Иванова Вера Анатольевна

 ВОВКА

Сегодня всё должно получиться. Ведь и раньше получалось. Ого, ещё как получалось... А тут... Нет, получится, обязательно полу­чится.

1946 год. Смоленск послевоенный. Город жил, дышал. То тут, то там вольные стайки ребятишек попадались на глаза взрослых, занятых своими делали. А ребята, очень часто предоставленные сами себе, умели находить занятия по вкусу, если честно сказать, не всегда безопасные. Было такое, что и подрывались на оставленном после войны, бывали и разные иные, чреватые последствиями забавы. Что говорить, места и времени для подобных занятий в послевоенном Смоленске хватало. Мальчишки, словно воробьиные стайки заполонившие разные уголки Смоленска, были бесстрашно изобретательны в по­исках приключений. Чего им бояться? Они такое видели...

Вовкин дом на Краснознамённой окнами и центральным входом смотрел на Никольскую башню. И сама Никольская башня, и крепостная стена была их собственностью, так им казалось. Все окрестности бы­ли мальчишками облазаны, обысканы, обрысканы. Никто их не гнал, никто им не мешал. Они были здесь хозяевами.

А вот сегодня... Сегодня они идут в театр. Все четверо. Им было по 11—12 лет. Все худющие, юркие. Нет, билетов у них не было, откуда... Шли к театру решительно, обговаривая предстоящее.

Всё было, как в предыдущий раз — служебный вход не был закрыт, Так, надо походить вокруг. Четвёрка слонялась, всем своим видом стараясь показать - да на что им сдался, этот театр, да чего они там не видели... Но время шло, надо было решаться.

Среди мальчишек Вовка был уважаем за смелость. Он был заводным и пронырливым. Забирался туда, куда другие не рисковали. А че­го терять-то? Наказания дома не будет, просто не от кого его по­лучать - ни матери, ни отца у Вовки не было. Отец погиб на Соло­вьёвой переправе, а мать в Смоленске 'при бомбёжке. А тётя Щура, мамина сестра, и дядя Вася, её брат, недавно вернувшийся из ар­мии раненым, ничего ему не сделают. А уж дед Миша, тот тем более.

Пора, надо решаться. Сказать честно, Вовке было страшновато каждый раз в этот момент начала действия. Но показать это было недопустимо — это стыдно, это предательство. Да и в театр хотелось. Театр был таким контрастом по сравнению с вовкиной жизнью, что хоть вой...

Шмыг, шмыг, шмыг, шмыг... Мальчишки нырнули в служебный вход. Проскользнуть надо было порознь и вместе, быстро и тихо, чтобы сразу очутится в ином, густом мире праздника, сладко притягивающего и в то же время не принимающего по-родному. Ещё бы, безбилетники. Но так тянуло туда, так хотелось праздника, что устоять было не­возможно, немыслимо.

И они там. Все? Вовка ещё не знал этого, но праздник уже на­чинается было неважно, кто играет, что за пьеса играется, кто ав­тор. В этот момент было важнее, нужнее ворваться, крысёнком проскользнуть в театр, в пространство праздника, уже это было событием, достойным риска. Здесь, в театре было захватывающе интересно, но в то же время до звона в ушах страшно быть пойманным. Но что этот страх го сравнению с приключением - я в театре, смотрю, вижу!

Вот тут-то и кончилось всё, не успев по-настоящему начаться. Крепкая мужская рука дотянулась до вовкиного плеча, вытащила его за пределы зрительного зала.

- Попался, думал, что я тебя не найду... Нашёл, нашёл тебя, щельмец. Ишь, какие умные, билеты не нужны им…— говорил милиционер не злобным, а скорее довольным голосом.

Уже на улице Вовка стал жалобно просить; Дяденька, отпустите, дяденька, отпустите...

Вовка не кричал, он ныл, он скулил. Скулил так жалобно, что если бы он был на месте этого дяденьки, державшего его за шиворот, если бы он был на месте этого дяденьки, он бы отпустил. Но дядень­ка крепко держал Вовку за ворот рубашки. И это было правильно, если бы он держал за лямку вовкиных штанов, то она бы сразу порва­лась, потому что штаны были сшиты тётей Шурой из старья, были хлип­кими.

Народу на улице Ленина было много, как всегда. Босые ноги Вов­ки шлёпали по асфальту. Дяденька держал его крепко, почти на весу. Люди расступались, наверное, они думали, что милиционер поймал во­ришку. В те дни это не было редкостью.

Вдруг Вовка увидел в толпе, идущей навстречу, тётю Шуру. И она увидела племянника в сопровождении милиционера. Она сразу из­менилась в лице, подбежала и спросила громко, явно не ожидая ника­ких добрых вестей:

— Что он наделал? Что он наделал?

Милиционер, ни на миг не отпуская Вовку, ответил громко со спо­койной укоризной:

— Да вот без билета в театр пробрался, хулиган. Да еще дружков с собой взял, безбилетников.

— Что? Хулиган? Да что ты сказал? Что он сделал? Хулиган... В театр прошёл... Преступление... Ты бы лучше за другими смотрел, а он в театр прошёл, поймал он... Да ты знаешь, что мальчишка сирота!

Ты знаешь, что... В театр… А я уж подумала... А он... Да я тебе…

Тётя Щура распалиласьf разошлась. Вовка её такой и не видел ни разу. Рука милиционера, державшая рубашонку, ослабла. Люди окружили их, ожидая развития событий. А событий-то и не было. Милиционер пробормотал что-то вроде: Да что я... Так положено.

Вовка же сразу дал стрекача, его босые: ноги так и мелькали над смоленской мостовой.

Тётя Шура, исчерпав запас ярости, пошла к себе домой. А там был Вовка. Там была их собственная комната, 16 квадратных метров в коммунальной квартире, где жили ещё 5 семей, где не было ни кухни, ни чего другого из удобств, но их дом на Краснознамённой смотрел на Никольскую башню. Это был родной дом в родном Смолен­ске.