 |
|
|
Макаренков Александр Олегович
(Стихотворения 1980–1993 г.г. из книги «Монологи межсезонья» (1993)
* * * Эпохи нутро беспардонно разъято Разбито! Раздолбано ветром весенним! Оборваны числа, Украдены даты И падает ветер на плечи растений. На головы сыплется снежная горечь, Печальные дни и разбуженный гогот Лобастых грачей – ошалевшие стаи И писем последних кочующий холод. А солнечный диск выползать не желает… В туманах рассветов упрятаны души. Разъята Эпоха – она умирает, В угаре сгорает и горькую глушит. Печаль заливает тоску и молитву, К убитому Богу все тянут ладони. Так тянутся ноты к пустому пюпитру – Им падать в рассвет совершенно не больно. И книг непрочитанных пыльная горка Останется здесь – в этом грустном столетье. Фломастером красным зима перечеркнула. Кораблик бумажный наивен и светел. Мы, все разбазарив, предались злословью И мир коктебельский нам просто не нужен. Мы парус Волошина спрятали в нужник, Распяли поэта, как Бога – с любовью! Кораблик из «Правды» качается ветром. Зеленые листья пока что – не в моде. Разбитые губы Эпохи раздетой К портрету поэта, конечно, подходят. И чешутся памяти пыльные пятна В затылке, за ухом у пьяного деда, Когда он то стонет, то шепчет невнятно Стихи умерщвленного пулей поэта. Крадется по капле расплата к рассвету…
* * * Ночь – пора поэтов и снов. Шуршит последний трамвай – Увозит призраки слов Сквозь вой собачий и лай.
Ждет за поворотом весна – Пора влюбленных людей, И куролесит страна – Пора беспечных затей.
Как говорится – Вот тебе! – Заполучи-ка оттепель: Сиреневые крестики, Тычинки, листья, пестики,
И рокот почек рвущихся, Под утро бьет, не ранее, И два нетрезвых грузчика Ползут, как-будто ранены.
Получки. Пьянки. Праздники. Поминки. Пьем до одури. Мы все – такие разные, Мы все – немножко козыри.
Кончается столетие, Качается, хрипящее: Зарубки, да отметины, И боль – по настоящему.
А в небе песня: « Вот тебе, Заполучи-ка оттепель, Сиреневые крестики, Тычинки, листья, пестики».
* * * Качается кораблик на волнах. Изодран парус – старая газета. И в трюме – течь. И в мире – тишина. Начальной осени примета.
* * * Все наши песни и стихи От неустроенности быта. Всё потому, что жизнь избита, В стихах замолим мы грехи. Все наши песни и стихи.
Все наши беды от того, Что бесконечно доверяя, Друзей и принципы теряем И верим. Верим, а в кого? Все наши беды от того.
Друзей теряем потому, Что век короче, чем столетье. Им попадает в лихолетье Чума в дорожную суму. Друзей теряем потому…
А счастье где-то за углом В кофейне ждет за стойкой старой. Пустую гладит, гладит тару И ждет. Зайди, вдвоем уйдем. А счастье где-то за углом.
* * * Я пройду по той реке На байдарке осени. На твоей найду руке Горы, лес и просеки.
Серебрится за окном Первый иней на траве. Ночь прошла глубоким сном По растоптанной листве.
Осень падает к ногам, Режет душу первым льдом. Черных речек берега Узнаю с трудом.
Я пройду по той реке…
* * * Пахнет дождиком асфальт. Альт звенит над крышей красной. В небе кобальт чаек дразнит. Рвется облака вуаль. Матерятся воробьи. Сохнет очередь за пивом. В настроении паршивом Пребываю эти дни. Было лето или нет? Льют дожди напропалую. Я июль к дождям ревную Сотню зим и столько ж лет. Начинает вресень плач Только липа зацветает. Лист с деревьев облетает. Время – скучный мой палач. Заплатил бы я за то, Заплатил бы я за это, Да червонец – не монета, Сто червонцев – не пальто. Лучше кобальт в небесах. Охра светлая – на листьях. Штампы синие – на письмах. Бирюзовый блеск в глазах.
ИЮЛЬСКОЕ НАСТРОЕНИЕ Мимо Пушкина пройду. Вспомню сразу же про осень. Про снежинок первых просинь, Листья красные в пруду. Черных веток рваный ритм. Всем пора менять одежду. Брошу малую надежду На обилье строф и рифм.
Ночь запуталась в долгах – С летом трудно рассчитаться. Значит – надо задержаться Не на риск и не за страх. Мимо Пушкина пройду И про осень вспомню сразу. Перепутался мой разум – Летом в осени бреду.
* * * Дворник осень заметает. Август. Пятое число. Длинношеих уток стаи Резво встали на крыло. Смяла рябь озер полотна. Боль застряла в голове. Пялит Питер буркал стекла. Черных буркал. Страшный век: Пир. Холера. Жор без меры. Напоказ – пустышка веры. И дождями плачет Питер. Сердце спрятал в старый свитер. Все заплатами зияют: И дома и мостовая. Дворник в кучи заметает «Зимний», «Летний», Пьянки, сплетни И бесстрастно, Преспокойно Грязной спичкой под-жи-гает.
Дым с туманом вперемежку Над Невой пораспластались. Дворник оказался между. В этом «между» мы расстались.
ДЕВЧОНКА Шла по городу девчонка – Глазки небо отражали. В лужах провода дрожали И смеялись звонко-звонко Все прохожие в экстазе, Но авто, что, брызнув грязью, Пролетает быстро мимо И меняются картины За стеклом машинным.
Полоскался в лужах город – Капли падали со свистом. Распахнула площадь ворот – Заходите к нам, туристы. Им нет дела до девчонки И до неба, что в глазищах. Заряжают фотопленки И места для съемки ищут – Толстячки из заграничных.
Шла по городу девчонка – Каблучки стучали звонко. Шла? Нет, все-таки, летела И, смеясь, тихонько пела. Что? А нам какое дело? Что?..
* * * Пылали елки в декабре. Мороз стремился на заре Сковать оконный мой проем. Шипел бокала водоем – Его до дна сегодня пьем.
Звала Музыка тут и там, Подобно утренним звездам, Сияли окна в городах, И, забывая о годах, Снежинки бились в проводах.
Стояла полночь на часах И лаял ветер в волосах. Дымилось прошлое в золе И годы таяли во мгле, Как тают вина на столе.
И уходить уже пора – Бутылок выпитых гора, Так неохота на мороз Совать еще не красный нос, А, испытав тепла гипноз, Сидеть спокойно. На заре, В новорожденном январе, Смотреть в закованный проем. Держать бокала водоем И пить За Новое вдвоем.
МЕЖДУГОРОДНЫЙ РОМАН (попытка маленькой поэмы) I Да, я опять под воскресенье Сажусь в автобус, чтобы ночью, Став безбилетным пассажиром, Куда-то ехать. Ехать. Молча смотреть в окно, Где проплывают Деревьев тени, Блики станций, Толпа мальчишек в подворотне – Им просто некуда податься…
II И вот я снова без тебя В ночном автобусе кочую. Дорога верстами врачует, А кочки память теребят.
Я – безбилетный пассажир, А твой билет до полдороги И исчезают миражи, И тает жизнь, как тают строки.
Ах, как банальна суета Всех человеческих свиданий И неизбежность расставаний Так для понятия проста.
На три мгновенья задержись. На три коротких полуслова. Ну, а потом наступит жизнь И всё… И все начнется снова.
III Все равно ты не знаешь, что рассвет запорошен. Все равно ты не слышишь стук дождинок-горошин. Не поймешь никогда, почему эти строки Выбивают года, сокращают все сроки.
Никогда не прочтешь мыслей, ставших твоими. Будешь тысячу лет повторять мое имя. Одинок мотылек, но летит – быть бы живу, На огонь, на огонь тянет ниточки-жилы.
Никогда не прочтешь нот на старом клавире. Почему дважды два это – вечно четыре? Наши мысли длинны и так кратки минуты И вина без вины – обвиненье беспутно.
Я не помню лица, лишь глаза в полумраке. По дороге – гроза. Лай бездомной собаки. Время бросило вдруг три коротких мгновенья, Острый нож под ребро, как минуту прозренья.
Все равно ты не знаешь, да и я не узнаю, конечно, Что случится потом на твоей остановке – конечной.
* * * Все стихи мои знаешь и чувствуешь венами сны, А когда затихает трамваев пустых перебранка. Ты зашторенным векам подаришь ладони весны И глаза, как Сезам, отворишь, хулиганка.
В старом городе полночь по крышам бежит. Старики два часа, как покончили с медом и чаем, А в ладони моей твоих пальцев смятенье лежит – Мы разлуки друг другу при встречах прощаем.
И уже не уснуть. Не до сна, ведь звенят на ветру, Прямо в зелье ночное, летящие снежные хлопья, Так сегодня рабыня-бумага послушна перу, Как когда-то Георгию были послушными копья.
И туникою губ с головой укрываешь, дрожа. Окончание ночи синеет, и звезды уходят. Растворяет рассветная мгла нами сыгранный джаз, А деревьев конвой нашу ночь прямо в память уводит.
* * * Семье Пашиных Тих Тянь-Шань. Уснул под снегом. Звезды ярче маяков И лежат под этим небом Туши наших рюкзаков.
Ветер рвет палаток спины, Как мальчишка озорной. Под его свисток с вершины Сыплет крошкой снеговой.
На пороше след оставим. Вдоль скуластых пиков вниз Мы идем, согласно правил, А без правил – наша жизнь.
Ночь. Во сне – родные реки В параллелях белых рощ. Все мы – люди, человеки, Беспокойна наша ночь.
* * * Эдику Беспалову Саше Никифорову Спиваются друзья мои. Увы. Уходят в бесконечное пространство Серди Москвы, Загаженной Москвы Рабочим людом и скупым крестьянством. О. Господи, Да как же мне успеть Со всеми выпить И со всеми спеть?!
* * * Вдруг на бегу остановиться И на мгновение прозреть. Понять: что – маски, а что – лица И пот со лба рукой стереть. И в этой краткой остановке Далекой скрипки звук поймать И удержать… И за веревку Язык у колокола рвать!
ДОРОЖНАЯ-ТЕЛЕЖНАЯ Появилась желтинка на листьях. Солнце клонится быстро к закату. Паутины в лесу пообвисли. Журавли улетают куда-то.
Дома банюшка ждет и постель, Берег речки, да голове поле. Доберемся, а следом метель Заскрипит, да опять же – завоет.
Эх, болезный коняга ты мой, Много верст мы с тобой прошагали. Ничего, вот приедем домой – Отдохнем, Канет ярмарка в память.
Знаю – снятся тебе ковыли, Кобылицы, табун в чистом поле. Только сны эти, как снегири Улетят, а помрем – вот где воля.
Наш большак скоро. Скоро уже Деревушка, где нас ожидают. Там лучина в избе догорает – Огонек, будто кровь на ноже.
И пусть листья летят понемногу, Вниз срываются капли дождя. Вот прикончу я эту дорогу И увижу слезу сентября.
* * * Закатилось колечко под печку. Не достать-отыскать то колечко. Вороновым крылом заслонилось подпечье.
* * * Все уже круг. Что сделать? – так случилось, Что мы кого-то вдруг Переживем.
* * * Какая сладкая услада – Сплошная Старая Фасада. Холодный крик – Удар волны. Мы, как мосты – Разведены. И бьются мысли о стекло – Как много времени прошло.
* * * Там дом на пригорке. Закрыты все ставни. Резные оборки – Был мастер исправный. Колонны. Мансарда. Цветов клокотанье. Тот дом возле Ада Готов на закланье. В нем – пыльная пена. В нем – солнца без меры. Потрескались стены, Упали портьеры. Тот дом возле Рая, Как дым возле неба – Дорога сырая, Ведущая в небыль. Она, как река, За собой призывает И нервно рука Буквы в рифмы вплетает, В тот дом возле Ада, В тот дом возле Рая. Туда мне и надо, Где небо без края.
ИЗ ТВЕРСКОЙ ТЕТРАДКИ I В этом городе небо такой высоты, Что сливаются с небом соборов кресты. Над скрипучими кровлями старыми Облака проплывают усталые.
Я топчу тротуары упругой стопой И так счастлив, что я не смешался с толпой В этот год, в этот день, в этот миг, в этот час, Слава Богу, что встречи преследуют нас.
И прохлада руки обжигает глаза – Мы хотели друг другу так много сказать! За молчание прожили тысячу лет. За трамваем вослед улетает рассвет
В этот город, погасших давно фонарей, В этот город, упившихся в дым звонарей Продолжаю молчаньем до боли кричать! Звонари «языки» продолжают качать.
Я лечу в высоту, чтоб достичь высоты, Ощутить на груди всех соборов кресты, Окунуться душой и глазами в рассвет – За ударом – удар, сердце рвется на свет В этом городе с небом такой высоты!..
II Качалось солнце на волнах И опускалось, опускалось. Вокруг звенела тишина И, улетая, возвращалась.
А пристань попросту пуста И черных чаек крик отринут. Читаем жизнь свою с листа, А на ветру ладони стынут,
Как две души на сквозняке – От устья дует до истока. Себя ты ищешь на руке Среди тропинок и потоков.
Вот за спиной речной вокзал, Но нет монеток на билеты. Перед глазами образа И дверь, распахнутая в лето.
Перед глазами суета, Обычных дней немые тени И ночь до одури чиста От повторенных сновидений.
И нас медлительность волны Не отпускает от причала. А в сердце – голос тишины: Возможно все начать сначала.
III Так странно: Было все вчера. Ты мысли, словно «Библию» читала. Мы залпом выпивали вечера И, расставаясь, Умирали У вокзала.
* * * Либо день перепутал с ночью, Либо попросту в ночь не спится – Очутился, как в яме волчьей, А в окно пятый час стучится.
Поливают машины утро. Птицы песни поют беспечно. Песни вязнут в тумане мутном, Сразу падая в бесконечность.
Холодильника ровный зуммер И такси – на вокзал, не в гости. Скоро утро выйдет из сумерек Мягкой поступью, главным гостем.
И твое вдруг, поймав, дыханье Совмещу с дуновеньем ветра. Грудь, прикрытую легкой тканью, Нарисую линией веток.
Крик трамвая тебя разбудит. На меня посмотрев сурово, Спросишь: – Кто же тебя полюбит? – Ты… …И больше – ни слова…
МОНОЛОГ ЖЕНЫ – Улыбнись, хороший мой, И с сарказмом песню спой Про чинару, про прибой и про… зарплату. Что поделать – жизнь идет Все коленками вперед Сбитыми. И нету виноватых.
Лоб не морщи. Не грусти. Если было что – прости. Ну не все простишь – хотя бы половину. Нынче утка на обед, И билет взяла в балет… Скоро в свитере закончу горловину.
О работе мысли брось. Как в народе повелось – Кони дохнут от нее, Ишак хромает. Улыбнулся? Молодец! Значит – песенке конец. – Ну, а завтра что? – Вот завтра и узнаешь…
ЕЩЕ ОДИН МОНОЛОГ Ты что, родная, говоришь? Зачем теперь тебе Париж? С его разнообразьем крыш? Духи. Конфеты и «Бордо» – Совсем не то. Совсем не то! Повсюду разные пальто, А кое-кто идет в манто… Там всё – сплошная ерунда! Зачем нам, милая, туда? Ведь мы с тобой – пролетарьят. В России каждый третий – брат, Второй – еврей, а третий рад, Что он второму – кровный брат. У нас есть всё везде для всех – Бесплатный сон. Бесплатный грех. Карманы, полные прорех. У всех здоровый организм. Мы поощряем онанизм. Пуская гниет капитализм, А нас жует патриотизм. Пока в нас: ум и совесть, честь – Он будет нас спокойно есть.
ЛЕБЕДИНЫЙ МОНОЛОГ СЕЛЕЗНЯ, ПОДСТРЕЛЕННОГО МОИМ БРАТОМ Мише Грачеву Вот и отлетался – под крылом дробинка. Кто бы мог подумать – жизнь так коротка. Тает-догорает в пелене картинка – Мечется собака – мокрые бока.
Молодой да старый ружья опускают. Кто из них был первым? Мне и невдомек. Только улетает за деревья стая., Лишь один последний мой звенит звонок.
Завтра будет август. Значит, скоро осень. Значится, не многим на юга поспеть. Молодой да старый под ноги нас бросят, И детишки будут радостно галдеть.
Ох, и будет праздник – перья ощипают. Их, и будет пьянка – сбили прямо влет. Только я об этом ничего не знаю – Вон собака в воду прыгнула. Плывет.
МОЙ МОНОЛОГ Если б я был легкокрыл, Я б над городом парил И с девчонками дурил От Парижа до Курил. Если б я был легкокрыл Я бы «Мальборо» курил И в Нью-Йорке б виску пил, По-английски б говорил, -по-французски б говорил, По-гишпански, по-тибетски, И, кончено, по-советски, И еще на всяких разных На наречьях безобразных, если б я был легкокрыл.
Ну, а если б эти крылья, Человекам подарили И летали б эскадрильи Неопознанных объектов – одинаковых субъектов?
Нет! Тогда бы было скучно – Крылья всем даны покучно…
ЗВОНОК ИЗ ПРОШЛОГО И снова декабрь на исходную вышел. Печальная песня, как взмахи крыла. А небо дождями лицо твое пишет, Пестрит угольками заката зола. И снами моими не смята постель, Ты в трубку м не дышишь, как раненый голубь. Себя проклинаю – ведь я не успел Твои отраженья своими заполнить.
Я чувствую взгляд через ночь, через век, В поту просыпаюсь – разломанный взглядом. Глаза закрываю и… падаю ввверх, И вижу весь мир, пролетающий рядом. В укоре его –повторений тоска, А в облаке розовом – кровь Атлантиды, Сегодня Атланты с фронтоном в руках, А женщины их просто – кариатиды.
Движение круга на цифре замрет. Твой голос из прошлого тихо ответит, Но время и это сплетение рвет, А мышцы Атлантов мрамором метит. Шумит океан – Ваш последний приют, А нити связующий шатки перила. Над Вашими лицами волны поют – Столетий слиянье нас разъединило.
К ЕЛЕНЕ Елена, Ты ли вышивала Венок колечек золотых? Руно, Что стало покрывалом Ясону гордому? Затих Тот голос моря. Песнь Сирены – Всё это где-то Позади. О скалы бьется, Бьется пена И вечность В слове кратком – ЖДИ. ДоЖДИ Стекают на Акрополь. Эллада? Умерла давно. Елена Под любимый тополь Пришла, Чтоб снова Шить Руно.
НАКАНУНЕ ПРЕДАТЕЛЬСТВА (МОНОЛОГ ИИСУСА) А, может быть, не распнут? Оставят, быть может, жить? Земной продолжить маршрут Позволят и службу служить? Поверят? А, может, нет… Что завтра скажет Пилат? Я людям несу свет, Так в чем же я виноват? Я знаю, кто скажет: Да, – За тридцать седых монет. Тотчас упадет звезда – Предательство – скользкий след. Юродствуй. Ори. Кичись! У каждого свой свет. Но только одна жизнь, Другой-то, увы, нет!
МОНОЛОГ ДЕДАЛА Итак, я – узник Крита, Придворный художник Миноса. В Афины дорога закрыта, Туда мне не сунуть носа.
Изгой, творец и циник, Убийца в земле Эллады. Никто меня в дом не примет Там плаха – моя награда.
Дворец Минотавра строен – Потешься, ребенок милый. А я потихоньку строю, Не что-нибудь строю – Крылья!
Я в небо хочу подняться, Чтоб с Критом навек проститься. И сверху буду смеяться – Я – гений, лечу, как птица!
Я снова стану убийцей… Как век доживу? Спокойно? Мой сын превратится в птицу, А это совсем не больно!
АНТИГОНА Паучок потихоньку наверх поднимался. Антигона в тот час занималась петлей. Эллин с юной рабыней в тени целовался В тот же час. Приближался полуденный зной.
Паучок засверкал, как на солнце реснички. Антигона одежду в веревку свила. Эллин сдернул тунику с рабыни привычно – И рабыня привычно к нему возлегла.
Паучок по плечу на петлю заползает. Антигона устало закрыла глаза. Эллин старый с улыбкой рабыню терзает. Полдень рвется вперед. Задержаться нельзя.
Паучок по щеке поднимается выше. Антигона взлетает и падает вниз. Эллин яростно ржет, эллин финики лижет. Вот – рабыня у ног. Полдень. Солнечный бриз…
* * * Последние снеги на грязном асфальте. Страстная неделя. Дрожащие ветры. На глотке судьбы – издевательский бантик. Мы выпили кружку последнюю света.
Напиток Богов по нутру лишь поэту, Да новой Елене, да старой Элладе. Чертясь, матерясь алкоголики-ветры Разодранный парус ручищами гладят.
Уключины всхлип заползает под кожу. Текут по суставам холодные волны. Наполнено море беспечностью ложной, И кровью соленой, и завтрашней болью.
А сети теней тянут тонкие руки. Звонок телефонный тошнотно трезвонит. Последние снеги чернеют от скуки. Туман их сожрет. Ветер воды разгонит.
О пристань, о борт будут биться волнами Снежинки недели страстной и голодной. А капелька света одна в океане Жемчужиной станет слепой и холодной.
* * * Засаленных книжек страницы Туман обжигает. И вьется рассвет аксельбантом Над левым предплечьем. Зеленая тень электрички, Как птица, растает. И шепчут столетья Атлантам: Что бросили женщин?
А женщин покинутых стаи До дрожи устали. Кроватей чужих вереницы Смешались в глазницах. Зрачки обожженные встали. Застыли. Печально. И тонкие руки, как спицы, Объяли гробницу. Покроются ребра вуалью Когда-то, однажды Из пыльных костей возродится Скандальная Ева, А липовый запах июля Адаму приснится. И яблоко с ветки сорвется На поле страницы. На душу наивную ляжет Измены десница. И снова История Наша, Увы, повторится: Туман и Рассветная птица.
ИЗ ЦИКЛА «МАСТЕРА»
ПИТЕР БРЕЙГЕЛЬ Ох, как низко поземка стелет, Заметает следы сапог. Серый город, конечно, верит, Что вернется охотник в срок.
На лице следы оставляют сны, В бороде запутался снег… Не придумано всё. Всё из той страны, – Вельзевуловый черный век.
Там винище пьют. Там младенцев бьют, Не боятся запачкать рук. Лютый ветер в бок, Да следы сапог Не охотников – «божьих слуг».
А на том снегу От подков следы Крепко-крепко мороз схватил. Посмотри же ты, Как от той беды На ветвях ветра крик застыл.
Пять столетий Город пегий, А к нему во тьме, Семеня, Всё шагает Старший Брейгель. По снегам идет. Без меня…
ЖОРЖ СЁРА Точка. Точка. Рядом точка. Вышел облака кусочек. Синий цвет на землю тенью Лег в среде земных растений. Точки в небе. Точки в почве. Точки в солнце, В черной ночи. Этот радостный «Канкан» – был художник, видно, пьян. Сам игру придумал эту. Сам судьбу свою сыграл. Стал поэтом средь поэтов – Точкой жизнь нарисовал.
Рвутся связи. Рвутся нити. Все друзья ушли в обитель, Где нет красок, нет кистей Для разлития страстей По холсту И по палитре, Нервной нотой на пюпитре Точка в точке расцвела. Оказалось – Жизнь прошла…
МИХАИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ ВРУБЕЛЬ. ГОД 1904 В стакане роза на столе Стоит уже почти столетье, Но увядания отметин Не видно на ее челе.
Кольцо прозрачное воды, Кольцо хрустальное стакана Сжимают стебель. Как-то странно – На листьях – капельки беды.
И дремлет боль на лепестках, А у двери стоит Тамара. Подобна грустная гитара Последним вздохам мотылька.
Но Ангел сломан пополам, Прижаты крылья к скальным нефам. Навеки меж Землей и Небом – Пожива сладкая орлам…
… Стакан и роза на столе Тамары поцелуй пьянящий. До безрассудства настоящий След человека на золе.
АЛЬБРЕХТ ДЮРЕР Сентябрь тысяча девятьсот тридцать девятого года Ушла к горизонту гусиная рать И грач над полями устал пролетать, И снеги терзают глаза сентября, Последняя выйдет кому-то заря.
Три всадника скачут над голой дорогой. Их лошади плачут: Убогих не трогай… Три всадника в небе – три разных коня. Кольчуги и цепи о кости звенят.
Три радостных вдоха. Три свиста. Три крика. Рыдает бабенка у божьего лика. Младенец не дышит – захлопнут Сезам, А смерть каблуком – по сердцам, по глазам!
И Голод и Мор сквозь забрало орут: По жалким людишкам проложен маршрут! А следом Война на гнедом жеребце – В чудесном мундире! В железном лице!
Ничто не меняется: Скачут. Смеются. Кровянкой умоются, с веком сольются. Ничто не меняется: Скачут. Смеются. Ничто не меняется…
ВЯЧЕСЛАВ ФЕДОРОВИЧ САМАРИН «Рядовой Мухин с войны не вернулся» I В этом белом январе ночь без дня. Эта пуля в винтаре – для меня.
Просто выпить захотел молока. Отлежать успел в могиле бока. Захотелось у своих погостить, Об ушедших посидеть, погрустить.
Постарели Вы, Васильевна – мать… Невозможно мне Вас, мать, не узнать… Лук вязанкою прижался к стене. Шторка белая на черном окне.
Жрет огонь дрова привычно в печи. Кошка кроткая, как прежде, урчит. Как живете вы тут все без меня? Тишиной в ответ оконца звенят.
Тишиной в ответ грохочут леса. – Между нами стольких лет полоса! – Видишь, дырка у меня на груди? Это пулю век двадцатый всадил.
«Беспредел» II Луны в оконном проеме блин, Горчит на губах рассвет. Петух забивает криком клин Туда, где меня больше нет.
В зените кровавый шар. Скребется в траве кузнец. Из горла струится жар А молот на наковальню влез.
Подковами день звенит. Угнаться смогу ль за ним? Мой шар обогнул зенит И снова меняет грим.
Приклады грохочут в дверь. Обглоданный месяц сник. И мечется лампы зверь: – Пришли за тобой, старик.
ВОЗВРАЩЕНИЕ (Перечитывая И. Бродского) Я в город утренний вхожу, Ступая очень осторожно, Как любознательный прохожий, По лестнице, как по ножу. И на предплечие холма Спокойно став, шагаю выше, А город судорожно дышит – Повсюду белая зима. Ползет рассвета колесо. Подушки давят горожане. Ах, как же, все-таки, их жаль мне! В подушки спрятано лицо.
А я с улыбкой в небесах Без гермошлема пролетаю – Простой советский пролетарий Без майки и в одних трусах! И мне не холодно ничуть – Внизу деревья, звезды рядом. А я лечу над снегопадом, Но приземляться не хочу!
ВСТРЕЧА С ШАГАЛОМ. ГОД 1992 Здравствуйте, дяденька, здравствуйте. Вот, наконец, мы и встретились На мостовой Вашей памяти, В городе Вашей светлости. Празднуют нынче – праздник ведь – Мастера возвращение. Все как обычно – вначале смерть, Только потом прощение.
Бьется в висках кошмарный сон – Рельсами боль подчеркнута. Снова пролетка. Вокзал. Перрон. Скоры на полчетвертого. Дышит Париж туманами. Горбится мост над Сеною. Площадь урчит фонтанами. Красок движенья нервные.
Память. Далекий холодный снег. Ветер. «Аптека в Витебске». Но за окошком по хляби бег, Да на французском вывески. Мастера до хрипоты зову. Гулко часы ударили. Лег на палитру последний звук. Тень каланчи растаяла.
КОЕ-ЧТО О РОССИИ И РУССКОЙ ДУШЕ I Дороги разбиты. Деревни пусты. Где были дома, там полыни кресты, Да песни, в которых одно воронье. Россия, ты – рана на сердце моем.
Ты – тяжесть солдатских сапог. Ты – судьба. Ты – кровь на губах. Ты – песок на зубах. Ты – голь. Ты – проказа. Ты – смех. Ты – вранье. Россия, ты – разум идущий внаем.
А там, за бугром, полушарье не то, Хоть много туда и дорог и мостов, Стрела ностальгии и там достает – Поэт без России по-черному пьет.
Там мягкие зимы , там легче вино, Реклама сосисок, реклама порно, С французским прононсом покрепче слова. Спят русские на Женевьев де Буа.
Да только у нас все, как прежде, как встарь – На троне владыка, на дыбе звонарь. Дороги. Этапы и руки чисты, И некогда, некуда ставить кресты. Бежим мы и некогда ставить кресты.
II Русскому писателю из Америки – Владимиру Помещику Сокольники облапал первый снег, Еще белей, чем холст перед работой. Я перед ним, как перед эшафотом, Где каждый звук уносит душу вверх.
Сколь воздух чист! И от него я пьян – Здесь не отель индийский под Калькуттой, Где миллионы диких обезьян Мне наливают бренди поминутно.
Я по чужому снегу, по земле Не год, не два, а многие столетья Ходил и слушал неизвестный ветер. Чужие тени бились на столе.
Чужие люди были в городах, Чужие мысли, свернутые в точки, Чужие на снегу вороньи строчки, Но утки на Царицынских прудах…
И дочка первый снег московский топчет, Как прежде пахнет хлоркою вода, И на «блошином» голову морочат, Не уезжал я, может, никогда?
III Я не знаю страны, Где придется остаться. Может, голос зурны, Может, руки канадца Прикоснутся ко мне, И земля, Словно купол, сомкнется В неизвестной стране, Где меня назовут инородцем.
Только я навсегда, Навека остаюсь с этим краем. Холода – ерунда! Всё во мне, Я за все отвечаю! И меж тонких стволов Паутина завьется, Забьется… И придет Крысолов В жаркий полдень Испить из колодца. Земляничный рассвет. Облик доброго старого Спаса Остается во мне До последнего Смертного часа.
Я не помню страны, Я не знаю, Когда мне придется Плыть на гребне волны, Оставаясь собой В инородцах.
ПАСЫНКИ IV Россия, пасынки твои лежат под снегом. Кто задохнулся от тоски, а кто от бега. По берегам морей и рек в земле чужбинной Лежат уснувшие навек твои мужчины.
Лежат художники, певцы и акробаты, Поэты, пьяницы, глупцы, лежат солдаты, Не пощадили живота и боль вкусили Разлуки, пасынки твои, страна Россия.
За острова, за океан подальше гнали. Лишь после смерти иногда иных прощали. На черепах и на крестах танцуем польку, А с неба падает звезда под сердце – колко.
Очередной багаж готов для отправленья, И на прощание нет слов и нет прощенья. И снова белый самолет в дали растает. Россия, пасынки твои в ночь улетают…
V «У поэта и у Бога Есть одна святая даль…» Александр Карпенко Кофейня за углом. Не мы в ней кофе пьем. Теперь не до нее, Теперь настало – ПОСЛЕ. Мы выбиты судьбой оттуда, И другой За стойкой кофе мой И твой к губам подносит.
Ах, временный уют! О нем стихи поют, Там кофе подают, А мы проходим мимо. Ведь нас никто не ждет, И все бегут вперед Уже который год, А мы проходим мимо.
* * * Сгорает вечер, словно свечи. На землю тьма положит руки. Полжизни ждали этой встречи, К ней шли сквозь долгие разлуки.
ОЩУЩЕНИЕ ИСПАНИИ Диптих I Может, память моя слаба? В голове стучит, как по нотам – У последнего у столба Труп растерзанного Дон Кихота.
У последнего у столба Воют бабы, в соплях детишки. До чего ж ты, память, груба! Или сентиментальна излишне?
II Я превращаюсь в испанское небо. В солнце Испании я превращаюсь. В Гойю, Веласкеса, в боль или небыль Я превращаюсь… В Прадо иду, как паломники в Мекку. И, обнимая глазами корриду, Я, превращаясь, в быка превращаюсь. Кровью налитые бельма вращаю И пробиваю тореро защиту. Сердце дыханием чую горячим. Целят в меня тетивы арбалетов, Только я в небо опять превращаюсь, В жаркое небо испанского лета.
* * * Мы будем жить спокойно. Безмятежно. Выгуливать собаку в старом сквере. И в выходные обращаться к вере. Все меньше, меньше тратить на одежду.
И, как у всех, у нас случатся дети, И мы поймем, что все-таки бессмертны. Хоть повторимся в них лишь трафаретно, Но главное – на этом, этом свете!
Поедем снова к морю на неделю. У волнореза постоим немного. Я напишу этюд. На нем – дорога. Дорогу в море, в небо солнце стелет.
Ты почитаешь, спрятавшись в тени. Очки на лоб надвинув, улыбнешься. Протянешь руку. Птицей встрепенешься – Как жаль – так быстро улетели дни.
Когда мы не жили спокойно, безмятежно, Когда ночами рифмы заплетались, А утром рук замки не размыкались, И ни к чему была для нас одежда.
Мы будем жить. Нет формулы главнее. Нет аксиомы более надежной. Мы никогда с тобой не постареем, Хоть это, говорят, и невозможно.
ЖИЗНЕННЫЙ ПРИНЦИП Тараканчик бежит по стене, А что думает он? Я не знаю. Я сижу – на гитаре играю. Тараканчик бежит по стене.
ОБЪЯВЛЕНИЯ I Пропал поросенок! – Плохая примета. А, может, он просто Ушел погулять?
II Продается жеребенок! Приходите покупать! А кобылу не спросили – Можно ль сына продавать?
III «Ротвейлер пропал!» – Объявленье гласит. – Он с детства любил Покататься в такси… – Наверно, Попал в незнакомый район И там заблудился Трехлетка – «Барон»…
* * * Улица моя длиною в жизнь. Ступицей стучит колесо. Вечер тянет душу – ложись, Жизнь – такой коротенький сон. Сну тому не в силах помочь, На плече стола моего Лампочкой корячится ночь, Да в башке ветряк болевой.
Боже, сколько в мире дверей! И у каждой есть номерок. Просим – Помоги быть добрей… Только нас не слушает Бог. И срывает яблоки Он, Вместе с нами ест их, смеясь, Улица моя, длиной в сон. Дальше обрывается связь.
Дальше ярков светят огни. Бьется в тесном русле река. Силуэт Харона возник – он весло сжимает в руках. Сделай шаг, и вырвется стон – Улица уйдет в горизонт. Рядом прошуршит колесом Жизнь – такой коротенький сон.
ОСЕННИЕ СТАНСЫ За лето промерзли, продрогли, простыли И капли дождя отскровенно постылы. Нерадует глаз горизонт цвета стали. От лета осеннего жутко устали.
Устали к горячим словам прикасаться. Мы чувствуем жизни холдные пальцы. Срываем бутоны, и пылкие речи И сноважддем снега, как-будто ждем встречи.
А реки уносят осенние письма, Зеленые, красные, желтые мысли Но ветки впиваются в небо когтями, Сквозь них продирается птица с вестями О том, что промерзнуть за лето успели О том, что остыли дома и постели И пол октября до первой метели.
* * * Третью полночь воет в подворотне Пес захожий. Коли душу отнял – Отними и тело, гость субботний! М. Цветаева Над Покровскою горой – радуга. Акварельная, такая смачная. Этот город на холмах не Елабуга, В нем петлею глотка не схвачена.
Благовест от Успенки в высь летит. Купола к облакам пришпилены Золочеными крестами, не шпилями, А на золоте том воронье хандрит.
Лбы опухших фонарей в небо вперились – Всё пытаются бельмом что-то высмотреть. Я на радугу гляжу, мне не верится: Семь цветов, судеб семь, да восьмая – смерть.
Осень лупит по ветвям, листья – в облака. От того, быть может, небо не синее, Что перемешаны: судьба, точка, линия, Благовест и воронье, а для меня пока: Над Покровскою горой – радуга Акварельная Такая легкая. Этот город на холмах Не Елабуга. Семь цветов заполонили мне легкие…
ПРОДОЛЖЕНИЯ Холодный свет над головой. По тротуарам бродят тени. Мы – продолжения, с тобой Огней, животных и растений. Мы – продлжения любви На теплом крымском побережье, Где волны плавно берег режут, А в брызгах пляшут муравьи.
Мы проживали двадцать дней Тому назад уже столетье В плену блаженства, в ярком свете Напонимали дикарей. А здесь – в штормовке меж стволов Задумчив Пушкин двухсотлетний (плюет на домыслы и сплетни – Почти две сотни лет прошло!) Он пропустил две сотни зим, Две сотни осеней и весен, Стихи он после пули бросил И вот – теперь везде один. С курчавой бронзой на висках Стоит поэт, печально бронзов, А осень сладкою занозой Скребется не в его руках.
Мы – листья в ветряных тисках, Мы – облака, дожди и вьюги, И не расстаться нам никак, Мы – продожения друг друга.
|
|
