он прибыл с комиссией в школу, где два года уже учительствовала Анна Васильевна. Знакомство закончилось просто: через месяц инспектор воротился и увез преподавателя русской словесности в Петербург.

После свершения революции обоим пришлось получить, теперь уже – пролетарское, педагогическое образование. Димитрий Иванович, несмотря на дворянское прошлое, получил место в наркомате (стал сподвижником Луначарского), жена его – в университете. Жили не тужили в небольшой квартирке на Каменном острове. Только беда приходит именно тогда, когда все хорошо, все ладится и о плохом даже дум нет. Потерял партбилет потомок декабристов. И если государь к его родным отнесся довольно лояльно – сослал в обжитые места недалеко от столицы, то новая власть отправила своего замнаркома гораздо дальше. Оттуда он и не вернулся – повторил путь многих сотен, тысяч и миллионов сосланных. Канул в бездну…

Неизвестно почему, но Анну Васильевну из дома не выселили. Подумав немного, она перешла работать из университета в школу. А потом… Потом грянула война. Блокада. И бабка Федора оказалась, наверное, одной из счастливейших женщин, которые пережили страшные дни бомбежек, обстрелов, голода, холода. Ее вывозили из города смертельно больной в машине с бельем. Врач перед отправкой бросил спокойно: «Проживет максимум день». О женщине, оказавшейся в груде простыней, наволочек, подштанников и гимнастерок, вспомнили случайно через три дня. Вспомнили, чтобы похоронить. Но она прожила еще двадцать три года! Самым странным в этом ее продолжении оказалось полное отсутствие в памяти дней и месяцев блокады. Анна Васильевна удивлялась, когда слушала рассказы о съеденных горожанами голубях и воробьях; о том, что людей не хоронили по обычаю, а просто – свозили на саночках или тележках в сторону Пискаревки, сваливали в братские ямы, названные позже могилами. Словно ластиком кто-то взял и вычистил из ее головы часть ее же собственной судьбы, а рисунок начал заново уже после Победы. В остальном же…

До самой смерти Анна Васильевна музицировала на фортепиано, говорила с близкими на французском, читала наизусть, полностью или выборочно, пушкинского «Онегина». Да и умерла она просто – вышла на крыльцо дома покурить, с революционных времен она не расставалась с папиросами, сделала пару затяжек и… умерла. С зажженной папиросой меж пальцев, глядя бездонными, почти – черными, темно-карими глазами в даль великую.

О дворянском происхождении Федора никто не вспоминал. Да в большей степени и не знали о его подноготной знакомые. Некоторые родственники, жена с детьми, конечно, были в курсе. Просто – когда «подтянулись» девчонки, говорить о корнях своих стало менее опасно. Нашлись, правда, и в этом случае кичливые крикуны. Они твердили и твердят по сей день на каждом углу о своей белой кости и голубой крови. На них смотрят не то чтобы – с укоризной, а так, словно на юродивых, в плохом смысле этого слова. И совсем не в пример им Василий, тот, который – Блаженный. Он-то был самый настоящий провидец! При виде подобных господ «дворян и князьков» вспоминаются отчего-то бомжи в переходах московского метрополитена. Среди них тоже наверняка найдутся граждане белой кости. Но у них все в прошлом. В далеком. Мутном. Даже – не в их жизни. В чьей-то другой.

Через час беседы хозяин повел меня в некое подобие гаража. Там, за дощатыми стенами, замер автомобиль. Такие машины приходилось видеть только в фильмах, в которых речь шла о Второй мировой войне, да по телевизору – в программах новостей о выставках и пробегах на старых авто. Свежей на нем казалась лишь краска. Но даже из-под матовой поверхности зелени на капоте проступала белесая звезда в круге. Номерной знак – старого, доперестроечного образца, где цифры: белым – по черному. Уловил взгляд Федор, с улыбкой обронил:

– К чему номера менять здесь, в глубинке? – довольно повел рукой в сторону железного коня: – Представьте себе – по случаю достался этот красавец.

– Джип? – удивление, смятение… Гамма чувств возникла внутри неописуемая. Но говоривший не обращал внимания, он продолжал:

– Мы тогда в строительном отряде зарабатывали деньги. Знаете сами небось. «Пахали» месяц-другой, дабы потом год относительно безбедно жить. Студентом вы ведь тоже были? – поворотился в мою сторону. Я кивнул в знак согласия, он продолжил: – Детскую площадку в деревенском садике рубили. Помните, мода была на деревянную садово-парковую скульптуру? Чтобы медведи и баба яга «бродили» меж домиков, чтобы скоморох не просто валялся на земле и хохотал, но – служил скамьей. На Смоленщине это происходило. Там войны «повертели» не одним поколением. Знаете небось. Люди потому, наверное, терпеливые, добродушные. Хотя сволочей, как и везде, довольно достаточное количество. Мы закончили труды свои праведные гораздо раньше, нежели рассчитывали. Потому зарплату сразу давать нам не хотели. Бюрократическая машина – штука сложная. Чтобы ждать было легче, собрали остатки денег. Купили, как водится, водки и поехали по соседним деревням отдыхать. Причем напиток горячительный, как оказалось, употребить так и не удалось.

Ехать пришлось по бездорожью. Глубинка – одно слово... Ну да «Боинг» приятеля, так называли мы двадцать первую «Волгу», вездеходен. Настоящая железная машина с новеньким движком казалась обыкновенным танком. Однако на окраине одной из деревушек «закипели». Дотянули до крайнего домика. Избушка ухоженная, выкрашена в радикально коричневый цвет, с белыми наличниками. Аккуратный палисадник. В нем – «дежурный» куст сирени. Постучали в дверь. Почти мгновенно на пороге оказалась суетная бабулька. Морщинистая, худенькая, согбенная. О возрасте ее даже сказать невозможно. Она находилась на том отрезке жизни, когда время замерло. Сейчас… – подумал Федор, – наверное, и в живых ее нет. Так вот. Нежданным людям обрадовалась она невероятно. Пригласила в дом. Мы вошли. На стенах – обычный для сельской местности набор фотографий – семейный архив в одной большой раме. Все – от мала до велика. Отдельными рамками выделены были два человека. Юная еще хозяйка с мужем, усатым дядькой в форме путевого обходчика. Старушка уловила мой взгляд и, отчего-то робея, пояснила:

– Это мы с Витей.

В остальной «среде» обнаружились снимки хозяина уже в военной форме с лейтенантскими кубарями в петлицах. А вот он – уже майор, «иконостас» на груди – загляденье, сидит за баранкой американского автомобиля. Рядом – Джон или Ник, или как там его – совсем не важно. Улыбаются солдаты двух армий. Явно – позируют фотографу. Снимок покоричневел. Но отпечаток истории еще напоминал о совместных усилиях армий-союзников. На следующей карточке – хозяева дома у этого же авто. Причем – в их деревне!

– Глава-то дома? – не сдержался, спросил у бабули.

– Ить нет его, сынок. Уж пять годков как нет. Карточки вот остались. Ружье. Вишь – на стенке висит. А самая главная драгоценность в сарае.

– Разве кто в сарае драгоценности хранит?

– Так в дом не вопрешь. Трохей это. На нем Витя мой с войны приехал. Сказывал, мериканец подарил. А помер – никому не надобен стал. Он смертушку почуял, что ли, – смазал всю железину свою. Ходил за ней поболе, чем за мной, когда женихался. А тут собрался с силами. В мотор залез. Что-то там разбирал, раскручивал, свинчивал, протирал, гайки какие-то подтачивал. Подремонтировал. И помер. – О горе она говорила легко. Пережила его. Что делать? Скучала. Думала по первости: «Витя за хлебушком поехал в соседнюю деревню. Вот-вот вернется». Время – лекарь известный. Все срослось. Отболело. Так баба и кукует одна на белом свете. – Ить в деревне нашей кому нужна такая железина? – продолжила Надежда Ивановна, погромыхивая тарелками и ложками. Она принялась накрывать на стол. И все приговаривала: – Не могу никому сосватать. Деньги-то особливо не в ходу. Главное – самогон или водочка. Кто огород попашет – поставь, кто дров привезет – снова поставь. Да, а дед как помер, никому такая «бандура» и не нужна оказалась, – повторилась Ивановна.

– А где же машина ваша? – сам от себя не ожидая такой прыти, вдруг спросил ее.

– Где ж ей быть? Вона. Подь, покажу.

Мы ринулись во двор. Слева от яблони – громоздкая деревянная сараюшка. На большой двери замка нет. На шкворень притворена. Бабка распахнула дверь. Из темноты пахнуло солидолом, ветошью, бензином, металлом. Нормальным гаражным запашком. Прямо посередине матовой зеленью «светился» джип армейского образца. На капоте аккуратно выведена серая звезда в таком же сером круге. Стоило смахнуть пыль, как она стала белой. Потертые сиденья. Под мостами – деревянные колодки. «Надо же, как все предусмотрел старик. Даже на колодки поставил машину», –подумалось сквозь темноту гаража.

– Ивановна, можно? – спросил робко у бабули, а сам уже влетел за руль.

– Лезь. Пробуй. Чо жалеть? Все одно – лом, да и только.

Мотор заурчал мерно. Ровно. Ребята побежали к «Боингу» за насосом. Накачали скаты. Сняли джип с колодок. Отворили ворота, и… я выехал со двора! Представляете? Коробка передач – в порядке, двигатель работает как часы. Красота! Загляденье!

Я вернулся к дому. Ребята встретили улыбкой. Я уже не мог унять зуд и с ходу бросил:

– Сколько стоит?

– Что? – не поняла Ивановна.

– Машина ваша.

Хозяйка опешила. Потеряла дар речи. И понять ее можно – пять лет стояла груда металлолома. Никому не нужна была всю жизнь, кроме деда. А тут…

– Сколько? – повторил вопрос. Вывел из оцепенения старушку. Она села на лавку у дома. Что-то зашептала про себя. Мы пригляделись. Поняли – считает. Прикидывает. Кумекает.

Прошло минут десять. Напряжение внутри меня просто распирало. Ребята сдерживали взглядами. И раздался «приговор», который всех привел просто в недоумение:

– Ящик… водки, – в голосе прозвучала неловкость, неуверенность, испуг даже.

У меня слова застряли в горле от такой откровенности.

– Скоро картошку убирать. Трактористу надо магарыч выдать. Потом – поросенка бить к холодам. Опять же – кто это сделает? Надо чем-то платить.– Хозяйка словно оправдывалась. И тараторила одним предложением: – Дрова на зиму заготовить: свалить, привезти, распилить, поколоть, уложить; а там и новые хлопоты по весне; ящика этого мне на год почти хватит; об чем думать еще? Жизнь – она такая штука. Планов требовает... планов, хлопчики...

Мы достали из багажника припасенную для разгула «Столичную». Отдали бабуле. У нее от столь скорого расчета чуть глаза на лоб не вылезли. Засуетилась. Забегала по двору. Запричитала. Снова позвала в дом. Усадила за стол и начала угощать картошкой и салом – самой «надежной» и сытной едой деревни. Ребята «оседлали» «Боинг», метнулись в продмаг. Доставили еще бутылочку – обмыть сделку. Бабуля порозовела. Расцвела…

В общем, все остались довольны.

Утром она проводила нас до калитки. Попросила забрать из гаража «остатний хлам», нужный для ремонта «мериканского антомобиля» (почему-то именно так называла она дедовский трофей). Напоследок совершили еще одно, как сказала Ивановна, доброе дело: забили наглухо ворота перед гаражом-сараюшкой. Выезжать из него теперь стало некому…

– С тех самых пор и езжу на этой «штуке», – улыбнулся Федор. – Кажется мне, сносу ей не будет. Надежно делали в те времена средства передвижения. Особо в «нутро» не лезу. Так, для профилактики. Подшипники пересмотрю, переберу, электрику проверю, провода «прозвоню», поменяю, если надо. По каким только колдобинам ни мотался, а все как часики «тикает» мотор. Летом приезжайте. Убедитесь. Я на зиму его ставлю в гараж. Целее будет. Да и некуда особо в холода ездить. Вот в августе-сентябре – да! Кормом «подножным» себя обеспечиваем: колесим по окрестным лесам, по болотам. Грибы-ягоды собираем. Что еще надо для полного счастья, когда под седлом не машина – зверь настоящий!?

В сонное время года Федор, поскольку работа у него сезонная, «обвязывает» семью. Оксана с дочерьми ходят в шапках, свитерах, рукавицах, созданных воображением и руками отпрыска дворянского рода Кашкиных. Кроме того, пытается он найти следы родственников своих. Пишет в архивы, сидит в местной библиотеке. Изредка посещает столицу – там обращается к документам более мощным. Делает все это Федор размеренно, без суеты. Для чего? Вспыхнула в нем охота – побольше узнать о пращурах своих.

– Да и девочкам будет кем гордиться, – прихлебывая чай, роняет Решетнев...

Снег в эту зиму выпал большой. Свиристели бросились в города. «Повисли» на ветвях рябин диковинными хохлатыми «бройлерами». Глотают почерневшую от морозов ягоду. На людей внимания не обращают. Ладные, будто только что искупались в деревенской бане и аккуратно уложили феном пух на богатырских грудках, начесали задорно хохолки. Птицы за своим прилетели, и не смейте мешать.

Детвора радуется морозу. Занятия в школе отменили. Значит, можно кататься на лыжах и санках, гонять шайбу.

К вечеру стихнет гам на узких старых улочках. Тишина навалится и не отпустит до самого утра. Лишь редкий прохожий скрипнет снежной пылью под ногами или автомобиль мотором прозудит, выдохнет бензиновый перегар в морозный вечер, чтобы, увозя седока, исчезнуть за поворотом, скрыться в предстоящем чаду безудержного, безразмерного русского разгула.

Я сел в последнюю электричку до Бологого. Стал вспоминать уютный дом Федора, в котором некогда находился архив райкома партии (документы впоследствии разместили в трех комнатах нового здания, а семье выделили эту «жилплощадь»); его семейные реликвии, что до сей поры хранятся в полуподполье; непростые судьбы близких людей этой маленькой русской семьи и, конечно же, автомобиль, купленный банально – за ящик «жидкой валюты».

Чудна ты, страна Россия! В тихих омутах твоих столько всего намешано, что невозможно разобраться. Но чтобы понять, необходима, по русскому обычаю, именно бутылка. Да и она, как правило, помощница неловкая, недолгая. Пол-литра. Всего-то.

Чудна ты, страна Россия! И никогда, наверное, не удастся тебе измениться, ибо люди твои, большая, больная, беспокойная моя страна, ВЕЧНЫ!

В кафе царит дым. Щиплет глаза. За
столиками уже никого. Чистые столешницы. Аккуратно расставлены стулья. В телевизоре сплетенья тел в эротической программе. Часы с красным циферблатом и надписью по-нерусски «Coca-Cola» движутся к началу второго часа нового дня.

– Привет!

– Привет, – откликается Марина. Она докуривает свой вечный «Bond».

– Топор у вас можно вешать.

– Можно. Только что разошелся народ, – словно оправдывается, – не я же одна столько дыму напустила.

– Что нового? – дежурно вопрошаю.

– А ты что, из очередной командировки, что новостями интересуешься? – парирует из-за стойки.

– Разве в иной ситуации стал бы спрашивать? Чай, знакомы не один год.

– Да ничего особенного. Вот хозяин уже три дня не появляется. Товар заканчивается. Видишь, пиво да газировка. Даже водку растерзали до донышка. Закуски никакой. Что будем продавать завтра, не знаю.

– А что хозяин?

– Кто его знает. Наверное, от дня рождения не отошел еще. Праздновали тут неделю до и неделю после. Надо форму теперь набирать. Думаю – отлеживается.

– Нальешь кофейку?

– Запросто. Тебе как нынче?

– Командировка. Деньги не успел получить. Следовательно – в долг, – оправдываюсь.

– Ладно, угощаю, – великодушно роняет Марина. – Будут деньги – заплатишь, – она удаляется за перегородку. Клацает чашками, блюдцами, ложками. Насыпает кофе. Заливает кипяток. Выходит, поводя бедрами. Все это живо представляю. На самом деле знаю Марину довольно давно.

– Давай за столиком посидим, – предлагает.

Располагаемся друг напротив друга. Дым немного развеялся. Глаза, однако, приходится потирать. Отхлебываю из чашки:

– Спасибочко. Что за кофе?

– Какой-то новый.

– Растворимый, а пахнет натуральным, – неподдельно удивляюсь. Принюхиваюсь. Запах сногсшибательный. Она улыбается довольно. Закуривает очередную сигарету. Отпивает из чашки.

– Как сын?

– Вроде нормально. Давно не была. Месяц. Лика ездила неделю назад. Передачу возила. Говорит, все хорошо.

– Осталось, насколько помню, не так много, как в начале?

– Да. Четыре месяца.

– Потом что делать собирается? С его штампом в паспорте не очень-то устроишься.

– Пусть сначала выйдет. Хочет учиться.

– В институт не возьмут.

– Для начала в техникум.

– А Лика?

– Ей пять месяцев ходить. Приболела. Вчера ангина обнаружилась. В ее положении такая болезнь чревата. Но не расстраивается. Скоро, говорит, бабушкой молодой станешь, – улыбается сквозь дымную кисею.

Кофе заканчивается с невероятной быстротой. Марина улавливает желание:

– Давай еще по одной. Добавлю ликерчика. У меня припрятано чуть, – давит остаток сигареты в пепельнице. Поднимается. Мгновенно уносит посуду. Навстречу открывается дверь. Вваливаются заиндевевшие влюбленные. Отработанно, профессионально хозяйка встречает их:

– Ребятки, нет ничего. Все выпито и съедено.

Они уходят. Неудача не убавила пыла и не испортила настроения.

Через пару минут Марина возвращается.

– Как же толпой жить будете в однокомнатной? – продолжаю удивляться.

– Люди живут. Мы что, хуже? Так карта легла. Судьба распорядилась. Кому-то дальняя дорога. Кому-то казенный дом. Нам – тесный. Зато жить весело, – снова улыбнулась. Она это делает всегда, даже когда больно. Взяла чашку и погрустнела: – Хотелось бы лучше. Не всегда так получается, как хочется.

Телевизор смолк. На экране вместо изображения появился «снег». У Марины под глазами легли тени усталости. Темные. Бессонные. Оставалось откланяться и идти. Вот идти-то мне, как раз, некуда. Точнее, не хотелось возвращаться в студию приятеля-художника (oн позволил пожить в ней какое-то время, пока не подыщу нечто лучшее), где жутко делается от огромного пустого пространства. Нешибкий мороз позволил прогуляться вдоль проспекта. Увидеть свое отражение в витрине молчаливой булочной. На бывшей Кадетской наткнуться на знакомую даму.

– Среди ночи! В центре города! Ты…

– А что тут неожиданного? Погулять человек вышел, – задал встречный вопрос и начал мучительно припоминать, как ее зовут. Чтобы протянуть время выпалил еще: – Сколько не виделись?

– После окончания института... – она потерла лоб рукой, облаченной в вязаную перчатку. Карие навыкат глаза. Нос с горбинкой. Ортодоксальная еврейка, она даже в советские времена, казалось, посещала синагогу, мечтала о стране обетованной. Наконец сосчитала: – Семнадцать лет. Но ты раньше на два года закончил. Где работаешь? По специальности?

– Что ты! Уже три специальности сменил, и ни одна из них не соответствовала диплому, – наконец кто-то подтолкнул память. «Люда! Люда с естественного!» Стало легче. Даже веселее. – Был газетчиком какое-то время, потом писал в журнал, теперь ищу работу. Хочу дворником, но вакансий нет. А ты?

– В Норвегии.

Я присвистнул. Чего угодно ожидал. Только не этого.

– Не понял.

– Живу. Уже семь лет. Вышла замуж. Дочери пять исполнилось. Учусь в университете. Вернее – подтверждаю советский диплом.

– Зачем?

– Надоело дома сидеть. К людям хочется.

– А здесь как очутилась?

– Родителей навестить. На месячишку. Послезавтра уже улетаю. Сначала поездом до столицы. Оттуда – воздушным путем домой.

– Уже вросла корнями в загнивающий капитализм, а сюда тянет?

– Сюда? Так, развеяться, маму повидать, папу навестить. Знакомых встретить. Не более.

– Неужто так хорошо там?

– Немного одиноко. Но как говорил кто-то из эмигрантов: «Если Америка – это ад, выбираю его». Примерно так.

Она всучила визитку. Наивная. Думает, в Норвегию так просто позвонить. Да и потом, к чему? Единственное – приятно носить в блокноте визитку знакомой со скандинавским адресом...

И все-таки я пошел в мастерскую. Последние два месяца живу в ней. Точнее – ночую. Удобство одно – недалеко от центра. Маленький «плюс» – виден весь город. Приятно употреблять фразу: как на ладони. Но фраза эта набила оскомину. Потому мне видятся пересечения улиц, прогалины площадей, красные и зеленые крыши домов, крошечные, будто игрушечные, люди, словно из корзины теплового аэростата (так принято называть в среде специалистов обыкновенный воздушный шар). И тишина кругом невероятная. И дышится легче.

Вскипятил на плитке воду. Заварил чай. Выпил. Лег на диван не раздеваясь. Во сне летал. Ни разу после детства такие сны не приходили. За три часа умудрился налетаться и выспаться. Очнулся без будильничных позывных. Есть не хотелось. Снова заварил чай и выпил. Прошел по пустынной студии. (Приятель пишет дома. Но раз положена мастерская, глупо отказываться.) Хлопнул в ладоши. Звон рванул перепонки.

В одиннадцать в парке встречаюсь с сыном.

Я обещал ему зоопарк...

* * *

Баба Маня прожила долгую жизнь. В сорок первом дочери стукнуло три года. Во второй раз ходила Мария на сносях. Да вот-те нагрянуло. Муж, Паша, споро собрался в военкомат. Побросала в заплечный мешок ему Татьяна нехитрые дорожные пожитки: кружку, ложку, миску, смену белья. Проводила до околицы. Всплакнула тихонько. Да что делать? Жить надо. Ушел в сторону Починка Павел. А уже через два месяца к старшей дочери еще две прибавились. Так бывает, порой ждешь парня, а получаются девчонки-двойняшки. Но – горевать некогда. Потянулись вереницы беженцев, истрепанные отряды красноармейцев. Раненые. Контуженые. Кто-то сам добирается до санбата, кого везут на изголодавшихся конях. Немец вот-вот нагрянет. Девчонок поднимать надо. Ковырялась кое-как Марья. От Панюшки ее ни единого письма. Немцы не задержались – пришли. Лютовали, что характерно, они меньше «своих» – старост и полицаев. Некоторые солдатики, из простых, видно, сердобольно относились к замороченной бабе с тремя малыми девчонками. Так и пересидела бы оккупацию более-менее спокойно, но соседка пришла, огорошила:

– Мань, видела Павла-то твово. В рославльском лагере. Думала, почудилось. Ан нет! Он! Худющий до невозможности! Еле ходит...

Долго не маялась Марья. Пробежала по соседям. Собрала еды в узелок. Потопала.

К вечеру следующего дня дошла. Умаялась. Ноги сбила. Немцу отдала еду, и тот позволил поискать мужа. Нашла ведь! Он – Живой. Худой. Грязный. И вправду еле ходит...

– А я сон сегодня видел, – едва шептал сквозь слезы красноармеец в порванной, схожей с лохмотьями гимнастерке. Слова переваливались неуклюже через колючую проволоку. – Идешь ты, Манюшенька, по полю. Взрывы кругом. И все тебе нипочем. Трех девчонок за руки ведешь. «Почему их трое?» – спрашиваю. Ты смеешься заливисто в ответ. Ничего не понимаю и плачу. Вот-вот вас накроет. А ты знай себе смеешься...

– Так у нас теперь дочурок-то три. Двойню я родила...

А год уже не сорок первый. Тогда удавалось «вытащить» из лагерей мужей, братьев. Изредка, но отпускали немцы домой местных мужиков. Теперь, после зимы, об этом даже рта не раскрывай. Хорошо, если поговорить позволят.

И еще дважды ходила Марья в Рославль. Во второй раз выпустили его за проволоку. Посидели под взглядом охранника. Поговорили о девчонках своих. Погоревали. Мария рассказала о слухах, вроде фронт приостановился, а в Подмосковье и того у немцев пора невеселая. Паша смотрел в глаза жены. Молча улыбался.

– Не верится, что ты рядом, – скрипел измученно мужик. А она поливала колодезной водой палточек. Протирала им иссохшую солдатскую грудь, потрескавшиеся руки, выковыривала булавкой из язв и трещин белых червей. И целовала раны. На что он ничего не говорил. Молчал и плакал. Плакал и молчал. Слезы текли по серым щекам, по темной щетине, скатывались по шее на грудь...

На глазах слабел муж.

– Не ходи больше, Маняша. Все равно скоро помру. Не мучайся, – шептал он при третьем свидании.

* * *

Великие страстотерпицы – русские женщины. При этой фразе вспоминаются некрасовские слова о горящей избе, коне, которого лишь Она на скаку остановит.

В четвертый раз она приехала. Коня и телегу выпросила у соседа – сена привезти якобы. Оставила транспортное средство в лесочке. Дождалась, когда с работы, из Рославля, поведут пленных. Подошла к конвоиру. Сунула ему просительно узелок с яйцами и картошкой, кусочком сала. Не впервой солдат видел эту русскую бабу. И доходягу, ее мужа, тоже уже знал. И не впервой предстояло закусывать шнапс чисто русской едой. Уговорила Марья охранника – отпустил на часок в ближний лесок Пашу.

– Недолго ему мучиться. Дай хоть повидать его подольше.

Согласился солдат. Подозвал русского. Кое-как объяснил, чтобы тот через час вернулся к воротам лагеря. Пленный мотнул головой утвердительно. Повернулся и пошел безропотно к жене. Обняла его Марья. Прижалась к нему и в сторону деревьев потащила. Почти на себе понесла.

А в лесочке-то стояла лошадь. Запряженная. Увидел ее муж, обомлел. Отнекиваться принялся:

– Манечка. Маняшенька, нас обоих убьют, коль поймают. Так же – мне одному помирать. За тебя боюсь. За девочек наших, – не то кашель, не то слова выпадали из горла мужа.

– Не говори лишнего, – только и ответила. Уложила его на телегу. Присыпала сеном, и будь таков. Увезла. Украла. В деревню свою вечером приехала. Затемно. Никто не видел. Искать его не стали. Паша хоть и выдал свое имя, но фамилию однополчанина убитого назвал. Тот откуда-то из-под Тамбова призывался. Поди сыщи ветра в поле...

На следующий день нагрела воды. В корыто налила. Усадила туда Павлушу свово. Отмыла. При этом все приговаривала:

– Обойдется все. Теперь уж ежели сгинем – все вместе.

Не сгинули. Выжили. Правда, в сорок третьем Павла снова на войну забрали. В штрафбат, как плененного немцами. И никто не разбирался, что контужен он был, что в беспамятстве был, что не смог застрелиться, поскольку последнюю пулю в фашиста послал. После Победы вместо дома – пять лет лагерей... Хотя это уже иная история.

* * *

Какое-то время я не работал в журналистике. Но не смог уйти совсем. Вернулся. Не потому, что хлеб этот чересчур горький, болезненный даже порой. Скорее оттого, что слишком уж много скопилось в сердце историй, подобных этой – незамысловатой, неказистой, совершенно обычной, обезоруживающей своей простотой. Теперь снова в строю. Вполне возможно, напишу когда-нибудь вторую часть этой истории, мужской взгляд на уже прожитое. Кто знает, что впереди? А может быть, жизнь этих двух тихих людей российской провинции так и останется совершенно неизвестной песчинкой на безымянной высоте жизни Вселенной? Только никогда, до смерти до самой не покинет меня ощущение боли за свою страну. За мир, в котором я родился и выжил. За тот кусочек свободы, которым нас поманили, но так и не позволили вдохнуть полной грудью ее пьянящий аромат. И вместе с тем разве кто виноват, что я родился именно здесь – на территории бывшего Союза?..

Денег почти не осталось. Под ногами
хлюпает. В ботинках хлюпает не меньше. Ветер задувает прямо в бороду. Проникает за воротник. Шурудит холодными пальцами под рубашкой. Студит душу. Площадь полнится народом, который штурмует трамваи и автобусы, дабы отвоевать себе временное место под лампой накаливания. Не могу понять, почему люди спешат домой со службы. Зачем торопятся? Давятся в общественном транспорте? Топчут друг другу ноги. Портят ботинки, туфли, сапоги. Рвут замками портфелей колготки женщинам. Конечно, не специально. Но – почти нарочно. Иначе – зачем толкаться в переполненном трамвае? Да-да! Именно затем, чтобы отдавить ногу ближнему, оторвать пуговицу соседу, зацепить колготки даме у сиденья. Кстати, почему она не садится? Впрочем, вопрос глуп и никчемен, как прошлогодний анекдот. Места все заняты. А перед ней – дебелый мужик в кожаном пальто, с авоськой, полной лука и морковки, еще из нее торчат куриные ноги. Синие и безобразно тощие. Наверняка недокормленная куреха попалась. Другой уже не было. Разобрали. Размели. Досталась последняя убиенная бедолага. Мужик держит авоську крепко. На коленях. Даме нельзя приближаться – порвет колготки этими самыми синими куриными ногами. Вот и топорщит она свой зад...

Да, пивка было бы неплохо. Денег только маловато. Вчера гудели. Позавчера гуляли. Вот и осталось о получке одно воспоминание. Оно понемногу начинает гаснуть. На смену ему постепенно приходят мечты о будущем авансе. До него придется снова и снова влезать в долги. Делать это, правда, не очень-то хочется. Берешь всегда чужие, зато отдаешь постоянно исключительно свои, потом и кровью заработанные «деревянные». И если выпить кружку пива, в кармане останется только надежда. А пива хочется. И новые ботинки тоже хочется. Без них тяжко. Ноги постоянно как в болоте болтаются: «хлюп-хлюп». На дворе конец февраля. Оттепель грянула неожиданно. Если с утра терпимо – ночной морозец позволяет не опасаться луж, то к обеду на улицу хоть не выходи. Повсюду эти самые лужи и опасность промочить ноги. Жуткое дело. Ведь известно, что если ноги промочишь – горло откажет. На больничный идти не очень-то. Лекарства нынче дороги. Недоступны. Так же, как и врачи с их бесконечными рецептами.

Кстати, о бесконечности. Эта константа весьма коварна и притягательна. Если, к примеру, у тебя получилось доказать теорему «Недостаток дензнаков в собственном кармане», найти путь к аксиоме «Что бы ни стряслось – деньги есть всегда» весьма непросто. В силу сразу вступают законы противоречий, формулы окружности, площади круга и недостатки квадратных уравнений... С кем это я сейчас разговариваю?

Трамвай, автобус, троллейбус. Общественный транспорт. Мы его обсудили. Пива бы. Недостаток тугриков и пфеннигов в кармане, кажется, тоже выявлен. Но как же быть с пивом? Нет, противно. На бутылку не хватит. Пить из банки? Этот процесс напоминает уринотерапию. А как можно обмочкать края банки, которую не так уж усердно помыли и из которой пил не один десяток алкашей? Как, скажите, притронуться губами к немытой вечности? Кого угодно передернет. Может, и хуже. Впрочем, если подумать о чем-то хорошем, отвлечься, представить, что пьешь не из банки, а из хрустального бокала дорогой английский эль, что подали тебе этот бокал не из замызганного окна с грязным и мокрым подоконником, а из-за стойки приличного бара, что ты не в России, а в Европе. Пусть хотя бы в пивной Чехии. Можно и попробовать. Нет, непременно хочется пить.

У заветного окна, что невдалеке от хозяйственного магазина, совсем рядом с комиссионным, стоит человек. Он потягивает пиво из... бокала. Я обомлел. Не может быть! Я подошел ближе. Вперился в человека. Нет, скорее – в бокал. Не верю! Я этих самых бокалов не видел со времен товарища Брежнева! Но – бокал! Человек уходит. Возвращет бокал хозяйке окна. Она споро забирает его.

Достаю последнюю мелочь. Отсчитываю. Ничего не значащие остатки высыпаю в карман. Пиво из крана течет в мою(!) кружку. На недолив не обращаю внимания. Выпиваю залпом. Разбавленное, оно кажется вкуснейшим. Продавщица отошла. Говорит по телефону. Мужик исчез. Я один – с пустой кружкой в руке. Стою. Жду...

С витрины на меня пялится левым глазом вобла. Правым отслеживает действия хозяйки пивной точки. Женщина в несвежем халате, явно она не смотрит рекламу о новых синтетических моющих средствах, тарахтит в микрофон о вчерашнем столкновении с мужем. Подруге, похоже, сообщает все – вплоть до интимностей. Отчего я должен все это слушать? Ах, да – кружку нужно оставить. Пузатую. Ребристую. С переливчатыми остатками пены на боках. Они медленно опускаются ко дну. Там пузырьки воздуха лопаются. Превращаются в желтоватую пивную массу. Остаток. Допить или не стоит? Покачиваю кружку. Дожидаюсь окончательного «оплыва». И... выпиваю. Убеждаюсь в разбавленности напитка. Ничего в этой стране не меняется. Даже по прошествии долгого времени разбавленность и недолив преследуют советских людей не в пивных ларьках токмо, но – в чувствах, ощущениях, отношениях в жизни. Хамство, необязательность, безалаберность, «сестра свободы» – природная лень – сии качества произрастают в нас сызмальства. И не деться от них никуда. Не уйти. Не скрыться за границей сопредельного европейского государства или заокеанского. Там, говорят, без работы жить сложно, а на деловую встречу опаздывать – дурной тон. Но и там русские эмигранты умудряются посеять семена чисто российские...

Я допил остаток минуту назад. Тетка все лопочет по телефону. Поставил кружку на подоконник. Сделал шаг в сторону. К таксофону. Вместо трубки – щупальца проводов. На дворе – начало нового столетия, а трубки все обрывают. Глянул на окно. Кружка все еще переливается в свете, что струится изнутри. Оттуда же доносится голос хозяйки окна. Протягиваю руку. Кружка перекочевала в мой полиэтиленовый пакет. Приятная тяжесть. Из глубины пивной точки не вылетело ругательство, не донесся истошный крик.

Мимо прошмыгнул трамвай. За ним – автобус...

Раздался шорох. Кабина лифта прибыла. Кнопка вызова щелкнула звонко. Выпятилась нахально. Он отчего-то вспомнил про живот некогда беременной жены. Дверцы распахнулись. Словно объятия. Он галантно пропустил Ее вперед. В тусклость, пропахшую кислым. Она осторожно шагнула. Прищурилась. В углу разглядела блестящую лужицу. Сделала движение в сторону. К стене, где на коричневом пластике чернело непотребное русское ругательство. Самое краткое, оно поражало емкостью и частотой использования. Во всех случаях жизни слово это приходилось кстати. Он едва успел разглядеть то, что Она закрыла собой. Но в ужасе выругался про себя. Понял – Она успела прочесть. Он выругался не так похабно. Зато смачно. С «лютиками» и «ромашками», присыпанными «васильками». В одно мгновение вспомнил флотскую службу.

Старпом, несмотря на волчий морской вид, никогда не выражался нецензурно. Зато если говорил – любо послушать. К примеру, он распекать подчиненного начинал так:

– Вы не матрос! Вы салага! Вы босяк! Вы сено, пропущенное через желудок коровы! Да у вас в каждом глазу невероятно что застряло! Явно могу разглядеть там по женскому половому органу! В каждом!

Любому гражданскому лицу станет не по себе. А служащему срочной службы тем более. Он привычен к выражениям мыслей менее изощренным образом. Для него обыденны слова, что пишутся на заборах, в подъездах и лифтах...

Он шагнул в мутность. Осмотрел пол. Обнаружил ту же лужицу. Внутренне содрогнулся. Встал напротив кнопок вызова. Нажал нижнюю. Двери сомкнулись. Где-то загудело. Коробка, вздрогнув, поплыла в пространстве шахты.

Наконец они обнялись. Встретились губами. Над дверьми вспыхивали и гасли лампочки: один этаж, другой, третий... По очереди. Дыхания людей слились в одно. Учащенное. Ритмичное. Она что-то шептала в поцелуи. Он отвечал. Говорить им не нужно было. Все и так ясно. Все рядом. Все так далеко...

На седьмом Он опустил правую руку туда – к кнопкам вызова. Будто чувствовал пальцами цвет, нажал красную с совершенно нерусским словом «STOP». Лифт покачнулся. Завис между седьмым и шестым этажами. Замер.

– Что ты? Зачем ты? Людям ведь ехать нужно, а мы, – шептала горячечно Она в Его губы и не верила в свой шепот.

– В три часа ночи могут ждать лифт только ненормальные, – Он улыбнулся.

* * *

Маленький городок. Его строили в середине пятидесятых прошлого века квадратно-гнездовым способом. Болота не пугали первопроходцев. Наоборот – подхлестывали. Было главное – идея! Четкие квадраты кварталов. Конкретные названия улиц: «Советская», «Ленина», «Энгельса», «Шахтерская площадь»... Типовой кинотеатр, типовые двухэтажки вокруг центрального парка с вождем. Каменная статуя на гранитном постаменте обозначила пуповину городка. (Все как у Рязанова с Брагинским.)

Детство. Юность. Взросление. Он и Она познакомились в юности. Пыл не перерос в нечто серьезное. Они, эти мальчик и девочка, любили друг друга молча. Шепотом. Почти исподтишка. Без объяснений. Каждый, погруженный в собственные комплексы и недостатки, не решался признаться в главном.

Он уехал. Она осталась в середине России на бывших болотах. Каждый принял судьбу как должное. У каждого родились дети. У каждого жизнь не складывалась. Не удовлетворяла. А если и проскакивали светлые деньки – они связаны были либо с воспоминаниями, либо со неожиданными столкновениями на улице (в дни, когда Она приезжала в Его город). Он пытался найти в случайных встречах с женщинами частичку Ее. Она в мимолетных романах – возможность Его. Однажды посидели они за стаканом сухого и чашкой кофе. Долго говорили. Не могли оторваться друг от друга. Глаза кричали. Сердца вопили. Но... Он проводил Ее на вокзал. Просто, без доли надежды на положительный ответ, произнес предложение:

– Мы столько лет рядом, что вполне можем обходиться без слов. Хотя они нужны иногда. Порой необходимо сказать то, что необходимо. Не открою тебе тайны, если предложу: «Давай жить вместе». У нас еще есть время. Впереди целая жизнь. Сколько будем бегать друг от друга?

Она испугалась. Улыбнулась в ответ:

– Поцелуй меня.

Он прижался к Ней губами. Ощутил сладковатый привкус ее помады. Молочный запах кожи.

– Почему раньше ты никогда этого не делал? Боже, как вкусно...

Электричка свистнула в промороженную высь. Машинист картаво предупредил об отправлении. Напомнил о станции, до которой следует поезд. Она скрылась за украшенными морозом стеклами внутри. В тепле. Он остался стоять на перроне. Потерянный. Одинокий.

– Изменить сразу невозможно ничего. Тем более – судьбу. Правда, в этом отношении некоторым везет, и они, рискнув, пьют шампанское всю жизнь, – твердил на ходу.

Он поднялся на переходной мост. За ним простирался город с пожарной каланчей и молчаливыми часами на ней, с людьми и трамваями, с рекой, покрытой толщей льда. Минуту назад Он предложил Ей все. Она не ответила. Банально обещала позвонить.

Не позвонила. Ни через день. Ни через год. Звонок раздался через семь лет.

* * *

– Как я хочу, чтобы ты никуда не уходил. Чтобы остался. – Она гладила Его небритую щеку, распахивала шубу, забиралась под свитер, расстегивала пуговицы рубашки – только бы прикоснуться. Первый раз в жизни! Прикоснуться! И больше ничего! Она вздрагивала. Впивалась ногтями Ему в кожу. Вздыхала и отталкивала, как только Он пытался проникнуть ей под пальто и дальше, под кофту: – Нет! Глупо! Мы ведь давно взрослые.

– Давай вернемся. Я никуда не уйду. Завтра ты никуда не уедешь.

– Что ты! Нельзя! Не хочу, чтобы ты уходил. Не отпущу! – и снова отталкивала Его.

Он всегда хотел быть сильным. Высоким. Стройным. Но для этого нужно родиться таким. Занятия спортом привели к пониманию: спорт не навсегда, он может быть рядом. Необходимо стать умным. Наивный. Он не мог понять, что умным тоже нужно родиться. Он и не догадывался о главном: Он уже был умным и сильным. Иначе в мире моторов и компьютеров не выжить. И Она чувствовала Его. Только неслась по течению, как щепка, подхваченная горным потоком; как синяя льдина в черной весенней реке; как фантик от конфетки, брошенный детской рукой в тугой водоворот. Он стал известным человеком в компьютерном мире. А внутри – остался тем же неуверенным мальчишкой. Таким, каким был в том самом городке, что расположен в середине России.

Он взял себя в руки. Остановился. Одернул шубу. Поправил Ее одежду. Нажал на «первый». Лифт заскользил вниз. В пустой холл гостиницы. К выходу в мороз. В город. В полуутро.

– Нельзя завоевать женщину так, как захватывают крепости или форты. Это пошло. Мне было трудно без тебя все эти годы. Но лучше остановиться вовремя... у стен крепости, нежели проклинать себя после ее падения.

Она просила о прогулке. Он вежливо отказал. Уговорил вернуться к себе в номер – на двенадцатый. Вернулся с Ней к лифту. Поцелуй получился уже дружеским. Она неловко исчезла в коричневом полумраке. Он шагнул к стекляшке дверей. Те разъехались в стороны – пропустили человека в надвигающееся утро.

Хорошо, что так получилось. Юность осталась внутри белым бутоном розы. Он достал из внутреннего кармана полушубка сигареты. Закурил. Дымок унес ветер. Он поднял ворот. Воткнул руки в карманы. Зашагал вдоль спящих домов. Миновал три квартала. На площади остановился. Оглядел длинный ряд такси. К машинам торопились двое. Мужчина и женщина. Они остановились. Засмеялись радостно. Сели в авто. Взревел мотор. Умчал чужую любовь сквозь ветер.

– Я не могу так сразу, – вспомнил Он Ее сдержанное. Посмотрел на часы. Начало шестого. Сколько зим растает до новой встречи?..

Он бросил в сугроб окурок и пошел вперед. Без определенного направления. Вперед.

В гостиничном холле скрипнули створки лифта. Она выскочила из него. Порхнула к ступенькам. Шагнула в январь. Задохнулась холодом.

Здравствуйте, доктор, – после ко-
роткого стука при входе в кабинет эта фраза для потенциального пациента естественна, как зонтик во время дождя или шуба зимой. На приветствие дядька в бровях, они нависают над глазами устрашающе, почти закрывают их; дядька в небритости, с вечным «Беломором» в углу рта; в некогда белоснежном халате, из подвернутых рукавов которого видны лохматые, словно в черных перчатках руки; в штанах не первой свежести и растоптанных штиблетах так же традиционно поздоровается. Потом предложит войти. Присесть. Помолчит. Вглядится пристально в вошедшего. Поизучает его. Подобно карточному шулеру выдаст с оттягом:

– Н-н-ну-у?

Пациент несколько растеряется. Начнет жаловаться на болячки. На трудное детство. На несчастливую юность. На недостаток калия, кальция, магния и биологически активных добавок в организме. На сухость во рту. Влагу внизу живота. На камни в почках. На кирпичи в глазах…

В это время доктор полистает карточку. Попытается разобрать корявый почерк коллег. Кивнет и заставит, что естественно, раздеться. Затем – кушетку. Папиросу бросит в поллитровую банку. Окурки он никогда не гасит. Сами перестают дымить.

Пациент разденется до пояса. Ляжет. Скукожится от холодка дерматина, которым обтянуто ложе. Первый холодок прошмыгнет. Человек расслабится. Док начнет, закатив глаза к потолку, прощупывать живот. Тискать и комкать внутренности. Еще через пару минут – заглянет в разинутый рот…

Муторно все это.

Впрочем, у меня случается все иначе.

Почти всегда не стучусь в белое полотно двери. Вхожу в кабинет. Радостно обнажаю в улыбке остатки зубов. (Мало кто в России может похвастаться полностью здоровой ротовой полостью.) Так же радостно бросаю:

– Привет, Док!

Он привстает с кресла. Протягивает ручищу для рукопожатия. (На самом деле его кисть напоминает безразмерную конечность орангутанга. Она покрыта таким слоем волос!..) Банка дымится только что брошенным остатком папиросы.

Док – мой старинный приятель.

Нет. Не приятель. Друг.

Разница в возрасте не тяготит его. А для меня она вообще – не разница. Это в детстве кажется, что мальчишка, которому пятнадцать, уже взрослый дядька, при том что тебе едва «стукнуло» десять. Более чем за пятнадцать лет мы вникли, вжились друг в друга настолько, что не проходит дня без телефонного разговора или встречи.

На сей раз я месяц отсутствовал в городе. Док, только я ввалился в его кабинет, расщедрился на объятия. Пришлось почувствовать себя в руках первобытного человека. Ощущения, надо сказать, не для слабонервных. (У Дока не только на руках волосы. Растительность густая, черная с проседью – повсюду. Проще сказать – человек покрыт с пяток до макушки шерстью.)

– Кофе будешь?

Я не отказался. Хотя кофе он пьет всегда отвратительный. Я не раз говорил ему об этом. Он не обижался. Ронял вяло, без эмоций:

– На хороший деньги хорошие нужны. У меня их нет.

Ничего не поделаешь. Душа требовала, хоть ужасного, но – кофеина. Чашка-кипятильник «запела».

– Старый совсем стал. Медленно нагревается, – уловил мой взгляд Док.

– Что же нового? – под навязчивое «пение» задал вопрос.

– Все обычно до жути. Течет. Размеренно. Скоро в отпуск. Главное – чтобы грибы в этом году были, – он старался взять законные дни отдыха именно в сентябре. В грибной сезон. Возможности обеспечить себя зимой «тяжелой» едой он не упускает никогда. А вот рыбалку, кстати, не любит. Только однажды удалось вытащить его на вечернюю зорьку. Док проклял все и зарекся не связываться с этим случайным делом. Клева в тот раз не просто не было, а не было вообще! Комаров – тучи, полчища, армии, орды и армады…

* * *

Двадцать лет Док любит женщину. Встретились при банальном стечении обстоятельств: он женат, она – без мужа, но с детьми. Вначале мирился с собой, с вынужденностью приходить не в тот дом, в который хотел бы. Надеялся – подрастут свои дети и тогда с легким сердцем и осознанием выполненного долга расстанется с прошлым. Дети поймут. Попытается объяснить. Если не смогут понять? Значит – судьба так распорядилась. Зато в оставшиеся годы счастье обретет. Год за годом надеялся. Вот-вот…

Она не отрицала, что любит. Правда, смущенно роняла фразу:

– Не готова я к семейной жизни. Потерпи чуть-чуть. Все понимаешь. Все чувствуешь. Потерпи, пожалуйста…

Он терпел.

Лет через пять после окончания сыном школы, а дочерью первого курса политехнического Док понял: «Не пожить в счастье, о котором так мечтал». И не потому, что Она не готова к перемене. (Дети давно привыкли и постоянно терзали вопросами о переходе в их дом.) А потому, наверное, что сам устал. Надломился. Отношения стали другими. Всегда сдержанный, он стал похож на обиженного мальчишку. Понуро ходил по улицам. Гонял по дорогам на велосипеде. Именно тогда он согласился попробовать рыбалку. Именно тогда он понял две страшные для себя вещи.

Во-первых, такую женщину никогда больше не встретит. Да и не настолько он контактный человек, чтобы легко сходиться с людьми. Тем более – с женщиной. Тем более – до настоящей душевной близости.

Во-вторых, за годы свиданий украдкой на весы бросили слишком много хорошего и плохого. Да и знают они друг друга слишком хорошо. Даже чересчур! От этого пришла еще и боль. И неуверенность. И нерешительность. Они стали встречаться урывками. Начал метаться мужик. Вроде – уйти из прошлого время, а получается – нельзя. Она любит, но жить с ним всегда пока не в силах. Наступил кризис. Тогда-то он выдал еще и сакраментальную фразу о собственной профессии. Мне казалось, ему по сердцу – делать людям больно ради будущего благополучия. Ан нет!

Он обезоружил философским вердиктом:

– Надоело смертельно.

– Может, занялся бы чем другим?

– Так ведь ничего не умею больше.

На этом разговор прерывался. Он не любит говорить о настоящем. Старается обходить тему. Больную. Нерешаемую. Одно я уяснил: он – потомственный доктор – до икоты «наелся» своей профессии. Уже терпеть не может ее. Но сделать что-либо не в силах. Правда, эта нелюбовь не отразилась никоим образом на больных. Оперирует он первоклассно. Коллеги частенько наведываются за советом. Да и, несмотря на несколько экзотическую внешность, больные относятся к нему тепло. Иногда одаривают хорошим коньяком. Из всех напитков Док уважает его и водку. Но, как правило, не пользуется моментом. Принимает подарки неохотно. Потому мы лишь порой потягиваем кофе не лучшего качества с неплохим коньяком.
Это не удручает. Русский человек привычен к ожиданию и несгибаем. Мы спокойно относимся к неудобствам, неурядицам, суматохе, необязательности других и сумасбродству начальства, мы сами становимся необязательными и растерянными.

После месяца невидения, при встрече, коньяк кажется необходимостью. Особенно если он есть. Отчего-то после первой рюмки вспомнилось студенческое прошлое. У каждого оно – свое. Почему, не знаю, вдруг захотелось спросить и спросил:

– Док, тебя как-то звали в вузе? – думаю, такая колоритная фигура не должна остаться без «клейма».

– Конечно, – он втянул в себя дым половины «беломорины» и хитро улыбнулся…

* * *

Студенты в прошлые времена летом старались устроить себе приятный отдых или «заколотить» энную сумму денег, дабы обеспечить беззаботное существование зимой. Чего только не делали в строительных отрядах! Возводили коровники, свинарники, трансформаторные будки, сараи, гаражи. (Что еще можно доверить непрофессиональным каменщикам, плотникам и штукатурам?) Молодость брала свое. Споро сдавали сооружения под ключ. Чаще – раньше намеченного срока. Однако издавна известно: где спешка, там за своей внешностью следить некогда.

Оборванные, небритые, нечесаные поутру и в обед, выползали люди из вагончиков и утлых развалюх-домишек. Глаза едва продирали. Впихивали в себя некое подобие завтрака и вразвалку, еще не проснувшись окончательно, брели к месту работы. На объект. Там начинался выматывающий любого китайца или японца конвейер: кирпич, раствор, песок, вода, цемент, кирпич, раствор, песок…

В редкие выходные напивались. Русский человек под словом «досуг» почему-то издревле понимает – выпивка. Набравшись до икоты и рвоты, студенты куролесили, балагурили, иногда дрались с местным населением. Последнее всегда «замешивалось» на одном – нехватке женского пола.

Несколько нелюдимый с детства, мой друг оставался таким и в школе. Позднее – в институте. Ему проще – забиться в угол, подымить «Беломором» и почитать. А то – оседлать велосипед, верного железного коня – и накрутить километров сорок-пятьдесят по шоссе. Так, чтобы ветер в ушах. Чтобы рубаха пузырем. Чтобы руки холод хватал.

В стройотряде он ко второй неделе работы стал походить на представителя семейства приматов. Глаза только светились человечески.

В один из вечеров он находился в изрядном подпитии. Двинул от танцплощадки в деревенский клуб, где разместился «спальный корпус» отряда. Ввалился внутрь, как оказалось, не первым. Люди в клубе уже были. В полумраке шептались, целовались, выпивали, раздевались, раздевали и ритмично поскрипывали сетками кроватей. Док расстегнул стройотрядовскую куртку. Под ней одежды не было. Одни волосы. Кто-то из собратьев, расширив глаза, бросился со страху в угол к сцене и заблажил, смешивая ненормативную лексику с едва различимым:

– А-а-а-а-а!!! Дикой! Ди-и-ик-ик-ко-о-ой!!!

– В следующем стройотряде, после второго курса, я притащил на плечах сокурсника. Идти он был не в силах. Говорить – тем более. Дожди лили все лето. Грязь непролазная получилась. А мы оба вдобавок в таком состоянии… – он затянулся. Отхлебнул кофе. Вылакал полстакана коньяка. Он не умеет смаковать. Все поглощает огромными глотками, если не умещается в один долгий. Еще раз тягонул папиросу. Посмотрел настолько красноречиво, что стало ясно, о каком состоянии идет речь, – в общем, к Дикому тогда добавилось воинское звание «майор». Почему не полковник? Говорят, «полковнику никто не пишет». А я письма получал регулярно. Зато любил напевать дурацкую фразу: «Капитан, капитан, никогда ты не станешь майором…» Может, это сыграло свою роль? Ну а товарища прозвали прапорщиком Верещагиным. Хоть на артиста Луспекаева похож немного. Оправданное прозвище получилось. А я институт закончил и для однокашников так и остался Майором Диким, с ударением на последнем слоге.

Я опешил:

– Однако... – только и смог выговорить.

Действительно, после месяца отсутствия в городе коньяк покажется необходимостью. Особенно для восприятия такой сугубо специальной истории.

* * *

Рабочий день Док завершил. Задержался – осмотрел вновь прибывших. Прошел по тем, кого оперировал ночью. Потом только снял халат. Повесил в шкаф. Напялил гражданскую одежку. Простился с новой сменой. Двинулся не домой. В сторону гаража. Машину он не любит. На ней не то ощущение скорости. Слишком комфортно. Велосипед лучше. Но сумеет ли Майор умчаться от одиночества Дикого? А может, Она позвонит ему в ближайшую пятницу и скажет тихо: «Дети выросли. От нас практически никто не зависит. И – ничего не зависит в их жизнях. Я согласна…»

И Майор Дикой поднимется на седьмой этаж заветной квартиры, чтобы остаться там навсегда. Будет тепло и уютно. Спокойно. И велосипед станет ненужным металлом…

МАЛЬЧИК НА ВЗГОРКЕ

У дядь Сани была бронь. Как ценного
специалиста, его на фронт взять не могли. Не хотели. Мастер золотые руки. Специалист высшего разряда. В нем нуждались в тылу. Только дядь Саня, несмотря на бронь, обивал пороги военкоматов. Писал бесконечные заявления и рапорты с просьбой направить в действующую армию. На всех бумажках, написанных его четким каллиграфическим почерком, стояли всегдашние, словно штампом оттиснутые надписи: «Отказать как специалисту, в котором нуждается оборонная промышленность» или просто «Отказать» (без особых объяснений). И подпись с печатью. Ему же самому казалось – лишний штык на передовой нужнее, что без него, без его участия война продлится гораздо дольше и погибнет масса невинного народу.

Теть Тане, жене и матери его же единственного сына, думалось: «Пусть уж лучше дома будет. Голодно – ладно. Холодно – перетерпим. Страшно. Бывает и хуже».

И шептала она вечером, а то и в ночи:

– Сань, да перестань ты порог военкомата сапогами тесать. Каблуки снашивать. Важных людей от дел отрываешь. Военком – человек знающий. Ему велено не пущать, вот и не пустит тебя никуда. Стихни ты. Угомонись...

На все это дядь Саня в усы брякал одно и то же:

– А ить к хрену...

Смачнее, хуже и ядренее ругательства у него за всю жизнь не накопилось.

Наступила первая военная зима. Немцу под Москвой не просто «прикурить дали». При наличии массы потерь в собственной живой силе и технике остановили супостата. Повеселели в тылу работяги – все от мала до велика. И снова дядь Саня натер сапоги ваксой, отполировал суконкой, надвинул треух на одну бровь, зашагал в военкомат. И снова казалось получит очередную отставку. Новый отказ. И теть Таня втихаря молилась снова, чтоб не приняли заявление мужа, чтоб дома его оставили.

– Надоел ты, Здоровенков, как горькая редька! – воскликнул военком из-за стола. Поднял с пола листок. Встал. Стукнул кулаком по стопке бумажек. Скрипнула половица под протезом. Порхнул белый листок из стопки. На пол улегся в солнечном луче. – Хрен с тобой. Подготовил себе смену достойную. Знаю. Иди и… – пауза показалась дядь Сане отнюдь не короткой, а долгой, слишком долгой. Военком прищурился и с легкой улыбкой устало выдавил: – Собирай вещи!

* * *

– Война для меня – тот мальчик на взгорке, – обронил дядь Саня.

Во время редких разговоров о лихолетье он не мог сидеть спокойно, должен был постоянно что-то делать: теребить кисти скатерти; разминать сигарету до степени разрыва, когда табак из бумаги высыпался на штаны; вертеть в руках коробок спичечный или позже подаренную внуком зажигалку. Пунктирно, отрывисто он словно выплевывал слова: – В первый день тихо было на передовой. Но тревожным показалось то затишье. Небо – синее-синее. Снег – золото с серебром. Отливает, аж глазам больно. Морозно. Перед бруствером разглядел слегка припорошенный труп. Светловолосый пацан. Глаза – стекло. Лицо почти черное. Показалось, однако, тронь его, скажет: «Не приставай». Правда, на чужом языке произнесет фразу. В форме он не нашей. В серой. Вражеской. На солнце накатилась тучка. Полетел легкий снежок. Мелкий. Красивые крупинки его вальсировали и падали, казалось, абсолютно все на черное лицо светловолосого немецкого пацана со стеклянными глазами. И не таяли... Падали и… не таяли…

Потом? Много чего было. Ад кромешный случался. Света видно не было. Редкие передышки между наступлениями и обороной казались райским наслаждением. Впереди уже маячила государственная граница. Но за ней возникла истерзанная Польша. Как бы трудно ни приходилось, мы привыкли к совсем другой работе, под названием «ВОЙНА». Привыкли к тому, что на этой работе гибнут близкие. Свыклись с мыслью о возможной, как случается всегда, неожиданной собственной смерти. Я ловил себя на мысли, потом, после того, как все закончилось и прошла уйма времени, что все мы были похожи на каких-то зомби. Только и по сей день перед глазами лежит тот мальчишка в солдатской шинели серого цвета со снежинками, которые так и не растаяли на его лице. Там, на взгорке под незнакомой подмосковной деревней...

Дядь Саня умер не так давно. Легкой, святой смертью, как говорили бабки в его деревне. Сходил в баньку накануне. Попарился вдоволь. Внучка попарил. Выспался. Вышел на крыльцо улыбчивый. Покурил. Вернулся в дом. Включил телевизор – посмотреть, что в мире творится. И – все…

В то время говорили еще о трех процентах оставшихся в живых ветеранов Великой Отечественной. В пресловутые проценты он не попал. Не успел. Важно ли это? Думаю, важно, как важно и другое. Он дошел от Москвы до всемирно известного Берлинского зоопарка, потерял нескольких боевых друзей и вернулся домой с высшими солдатскими наградами, орденом Красной Звезды и двумя орденами Славы, и познал, но не полюбил военную работу. И его неустанно, до последних дней, кажется, преследовал тот стеклянный взгляд немецкого мальчишки из сорок второго года. И скрип половицы под протезом военкома. И белый листок, порхнувший в луч света со стола. И неожиданная долгожданная Победа. И слезы радости теть Тани. И его второй сынишка, который родился летом сорок второго.

Теть Таня жива и по сей день. Разменяла девятый десяток. Живет в деревне, где отдыхать некогда. Вот и хлопочет по хозяйству. Да постоянно, если не ладится что, а то просто на правнуков серчает, вспоминает дядь Санину ругалку-поговорку:

– А ить к хрену...

И душа замирает при этих словах. Жизнь позади трудная, но – СЧАСТЛИВАЯ...

Антону Трофимову.

Кухня. Обыкновенная. Стандартная. В шесть квадратов. Наследие генсековских времен. Упорядоченный строй: раковина (из угла слева), стол кухонный с ящиками, газовая плита (изготовлена в, ныне отпавшей, но некогда – союзной республике) – замыкающая. На стене, над строем, шкафы для посуды, специй, каких-то хозяйственных мудреностей, вытяжка – кондовая, из оцинкованного железа. Шторы в красный горох прикрывают измученное зимой окно. Все узоры совсем недавно стекли вниз. На подоконник. Оттуда скатились, упали водяными каплями. Кажется, окно даже вздохнуть успело. Стеклу стало светло и легко. Далее – уголок «для сидения». На его более длинном «крыле» можно даже прилечь. Вытянуться. Но не в полный рост. Центр всей кухонной вселенной – стол. Не круглый. Прямоугольный. Со скругленными углами. Под ним притулилась пара табуретов. Ножки точеные, такие же, как у стола. Одна «прихрамывает». Хозяева предостерегли от желания взгромоздиться на нее. Все абсолютно обычное. Кухня. Мебель. На стене, правда, странная плакетка. В нее «вправлен» крымский пейзаж. На переднем плане крохотная ваза. Из последней торчит засохший цветок. Какой? Не знаю. Засохший. У хозяев о его «породе» спросить постеснялся. Захотят – скажут, если заметят, что пялюсь на стену. Не заметят – могут не сказать. Ну и ладно. Это не самое главное…

Разговор. Его почти нет. Хозяин так ловко, так уверенно держит в руках бокастую гитару, так невероятно легко извлекает из нее звуки, что создается ощущение: он с ней и появился на свет. Вместе они росли, мужали. Только вот бедра ее становились в пору созревания все шире, талия приобретала ту самую правильную привлекательную форму, которую имеет теперь. Гриф притерся, прирос к руке. Обечайка «загорела» от пламени костров, солнца, дальних переездов и перелетов. Хозяин за три десятка лет и три года жизни «дошел» до характерного внешнего вида благообразного сибиряка, хотя родился здесь, в самом центре столицы. Густая смоляная борода прячет улыбку. Только голубые глаза не могу замаскировать радость, сочувствие, боль, восторг, гнев… Серого цвета мешки под глазами выдают ночного трудоголика. Всю жизнь он пользуется формулировкой: «Что бы делать ни пришлось днем – ночь моя!» Имено ночами он создавал и создает то, что все называют: песни. В тишине. В том промежутке времени, где не беспокоит никто. Не достает советами и разговорами. Не звонит в дверь. Не досаждает бесконечными телефонными словесами. Когда мир вспыхивает звездами на небе, фонарями на улицах, лампами накаливания и разнорожковыми люстрами в квартирах и домах. Одни отдаются морфеевским причудам, сетям, путам. Другие – бессмертному Вакху. Третьи – лобзаниям и страсти… А кто-то – просто Любви. Это так трудно понять теперь: просто Любви. Нет, никто не смог и не сможет объяснить, поведать, рассказать доступно, понятно: что значат эти шесть букв для человека. (Говорят мы – результат неудачного эксперимента цивилизации из далекого созвездия Гончих Псов. Что-то не учли «переселенцы». Или экспериментаторы. Какую-то малость.) Но не это главное. А что? То, что один из тысяч сидит на кухне, под нелепый аккомпанемент холодильника, урчание газовой горелки под зудящим чайником, нудную капель из крана – перебирает струны, извлекает непонятные звуки, столь непривычные для уха представителей цивилизации созвездия Гончих Псов, а в бумагу неровными строчками, с зачеркиваниями, подчеркиваниями, кляксами и новыми черными или синими буквами прочно вживаются его слова. Каждое из них – исключительно в свое место. Никуда более! Именно – сюда. Так живописец выстраивает холст. Он почти не думает. Делает все интуитивно. Подчиняется лишь ощущениям…

Поэт сидит напротив. Обнимает нежно свою «половину». Вторая, женщина, устроилась у плиты на табурете. Нет, не на том, который «хромает». Он здесь лишь «числится в списке мебели». Поэт слегка заикается. Пение для ему подобных, говорят, спасение. Но то ли он не подвержен всеобщей теории, то ли…

– Ты прости, старик, сейчас обострение. Время неудачное для песен и стихов, – съеживается от неловкости Поэт. Я почему-то не замечаю его беды. Или комплекса? Не важно. За словами песен. За музыкой. За образами. За подсказками и подхватыванием слов его «Малышом» (именно так Поэт называет свою вторую половину. Или – первую?) Сижу. Отхлебываю чай. Слушаю. Пытаюсь запомнить наиболее нужные душе строки. Вдруг возникает в голове: «Словно в кино или пьесе. Делать что предписано мне согласно сюжету? Слушать. Понятно. Разговаривать? Не обязательно. Лучше расскажу: ночь скребется в окна и двери холодными пальцами зябкого ветра, хватает с веток легкий утренний снег, вертит в воздухе, подбрасывает вверх и, не в силах удержать серебро, расточительно роняет невесомые «монеты» на подоконники, тротуары, крыши домов и авто, на поздние спины редких прохожих».

* * *

Кухня. Тепло и странно. Ловлю взгляды Поэта и его второй (?) половины. Им не хочется, чтобы я уходил. Раковина метро вот-вот захлопнет свои металлические створки до утра. Добираться далеко. Хлопотно.

– Давай, никуда не поедешь, – Поэт улыбается глазами. Хозяйка подхватывает:

– Поздно.

– Неудобно. Неловко, – смущаюсь.

– Нормально, – отсекает Поэт.

Остаюсь до утра. Уже не думаю о неудобстве. Неловкости. Не… приличности. Не… привычности ситуации. Не замечаю сам, но уже вслед за Поэтом и его двумя «половинками» шагаю по ялтинским январским улочкам. Мы едем в Массандру на маршрутке. Ловим ноздрями, нет – чувствами запах завтрашней весны. Она еще только втекает в стволы и ветки, она еще в самом начале, но так явственно ощущается, что голова идет кругом от свежести…

Полустанок. Крохотная запятая на долгом пути рельс. Силишься открыть глаза. А получается – приоткрытие. Едва уловимые очертания будочки диспетчера или обходчика. Алый закат закатывается за перелесок. Кот, черный как смоль, ищет тепла у двери в сиротливое строение. Еловый запах путается в ноздрях. Холод забирается в рукава фуфайки. Измученный бессонными ночами проводник держит в руке желтый флажок. Колеса стонут. Тихо поначалу, потом стон обращается в перебор, перебор – в мерный перестук. Куда ни глянь – полустанки искусно следуют от одной точки до другой, от станции «А» до станции «Б», от начальной узловой с названием «Рождение» до конечного пункта, название которого легко завершает мягкий знак. Каким образом? Мгновенным…

Поэт, что я делаю в твоем доме? Зачем отрываю тебя от любимого рабочего места со странным советским грифом «обеденный стол»? Глотаю вприкуску с чаем бесценное твое время. За тобой следую по полустанкам, изгибам, площадям, переулкам, горам, рекам твоей судьбы. До тех пор, пока ты не выпустишь гитару из натруженных рук, с жадностью рыбы заглатываю наживку из слов и музыки, из образов. Я не в силах оторваться от всего этого! А может тебе надобно, чтобы я сидел здесь? Чтобы остался и слушал? Чтобы окунулся в твой океан, в котором живут лишь тебе известные люди, животные, растения, дома? Ведь если смогу понять все – тебе станет легче? Человеку надо выговариваться. Ты делаешь это на концертах и встречах. Видимо, их не так много, концертов и встреч. Ты ищешь «соучастников». Плюешь на соглядатаев, сутенеров и стукачей. Поэту свойственно жить с открытой дверью. А иначе зачем все: кухня, шторы в горох, гитара, обеденный стол, поиски нужных слов, аккордов, ночное бдение под желтком лампы накаливания, нежность к Малышу, ласковость к гитаре, походы по ночным переулкам рождественской столицы и… маршрутка в Массандру?

Александр Макаренков

Жук выполз из норки. Повел усиками. Сначала вразвалочку, потом все увереннее прошелся по дорожке. Снова попытался «настроить» усы на волну ветра. Слегка «довернулся», взлетел...

– Так и Вася мой улетел. Едва оперился – жизнь сходу на крыло поставила. Унесла. Аккурат пятнадцатого июня свадьбу сыграли. Веселую. Шумную. Вся деревня поздравляла. Подарки дарили ближние и дальние родственники, друзья Васи. Мы ведь только что школу закончили. В одном классе с самого первого дня до десятого класса за одной партой проучились. Он всегда в лучших учениках ходил. Серьезный, прилежный. Говорил все, в техникум поступать станет. Поработает годик, потом в армии отслужит и – к специальному образованию приступит. Кончит техникум. В город переберемся. В райцентр. Там и заживем красиво. – Митрофановна говорит, а сама смотрит в небо. Словно там читает историю своей жизни.

– И пожили-то мы семьей единой одну только недельку, до воскресенья. До двадцать второго июня. Война случилась. Я и не поняла сразу. Да и кто тогда понял? Все готовились бить предполагаемого противника на его территории. Готовы были не просто к отражению агрессии, а к быстрому переходу в наступление. Васенька прибежал к вечеру. Запыхавшийся. Все твердил, что Родину в обиду не дадим. Наутро пошел в военкомат. К обеду снова бегом примчал: «Жена, – говорит, – собери смену белья, ложку, миску, провианта на трое суток. Иду на фронт.» А у меня руки-ноги отнялись. Со стула встать не могу. Вот говорят, бабы в ор бросаются. Ничем не угомонить. Из меня – ни слез, ни крика. Молчание только. Посидела. Погоревала. Стали вещи собирать. Аккуратно уложила исподнее, наверх штаны с рубахой. В холщовый мешочек – хлеба краюху, сала кусок в тряпицу увернула, яиц вкрутую, да картошки. Что еще? Ложку, миску, кружку. Бритвенные принадлежности Васенька сам в газетку завернул. Посидели, обнявшись, поглядели в глаза друг другу. Приласкал меня муж шершавой ладонью, поцеловал, бросил залихватски: «Не горюй, жена. К сентябрю дома буду. Вот побьем супостата, и жизнь впереди будет долгая». Встал. Забросил вещмешок за плечо. И ушел. Почему не проводила хотя бы до калитки? Или до сельсовета? Они на машине уезжали в райцентр. Я в окно только рукой помахала на прощание – и все, – она рассказывает тепло, по-доброму деловито, спокойно даже. Только сама Митрофановна и знает о том, что пришлось пережить 23 июня, когда день еще почти равен ночи; когда Киев уже бомбили неоднократно, а гарнизон Брестской крепости еще ждала долгая, до апреля сорок второго года осада... О совсем сокровенном она молчит. Ибо – внутри оно.

Время сложилось в замысловатую сеточку морщинок на лице Митрофановны. Прибавило мозолей, вены темными змейками окутали руки, волосы стали белыми с холодным туманным отливом, и только глаза остались такого же бездонно-голубого цвета.

– И до восемьдесят шестого года не получила от Васеньки ни единой весточки. Жила все время тихо. Хозяйство свое содержала всегда в порядке. Женихи? Что же, наведывались. Бабы все в один голос убеждали взять кого к себе. Я думала: «Как же возьму? Не ровен час завтра муж мой с войны вернется. Что скажу ему? В глаза посмотрю как? Не хорошо это». Отказывала всем. И справным. И ладным. И... не очень. А с Васей будто не расставались. Сижу порой вечером, чайку попить захочется, так и пью, на фотографию его глядя. Рассказываю, как день прошел, что сделала, что не успела, что только собираюсь делать. Или в огороде копошусь. Устану смертельно. Как вспомню, что вот-вот муж с ратных трудов вернется, а у меня непорядок в грядках... Откуда силы берутся. Вот и жила бы так, да к соседям гости приехали из столицы. Что уж там говорили, не ведаю. Однако гости эти уговорили меня письмо с запросом в архив послать. В город Подольск, что под Москвой. До сих пор корю себя, что написала. Через полгода, двадцать седьмого декабря восемьдесят шестого, получила ответ. На казенном бланке значилось, что Васенька мой сложил свою голову в сентябре одна тысяча девятьсот сорок первого года у безымянной высоты невдалеке от деревни Холм. Похоронен он там же, в братской могиле. И даже фамилия высечена на камне. Перечитала несколько раз и не поверила...

Женщина поднялась с лавки, исчезла в проеме двери, ведущей в дом. Через несколько минут вернулась со шкатулочкой в руках. В ней лежала маленькая тронутая желтинкой фотография серьезного парня и миловидной девушки с глазами Митрофановны.

– Это мы за три дня до свадьбы сфотографировались. Ругали нас друзья: «Не надо до бракосочетания вместе на карточку сниматься. Всю жизнь врозь будете». Твердили, мол, примета такая. А мы к приметам не примерялись. Жизнь собирались долгую жить. И чтобы вместе всегда. Сейчас думаешь: «Сколько той жизни осталось?» Никто не ответит. И жалела всегда лишь о том, что не проводила моего Васеньку до самого сельсовета; что не дал Бог мне ребеночка Васенькиного под сердцем носить; что письмо это злополучное написала в архив и ответить они смогли. Хотя на жизнь пенять не след. Как-никак она удалась. А ты, мил человек, про Васю моего не слыхивал часом? Вдруг ранило его тогда, в сорок первом, а он перемог боль, отлежался, подлечился и скоро дома будет?..

Ее домик стоит прямо напротив рынка. Сколько таких домишек разбросано по России? Но у Митрофановны хозяйство особенное. Ухоженное. С сеткой-рабицей вместо забора. С аккуратными рядами грядок, среди которых чинно огорожены кусты смородины и крыжовника, а у яблонь – беленые стволы. Рядом с верандочкой – лавка. На ней иногда, ближе к вечеру, можно увидеть опрятную старушку в ношеном, довоенного покроя, но чистеньком пиджачке поверх блузки со строгим полукруглым воротом. В последнее время даже летом она стала обувать валенки – ноги тепла просят. И если подойти к ней, поздороваться, глянуть в глаза, станет ясно – перед вами Митрофановна. Вдова, которая ждет с фронта своего мужа.

Петр «повесил» последний аккорд.
Медленно, бережно прислонил гитару к стене.

– Это кто-то про себя написал,– вздохнул Павел. Отошел от лежанки. Он прислонился к ней, когда зазвучала песня. Попросил спеть, друг не отказался. Павел сел на табурет напротив. Скрипнула половица. Павел потянулся смачно. Половица ответила более звонко. Человек охнул. Почесал в затылке. Вспомнил свое что-то. Вздохнул.

За пятьдесят «с хвостиком» лет он повидал и сделал немало. Согласно заветам : дерево посадил, и не одно; вырастил детей и уже успел стать дедом; заимел квартиру в первопрестольной (че м не выстроил дом?). Помотался. Изучил страну вдоль и поперек. Характер, видно, достался от отца – офицера. Как говорится: по паспорту – русский, а в душе – цыган. Кроме земли, которую посмотрел, походил матросом по морю. Полетал по небу вдоволь. В последнем случае, естественно, в качестве пассажира. И все задуманное удавалось. Как по мановению волшебной палочки. А может, судьба такая?

Однако приехал в очередную гостиницу и понял – устал. От дорог, перелетов, переездов. Ни тебе дома, ни человека близкого рядом. Постоянная смена приятелей, женщин, отсутствие друзей утомили. Павел «доработал» контракт и рванул в столицу. Друг детства Петр не забыл, помог устроиться на работу. Еще до начала перемен в стране получил квартиру в Марьино. Отделал – загляденье! А там и женщина «подоспела». И все пошло по всем привычному кругу: десять минут с утра до метро, сорок – в вагоне и на переходах, полчаса на троллейбусе и – работа. Назад по тому же маршруту. Дети выросли. Сын поступил в университет. Дочь пошла по материнским стопам – в институт стали и сплавов. Оба со временем обзавелись семьями. Отошли от родительского очага. Зажили своими жизнями. Тут-то и не заладилось у Павла в доме. Сломался винтик какой-то. Гаечка выпала. Наружный «надрыв» нестабильных перемен в стране подогревался внутренним разрывом. Он снова согласился на недолгие командировки. Потом – дольше и дольше не бывал дома. Снова втянулся в лямку вечного командированного. И словно очнулся. В одной из поездок познакомился с обычной деревенской женщиной. Просто и неожиданно она вошла в душу. С исковерканной своей судьбой не нянчилась. Не плакалась в жилетку. Жила, стиснув зубы. Тянула свой, только ей данный крест. На предложение Павла жить вместе посмотрела спокойно. Без визга удовольствия. Двадцатилетняя разница в возрасте не пугала их.

– Знаешь, дети наши взрослые. У каждого свои заботы и дела. Своя жизнь. Мы только и делаем, что – мучаем друг друга. Привычка осталась, не более. А это страшная штука – привычка. Я встретил женщину, которую ждал всю жизнь. Ты прости, но ухожу к ней...– Жена Павлу ничего не сказала. Сглотнула слезы. Встала молча, ушла в другую комнату. Он ушел с чемоданчиком. Кроме нехитрого скарба, в нем ничего не было. Боль? Рвать отношения всегда больно.

Поначалу молодые немолодые перебивались. Жили в чужом доме на постое. Свое жилище строили. Павел работал так же – в столице. Удобный график. Нормальная зарплата. Но даже в безвременье умудрились выстроить дом. Вот тут-то и навестил друга Петр. Приехал – как снег на голову. Ошалел хозяин от неожиданности. Опешил. Бросил рубанок на недоструганную доску. Ринулся навстречу. Через час в сторону хозяина прилетел резонный вопрос:

– Старик, неужто тебе нужно было обязательно осесть на вяземской земле для того, чтобы заняться сельским хозяйством? Ведь ты никогда лопату в руках не держал толком. Если не считать стройотрядов. Да когда машина застрянет.

– Наверное,– улыбнулся в усы Павел. Жена в этот момент выставляла на стол сокровища своего огорода – огурцы, помидоры, молодую картошку и мед. – Знаешь, как здорово,– Павел блеснул глазами. – Зимой все кругом замело. А ты лежишь на печи, сложенной собственными руками, уткнулся в плечо любимой женщины и ни о чем не думаешь! Просто – хорошо!

Петру стало спокойно. То ли выпитая рюмка повлияла. То ли настроение друга. Или – все вместе? Павел снял со стены гитару, увенчанную синим бантом. Молча протянул другу. Тот подкрутил колки. Подергал за струны. Прислушался. Запел. О своей жизни. О себе. Мелодия незатейливая. Нетрудная. Да и слова – понятные до самой распоследней запятой. А когда «повесил» последний аккорд и прислонил к стене инструмент, Павел вздохнул:

– Это кто-то про себя написал...

И не стал Петр «проливать свет» на историю создания песни. Не признался, что сам ее написал. Ни к чему это. В соседней комнатке зашуршало. В дверях показалась девочка лет трех. Взлохмаченная, она протерла глаза и голосом, невероятно схожим с голосом жены Павла, проронила:

– Здравствуй, дядя, – подбежала к отцу. Обняла за колени, – пап, а этот дядя не злой?

– Что ты, маленькая. Очень хороший, – узловатыми пальцами он теребил ленточку в девчоночьих волосах.

* * *

Неброская история. Она могла сложиться иначе. Но только по одному, известному свыше Закону, именно так распределились небесные знаки для Павла и его семьи. Что есть, то и есть.

...К другу в гости я попал несколько позже. Вместе с Верой.

Мы поняли, что нас здесь рады видеть всегда. Более того – нас здесь ждут. И всегда в холодильнике есть бутылочка моего любимого «продвинутого» пива. И не стоит еще бежать за ним. Мы не так уж много пьем. А за окном кухни все так же шумят березы. На одной из них всегдашнее гнездо. В нем копошатся новые птенцы. Их летающие родители постоянно вынуждены сновать за кормом. Мы смотрим на птичью идиллию и хохочем радостно. Всюду течет жизнь по своим законам, со своими причудами...

* * *

Вагон покачивается. У недалеких соседей спаниель. Сквозь сон улавливаю его вопли. Девушка напротив взглядом бегает по строкам женского журнала. «Коробейник» стоит у входа в вагон. Толстый. С оплывшими от выпивок мешками под глазами. В кожаной куртке поверх футболки. Он, перекрикивая спаниеля, рассказывает о чудодейственном лейкопластыре, о волшебном клее, что намертво схватывает любые поверхности в любых комбинациях. Следом за ним вваливается продавец газет и журналов. Потом – лохматый певец с гармошкой. Череду продолжает торговка московским шоколадом. Вереница с мороженым, книгами, видеокассетами, песнями, пивом и газировкой плавает туда-сюда всю дорогу. Они уже не раздражают. К ним привыкли. У них время от времени что-то покупают. Прячут в дорожную сумку или целлофановый пакет с ручками.

Остановка.

Мимо пролетает скорый. Спаниель подскакивает и сумасшедше вскрикивает. Девушка роняет журнал на колени. Он скользит на пол. Я наклоняюсь. Поднимаю. Отдаю хозяйке. Гляжу в испуганные глаза. Взглядом пытаюсь успокоить ее. Ловлю благодарное «Спасибо» и снова «впадаю» в книгу.

Следующая остановка – моя.

Выхожу.

За спиной с шипением захлопывается дверь.

Девушка, что сидела напротив, машет рукой: «До свидания». Улыбаюсь. Киваю в ответ.

Отчего не попытался успокоить ее? Не погладил по руке? Может, все сложилось бы иначе?

Электричка тихонько катится вперед.

* * *

...Дверь распахивается. На пороге – друг. Он призывно кричит жене и дочери: «Ур-ра! Наш любимый дядя Саша приехал!» Домашние влетают радостно в крохотную прихожую. Обхватывают меня. Тискают до беспамятства. Стаскивают с меня жилет с семнадцатью карманами и весом в полтора килограмма. Забирают сумку, уносят в комнату…

А в холодильнике – бутылочка любимого «продвинутого». Но я снова один. Снова на какой-то странной, тоскливой до боли «остановке».

Сынок, живи ты так, как все люди живут. – Мама всегда желала мне добра. Думается, она не многим отличается от всех матерей планеты. Наверное, так же нежна и добра к своим детям, как все мамы.

– Что ты мечешься? Покоя не находишь? Вечно куда-то и зачем-то тебе надо. Кому-то плохо – ты на помощь мчишься. А что сделать можешь? Выслушать. Не более. Не врач ведь ты у меня. Зато сам, скоро голова седая будет вся, не только виски, все без толковой семьи живешь.

На это я начинал возражать. Семья-то в наличии. Другое дело – не совсем семья. Разрываюсь на части. На две половины. Одна постоянно рядом. Под рукой. Под боком. Она привычна до невозможности. Все чувства давно увяли, как увядают цветы без дождя, листья без лета, снега без холодов и вьюг. Как-то утром проснулся и понял: «Все, что могло быть хорошего, – кончилось. Тепло не может быть вечным, постоянным. Однажды оно уходит. Тогда становится ясно – время, отпущенное на совместное существование, утекло. Упала последняя песчинка в песочном хронометре. Переворачивать стеклянную колбу бесполезно. Песок замер. Замерз. Спекся. Остыл. Умер. Стал однородной неподвижной массой с банальным названием «Прошлое».

Тут бы закончить все. Расставить величины постоянные по местам. Прийти к одному знаменателю. Да вот маленький человечек...

– Сынок, ведь посмотри – многие сейчас живут на две семьи. И в обеих ладятся отношения. И, кроме мужчин, никто не знает, даже не подозревает о подобном раздвоении. И детей растят в обеих семьях. И жену не обижают. И со второй семьей складывается неплохо. Зачем тебе рваться? Для чего мучиться? Женщины, в большинстве своем, одинаковые все... Как женщина тебе говорю.

– Как и мужчины – разные тоже, – шепчу, но так, чтобы никто, кроме меня, фразу не услышал.

– Впрочем, ты у меня всегда был ненормальным, – продолжила мама, – рвался в поисках необычности, не думал, да и теперь не думаешь о себе. Больше – о других. Скрыть не можешь того, что внутри. От этого, по-моему, муки твои. Переживания. Наживаешь неприятности. Болезни. Будь похитрее. Делай дело, но думай о будущем с оглядкой на прошлое. Не шагать же всю жизнь от семьи к семье, от женщины к женщине. Где-то и остановиться следует. – Мама вздыхает тяжко. Руки, усталые, с выпирающими венами, с морщинами, трещинками, мамины руки теребят край пухового платка.

Иду по морозному городу. Ленивые снежинки нехотя облапывают пальто и шубы прохожих. Редких в этот предутренний час. Половина пятого второго января. Мирно дышат в постелях горожане. Блаженствуют в паутине сладостных снов. Прижались друг к другу любовники. Забылись к утру утомленные. Иные из них так и не смогли встретить приход Нового года вместе. А так хотелось! По приметам – весь год будут стремиться друг к другу, а встретиться так и не удастся. Спят семьи, разведенные по комнатам квартир. Дремлют таксисты в ожидании случайного пассажира. И в дремоте им кажется – вот он, денежный мешок, человек-кошелек... В своих постелях спят женщины. Одна – с которой тепло, уютно, спокойно; к которой шел, продирался сквозь туманы случайных романчиков. Все-таки – мы встретились. Все же – дошел, добрел. Смог. Другая... Она уже – прошлое. Между ними – мои терзания, боль. Я сам. И теперь шагаю между ними. Но – по направлению к той, к которой шел сквозь туманы...

Завтра? Я приду в мастерскую. Выдавлю на палитру свежие краски. Начну от кадмия лимонного, сквозь охру, кармин и сине-зеленый кобальт «дойду» до персиковой черной. Последними лягут на фанерный полукруг палитры белила. Этот порядок не стоит нарушать. Ибо он – некое священнодействие. Потом поставлю на станок холст. Белый. Влекущий к себе. Настораживающий. Освобожу кисти от газетных оберток. Потом выпью чаю. Крепкого. Абсолютно без сахара. При последних глотках передерну плечами. От горечи. Отставлю чашку на раскладной стол. Поднимусь со стула. Замру напротив холста... и начну новую картину. Это будет полотно небольшое, но со странным названием: «Здравствуйте, господин Иисус». Я его напишу споро. А потом буду множество раз переделывать. Переписывать. Соскребать. Снова переписывать. До тех пор, пока не получится именно то, что чувствую, осязаю не головой или сердцем, скорее – животом. Когда же свалится с меня этот камень, стану думать о новой картине. Но пока – половина пятого утра второго января. Откуда-то издалека доносится голос мамы: «Постарайся не торопиться, сынок. Будь мудрее, если не умеешь хитрить...»

На что в морозный воздух сквера выдыхаю: «Не умею я делить себя. От этого все нелепицы, неурядицы, неустроенность. Прожил жизнь, так и не научился этому. Да и нужно ли? Впрочем, как все – жить тоже не получается. Мне нужна жизнь, а не видимость ее...»

ее родителям и детям.

Сорока упала камнем из ниоткуда. У самого дерева распахнула крылья и хвост. Затормозила. Схватилась лапами за ветку. Выровнялась. Зафиксировалась. И заорала будто режут ее. Поблажила пару минут. Примолкла. Боком подобралась к алому яблоку. Их, кстати, осталось гораздо больше, чем листьев. Листья ветер разнес, поразбросал по растревоженной плугом земле. Под стволом, естественно, их было больше. Тоже вперемешку с яблоками. Как на ветках. Некоторые беспомощные, не собранные хозяйской рукой фрукты вяло обнажали коричневое нутро, подолбанное шебутными воробьями, нерасторопными воронами, крикуньями с белыми боками. Плоды на деревьях выглядели несколько привлекательнее. Но если случайный прохожий срывал яблоко-другое и вгрызался в его блестящую бочину, то тут же отбрасывал его. Со злобой отплевывался. Вытирал рукавом горькую слюну с губ. Из кармана доставал второе яблоко. Подбрасывал. Вратарски поддавал ногой. Лишь бы летело подальше.

...Сад некогда цвел ароматно. Не менее ароматно созревал. За деревьями ухаживал не один сторож, однорукий ветеран войны Игнат. Много ли сделает он своей одной левой? Приходили школьники. Колхозники. Обкапывали вовремя почву у корней. Белили стволы. Удобряли. Игнат, насколько мог успеть, обрезал сухие ветки, спиливал больные сучья. Мешал глину с коровяком – замазывал места спилов. К осени ветви сгибались под тяжестью урожая чуть не до земли. Игнат шел в недалекий лес. Рубил рогатины. Увязывал их. Волок к саду. Подпирал ветки и снова шел в лес. Не жаловал ветеран шалопаев юных – любителей дармовых яблок. Те не особо норовили в его угодья. Знали, если поймает – выпорет. Да не ремень из штанов вытащит – лозину возьмет. А лозина почище вожжей отцовских. Однако если приходили и просили детишки честно:

«Дядька Игнат, можно яблочком побаловаться?» – не отказывал. Сам снимал аккуратно прозрачный, золотистый белый налив или зеленоватую медовку. Вручал юному просителю почти торжественно.

Шло время.

Старел Игнат вместе со своим садом. Лицо сморщивалось, словно кора. Рука слабела. Токмо все равно – умудрялся самокруточку ловко сворачивать. Сядет под любимое деревце. Погладит его по шероховатой «коже». Вздохнет грустно. Небо отразится в глазах – аж не по себе от чистоты цвета! Достанет дядька из кармана портсигар с надписью «Воину Красной Армии». Положит на ногу. Раскроет. Щепотью насыплет самосад на обрывок газеты. Через миг уже заклеит боковину самокруточки слюной. Зажмет курево в зубах, а портсигар опустит назад – в карман. Оттуда извлечет зажигалочку – подарок председателя колхоза. Чиркнет кремнем. Фитилек займется. Затянется Игнат пошибче – потечет в небо волшебный дымок. Закружит в высоте. Человек же на землю опустится. Обопрется о ствол спиной. Замрет. Вспомнит что? Может быть. Может, невесту свою, которая замуж за него не вышла? Аккурат вернулся в июне сорок пятого домой однорукий ветеран. Жестоко она тогда маханула его. Больно.

– Что ж, ждала. Ну как не поймешь, не одной любовью люди сыты. Разве ты заработаешь теперь что? Покалеченный колхозник разве нужен кому? А иждивенец мне ни к чему...

Не сложилось. Не вышло. Главное – он решительно не желал ходить в иждивенцах. Сам себя кормил-поил. Рука-то сильная. Колоть дрова, пилить – не трудно. Даже косить приладился. Одно только – с той поры баб чурался, как тот рогатый ладана. Обособился. Замкнулся. Пару раз отвечал положительно на приглашение соседей прийти на свадьбу. В конечном итоге – напивался до жути невероятной. От взглядов чужих – жалостных. От ненужности собственной. От одиночества. А водку душа принимала нехорошо. Наутро мутило. Выворачивало до самой селезенки. Болел по нескольку дней. После второй попытки забыться в зеленом угаре решил «завязать». И, не чета многим, смог. Сумел. Одолел.

Председатель, видя бобыльство и неприкаянность Игната, предложил ему должность смотрителя сада:

– Ты человек надежный. Характера сильного. Уверен – справишься. Деньги небольшие, ну да что-нибудь придумаем. Воевал сам. Знаю. – Добавил понимающе.

И премию выписывал иногда. Когда – трудоднями. Позже – деньгами. Правда, в хате Игнатовой от наличия денег обстановки особо не прибавлялось. Считать в чужом кармане гроши совестно.

... А может, войну вспоминал? Как в атаку со страхом в печени летел? Ничего не понимал. Сдавленное «ура!» – и все. Словно во сне вылезал через бруствер и пёр. Огонек солнечный на конце штыка красным горел. Его видел. Ничего больше. Да врага в мышиной форме... Бомбежки. Попервости от страха пришлось рухнуть в лужу. Чтобы товарищи мокрых между ног штанов не узрели. Говорят, на войне часто, почти с каждым такое случается без привычки. Так то ж говорят... Позже обвык. Снаряжал магазины карабинные под обстрелом, сидя в окопе, спокойно. Даже делово. Удивлялся размеренности собственной. Но вперед всегда бежал со страхом в печени и жутчайшим ожесточением в желудке. Понимал – убивать нужно первым. Вторые в этой «работе» не выживают. Наверное, еще помнил того немца. Точнее, его штык-нож, хруст собственных жил, боль жгучую, санбат, где очнулся с ощущением неловкости. Будто не хватало чего. Не было уже руки...

Он никогда не вел бесед о войне. Сколько ни приглашали в школу, на пионерские разные сборы – отказывался. Отнекивался правдами и кривдами. И если детвора его в добром расположении духа заставала, просила: «Дядька Игнат, расскажи, как немца бил. Боевой эпизод какой...» – Его передергивало. Улыбка мгновенно спадала с лица: «Это, хлопцы, не дело. Не надо вам. Страшно это». Лез в карман за портсигаром и молча, сосредоточенно, сузив глаза, курил. Ребятня расходилась. Понимала – разговора не предвидится. Игнат вставал со скамьи – «обойти дозором владения свои». Останавливался в укромном уголке. Замирал. Подолгу стоял. В себя, что ли, вглядывался? В цветущий на краю сада лен?

Он так и умер на излете седьмого десятка, в преддверии перемен. Сел под яблоней в пору созревания плодов. Урожай предстоял небывалый. Целый день и ночь просидел в последнем своем дозоре. К обеду прибежали мальчишки. Увидели недвижного деда. Обмерли. За плечо тронули. Не шелохнулся он. Не моргнул. У ног портсигар отсвечивал пустотой. Выдуло ветром самосад. Разнесло по саду. С воплями ринулись мальцы в контору к председателю.

Проводить Игната вышло все село. Проводить одинокого. Проводить неприкаянного. Проводить... Председатель выхлопотал у военных почетный караул и салют. Впереди шли школьники с алыми подушечками, на которых мирно покоились военные награды. Только теперь узнали односельчане о подвигах сержанта Игната Матвеева...

Нового смотрителя не нашли. За десять лет сад сдал. Захирел. Ссутулился. Одичал. То ли по лености, то ли из уважения к памяти дядьки Игната местные яблок не рвали. А проходя мимо, всегда с печальным вздохом роняли:

– Здравствуй, сад дядьки Игната...

Пройдет много лет. Сад умрет без пригляда. Да и сейчас он уже не тот. Яблони порежут на дрова. Вместо льна рядом, на поле, будет шуметь овес или рожь. И только в лунные ночи будет казаться, что сад еще жив. Шумит листвой. И на призрачных деревьях вызревают чудные яблоки. И стоит пройти по саду, непременно – пройти внутри, от дерева к дереву, чтобы где-то под белым наливом увидеть дядьку Игната. Он так же спокойно сидит в своем послевоенном пиджачке, наброшенном на плечи...

– Здравствуй, дядька Игнат! – шепнуть ему.

Он услышит. Встанет пружинисто. Молодцевато. Протянет прозрачную, словно восковую руку. Вымолвит:

– Здравствуй, мил человек. Табачку не найдется? А то мой, на беду, весь ветром выдуло.

Почти сказочная,

но невыдуманная история.

Когда-то в детстве она мечтала поехать
в Голландию. Всегда, если оказывалась на привокзальной площади, ловила себя на этой странной для многих мысли. Зачем ехать в далекую европейскую столицу? Почему именно туда? Она ведь не знала еще о существовании Ван Гога. Не знала, что еще в шестнадцатом веке, когда европейские государства отвоевывали жизненные пространства друг у друга, этого государства вообще не существовало! Она просто мечтала поехать туда, в страну мельниц, каналов и дамб и, конечно же, тюльпанов. Что привлекало ее внимание больше всего? Наверное, эти самые мельницы со своими огромными, повинующимися ветру ручищами? Хотя скорее всего – тюльпаны. Ей виделось, что выходит она на наш русский перрон из поезда «Голландия – Дом» с огромной охапкой цветов. Красные. Белые. Желтые. Они струятся сквозь пальцы, падают на асфальт, и ей смешно. Радостно. Поверхность перрона превращается в невероятной красоты полотно. Люди видят это и счастливо улыбаются. Но ветерок подхватывает цветы, разносит по городу. Улицы и площади кажутся совсем не унылыми, прохожие – не озабоченными. А вместо солнца с высоты сияет огромный тюльпан...

Она приходила на привокзальную площадь и мечтала.

Позже ей стало жаль цветов. Ясной и четкой оставалась лишь жажда Голландии. «Лучше я привезу оттуда луковицы. Подарю их маме. Она станет выращивать их на подоконнике. И счастье поселится в нашем доме. Нам будет в нем тепло и уютно. По вечерам я буду рассказывать маме о ветряных мельницах, каналах и дамбах Голландии. О чудных людях той самой Голландии, из которой привезены луковицы наших тюльпанов...» – думала она в темноте ночи в часы, когда не очень-то хотелось спать.

* * *

Как-то раз, стоя на привокзальной площади, где уже известны были все трещинки асфальта и отвалы штукатурки со стен фасада здания, в ожидании поезда из Голландии, она познакомилась с Игорем. Немного нелепо. Скомканно. Наверное – неправильно. Она решила, однако, что именно этот красивый мужчина только что приехал из страны тюльпанов. (У серьезных людей подобное знакомство иногда называется романтическим.) Они даже не договорились о последующей встрече. Показалось – не нужно ни о чем договариваться, все произойдет именно так, как изложено в книге судеб.

Через три дня он разыскал ее. Стали встречаться. Вместе радоваться жизни. Только она почему-то все медлила рассказать о своей заветной мечте. Безудержная любовь не позволяла. Она затмила, заполонила абсолютно все вокруг. Даже мечта о далекой стране отошла в сторону. Она словно стеснялась вмешаться. Боялась разрушить налетевшее счастье. Встречи закончились логическим финалом – свадьбой. Но лучшая подруга ее не приехала на торжество. Невеста рыдала безутешно. Еще не понимала – отчего близкий человек не смог сесть в электричку и через три часа поздравить ее с замужеством.

* * *

Будни. Они всегда складываются в незамысловатую, простенькую мозаику. Порой в ней нет ярких пятен. Подобных голландским тюльпанам. Серовато-розовая масса, разделенная на дни, недели, месяцы, – и все. Унылая пора. Не то – предзимье. Не то – предвесеннее состояние внутреннего «Я». Казалось иногда: «Еще миг, и все расцветет, расцветится яркими огоньками». Увы, наступило долгое, нудное предзимье.

Вскоре она узнала, что Игорь вовсе не работяга, каким казался. Скорее – прожигатель жизни. Игрок. В доме начали появляться незнакомые люди. Они требовали одного – отдать непомерные суммы денег, которые должен муж. А он все позже появлялся в доме. Бросал невразумительные объяснения. Пил. Ел. Спал.

Как-то, когда дочурке исполнилось два с половиной месяца, она извелась в ожидании Игоря. Издергалась. Ночь на дворе не сулила ничего доброго. Куда он мог запропаститься? Тут-то сердобольная тетушка и выдала:

– Не переживай из-за него. Оторвут голову – и ладно. У него баб, что грязи в весеннюю распутицу. Изменяет он тебе давно. Причем не с кем-то, а поквартально!

Все вдруг оборвалось. Лопнуло. Душа застонала. Заныла. Сердце остановилось. Воздух таким показался густым, что – ни вдохнуть, ни выдохнуть. Закружилась, завертелась черная карусель.

Игорь убеждал, уверял жену, что в первый и последний раз случилось. И снова приходилось ждать его часами. Потом – днями. Из дому стали пропадать вещи. Украшения. Вдобавок одна знакомая поведала, что золотые сережки, что он подарил ей в день свадьбы, – украдены им у собственной тетушки. Той самой, что ее успокаивала.

Она предложила развод. Игорь отказался. Побожился – бросит пить и распутничать. Но вещи так же пропадали, «кредиторы» так же требовали отдачи долгов и продолжали грозить расправой. Закончилось все тем, что Игорь попал в тюрьму. По дурости, конечно. Выпили они. Закусили. Показалось мало. Влезли в продовольственный магазин. Там после пиршества и заночевали. А дальше – дело милицейской техники.

Семь лет семейной жизни довели ее до срыва. Но когда произошло расторжение брака, появилась надежда на счастье.

– К нам не приходят теперь за долгами. Не ломятся среди ночи приятели-собутыльники Игоря. В жизни появились проблески света, – она улыбается грустными глазами.

* * *

А вчера снова вспомнилось о Голландии. Она взяла дочку за руку. Поехала на вокзал. По пути рассказала малютке о тюльпанах, ветряках, дамбах и каналах, о замечательных людях, по национальности – нидерландцы. Даже вспомнила поговорку: Бог создал море, а голландцы – берега.

– Я тоже хочу в Голландию! – восторженно пролепетала Иришка. Ее мама вздохнула. Едва проглотила слезы, они встали тяжелым комом в горле.

На вокзале в книжном киоске они обнаружили цветной журнал. Красивые фотографии повествовали о заветной стране. Она «пробежала» по строчкам текста и обнаружила странные слова: «Сегодня Нидерланды – страна демократических нравов. В ней, кроме множества тюльпанов, к которым мы так привыкли, «произрастают» в огромных количествах дома на улицах «красных фонарей». В свободной продаже легкие наркотики...»

– Мама, а можно вырастить тюльпаны в цветочном горшке на нашем окне? – прилетел вопрос…

Гене Добышеву – коллеге

по журналистскому цеху.

Душные улицы. Мягкий асфальт. Накренились дома. Деревья источают липкую влагу. Она прилипает к серой расплавленности. Образует черные пятна на выгоревшем тротуаре. Будто запретная зона. Зона отсутствия живого. «Пикник на обочине». Нет, Стругацкие здесь ни при чем. В тени нет прохлады. Она, прохлада, нагрета и бесполезна. Она не позволяет дышать. Висит непробиваемым облаком. Втекает в легкие. Сгущает кровь. Вода. Москва-река. Мутная жидкость. По поверхности, ограниченной с двух сторон камнем набережной, движется прогулочная «Ракета». Впрочем, не движется вовсе. Колышется в мареве. Белеет бесстыдно голыми бортами. Горб моста. Впереди справа – парк культуры. Слева – бледный известняк стен Дома художника. Дальше, левее по реке – колосс Петр с выпученными глазами. Базедова болезнь. Водометы охлаждают бронзовое изваяние подогретой жидкостью. Небо высокое. Без облаков. Без птиц. Они прячутся под крышами. В гнездах или еще где. Прячутся. Им тоже жарко. По ложбинке позвоночника вниз, сначала медленно, потом все быстрее, катится капля пота. Противно. Никуда не деться. Ничего не поделаешь. Терпишь и последующую каплю, и даже соленый ручеек. В подземном прохладнее. Новые ларьки, старые художники с такими же картинами; гитара, виолончель, скрипка. Все смешано. Любопытно. Среди торговцев собственным талантом «выделяю» экзальтированную даму. Она похожа на свои полотна. Интересно, дама на самом деле гармонична или это поза? Вглядываюсь в нее. Делаю вид, что «впитываю» работы. Кошки с безумными глазами, их догоняют собаки неопределенной породы. Что-то произойдет? Влюбленная парочка. Крыша. Луна. Антенны. Трубы. Влюбленные мурлычут друг другу. Но что? Дама обращает внимание. Определяю – кошки на картинках породисты донельзя. Дама позвякивает мульками на шее и запястьях. Докуривает тонкую сигаретку. («Моre» – определяю для чего-то.) Тушит о каблук. Открывает спичечный коробок. Аккуратно вкладывает окурок. Их там довольно. Пристально вглядывается сквозь колечки солнцезащитных очков. Не свойственно хрупкой фигуре, дебело выдает: «Что берем?»

В ответ пристально «влипаю» в пупок с колечком. Серебро. Выдерживаю паузу. Она не выдерживает. Переспрашивает. Вертит в руках брелок – черная кошка с белыми глазами. Художница все же тоже приятно «породиста». Отмечаю про себя. Она распечатывает жевательную резинку. Вкладывает в рот – за малиновые припухшие губы. Там, за губами, череда жемчужных зубов. Теперь она пытается выдержать паузу. Беру «Влюбленных». Цену не сбиваю. Не торгуюсь. Пока есть деньги, не стоит себе отказывать. Опять же – ей приятно. С достоинством пакует картинку. (Дома устраиваю ее над диваном.) Не сразу ухожу. Любуюсь. Ее жевательными движениями. Сам себе удивляюсь. Нашел чем любоваться. Но она делает это с «оттягом». Вкусно. Верхняя губа приподнимается. Проблеск зубов. Малиновые створки закрываются, чтобы через миг снова показать белизну. Такое ощущение, что подсматриваю нечто запретное. Запредельное. Так мальчишки в деревенской бане подсматривают в стенную дырку. Кто-то до них умудрился пробуравить стену. Этот кто-то уже взрослый. Скорее всего забыл баню детства. Или вспоминает ее с замиранием сердца. Или с удивлением. Или не вспоминает вовсе. Но вглядываешься в круглое отверстие. Туда даже мизинец не пропихнуть. Ловишь глазом ту, которая пройдет мимо. В пару, напротив запотевшего окна – лишь темный силуэт. Достаточно! Остальное додумаешь. Допридумаешь! «Дорисуешь» и расскажешь пацанам. Дофантазированная прелесть наготы приведет в восторг приятелей. Они примутся еще шумнее пихаться у стены с дыркой.

Художница жует резинку. Делает безразличный вид. Но чувствую – сквозь очки пытается «вобраться» в меня. «Потрогать». Как в бане. Теперь я сделал отсутствующее выражение. Потом – томное и пустое одновременно. Так и лег бы в этом переходе на кафель пола. Приткнулся к кафелю стены. Прилип. На день. На год. На – пока схлынет жара. Но она станет нежарой только тогда, когда замолчит последний поезд метро. Перроны опустеют. Свет погаснет. В темноте только часы останутся отсчитывать зеленые секунды, минуты... вечность. Крысы пороются в редких мусорницах. Ничего не найдут. А то схватят обрывок мороженной обертки. Подерутся за нее. Бумажка достанется самой сильной. Может – самой умной. Но кому-то достанется. Пока – жара. Завтра будет то же самое, что вчера и сегодня. Всегда любил лето. Теперь привыкаю к его неизбежности. Хочу снега. В снег. В ледяную прорубь. Непременно из этой июльской «парилки». Сразу в приятный холод.Обнаруживаю себя наверху. Возле ЦДХ. Ни деревца. Бреду в сторону Петра.

Вспоминаю художницу к вечеру. Когда сквозняк колышет единственную занавеску на окне. Когда «пристраиваю» над диваном приобретенных котов. Когда вместе с приятностью пива ощущаю соль воблы. Наверное, так же солоноваты ее подмышки. Губы на жаре. Они отдают легким запахом помады и табачком сигаретки. Хотя, табачок не чувствую – сам только что воткнул в пепельницу фильтр. Не заметил – докурил до него.

Сплю голым. Не накрываюсь. В такую жару комары издохли. А больше в столичной суете ни одно насекомое не выживет.

Удивляюсь. Снится не художница, кошачий концерт. Я – один из них. Воплю, восседая на водосточной трубе. Склоняю морду вниз, в раструб. К асфальту несется мой сдавленный человеческими связками вопль. Оттуда навстречу летит призыв. Бросаюсь вниз. К тому приятному голоску. Вместо падения мы воспаряем в черном небе. Над крышами. Под звездами. Увертываемся от теле- и радиоволн. Солнце. Оно заставляет приземлиться. Слегка поташнивает. Все же не настолько я люблю высоту. Луч лупит по глазам.

Встаю. С трудом соображаю – кто я.

Тащусь в ванную. Обливаюсь двумя ведрами холодной. Дурь исчезает. Вытираюсь. Подбредаю к градуснику. Из открытой балконной двери несет зной. Ртуть безмолвно отмеряет двадцать восемь по Цельсию. К полудню образуется тридцать семь. Плевать. Я уже в метро. В подземной прохладе. Среди подземных сквозняков. Еду к «Парку». Там – она, которая рисует кошек и котов.

У выхода одолеваю датский хот-дог. Запиваю противным мексиканским пивом. Единственный «плюс» – оно холодное. Дожидаюсь зеленого светофора. Под мост. К набережной. К ступеням на «горбатый». Ступени еще в тени. Тень еще не успела нагреться. От Москвы-реки прохлада снова не летит. Как вчера. Как уже два месяца. Завтра обещают дождь. Точно знаю – он не прольется. Зато послезавтра случится буря. Град побьет стекла авто, погнет крыши и капоты, багажники. Разлупит несколько витрин. Я приду вместе с художницей в ее студию. Выпьем. Она предложит позировать. Соглашусь. Разденусь до – как сплю в жару. Она нарисует. Разденется сама. Захочется подразнить. Оденусь. Предложу квартиру. Она не откажется. На диване, под ее произведением это произойдет. Утром она поедет в подземный. Я появлюсь там к полудню. Она хитро улыбнется. Подарит нечто в свертке. Попросит развернуть дома. Сошлется на занятость. Но вечером приедет. О свертке забуду. Когда закончится послезавтра, она не приедет. Останусь один. Разверну бумагу. В ней – картина: я в образе кота, абсолютно голый, а разве коты бывают одетыми, вместе с ней (кошкой) летаю над крышами, под звездами...

На следующий день будет снова жара. Говорят, климат меняется. Плевать. Пусть меняется. В подземном всегда прохладно. Но художницу не найду. На ее месте мужик в недельной щетине будет продавать... собак. Влюбленных, романтичных, смешных... Собак. Сук. Кобелей.

А пока от реки прохлада не летит. Шумно «обрушиваются» «американские горки». Странно, американцы называют их «русскими». Визжат незадачливые пассажиры. Их голоса вязнут в ядреной жаре. Только самые смачные долетают до ограды парка. Затейная каруселька на входе. Расписные зверушки «потеют» от постоянной нагрузки. Правда, мне – мимо. В подземный. К той, которая рисует кошачью братию.

Все! Решено – начинаю с Нового года
старую жизнь! Вычищу половик свежевыбеленным снегом. Разобью старую перечницу. Заведу новую солонку. Встану спозаранку и сделаю Зарядку. Я ее так сделаю, что все собаки в округе взвоют, а петухи перестанут обходительно обходиться с курами. Соответственно урожай яиц в зимний период упадет почти до нуля. Ну и пусть. В соседнем государстве куры и без наших петухов несутся первостатейно. Я стану днем работать, а вечером – спать, чтобы утро оставлять только для делания Зарядки. Она не старая перечница и даже не новая солонка, она обязательно появится в моей жизни после Нового года. Новый год я встречать не стану. Что его встречать, если знаешь, что он всегда с бородой, как у художников или боцманов, и с патлами, как у музыкантов-авангардистов. Нет, чтобы хоть раз пришел лысым и в трусах. А то поздравляю, поздравляю. А с чем? Опять же подарки дарить детям. У меня их нет. Ни детей, ни подарков. Жаль. Но доктор из нашего города спокойно обещает:

– Если будешь регулярно заниматься Зарядкой – дети обязательно случатся. Будет кому подарки съесть, а то все сам за час сжираешь.

От этих слов мне хорошо становится, и я верю, что когда произойдут дети, я непременно встречу Новый год с ними, а утром традиционно сделаю Зарядку.

Ой, совсем забыл, ведь первого января у меня день рождения! Значит, Зарядка меня поздравит и одарит. Только вот чем? Старой перечницей или новой солонкой? А вдруг скажет, что беременна? Я обрадуюсь, ведь на свет появится маленький «Я». И Новый год придет неожиданно лысым и в трусах.