БАЕВСКИЙ Вадим Соломонович

РОМАН  ОДНОЙ  ЖИЗНИ

Несколько монологов

В кабинете, до отказа заставленном стеллажами с книгами, с портретами Эйнштейна, Пастернака, академика Сахарова и репродукциями картин Ренуара на стенах, возле неприметно втершегося сюда компьютера сидели мы вдвоем. Мой собеседник — Заслуженный деятель науки РФ, лауреат премии М. В. Исаковского, заведующий кафедрой истории и теории литературы Смоленского государственного университета, в прошлом – вратарь школьных футбольных команд в Житомире и Киеве и учредитель целой республики, доктор филологических наук Вадим Соломонович Баевский. Когда материал готовился к печати, вопросы показались мне лишними, и я оставила ответы-монологи Вадима Соломоновича.

– Могу сказать так. Позади у меня нелегкая жизнь, и я полагаю, что осуществился в том смысле, что способности, которые были мне отпущены, не пропали втуне. Я попал в свою колею и не променял бы свою судьбу на роль знаменитого политика, или богатого предпринимателя, или кумира публики – певца, актера или спортсмена. Научный работник, педагог и литератор – вот мое уютное место в жизни. Недавно мне передали слово, которое сказал обо мне монах отец Хрисанф – он назвал меня просветителем. Просветитель. Люди духовного сословия умеют точно и вкусно сказать. Надеюсь, что в этом слове заключен весь основной смысл моей жизни.

Яркие впечатления моего детства? Встречи с писателем Юрием Слешей. Одесса. Ресторан гостиницы «Лондонская». Пальмы в задрапированных кадках. Огромные окна, по сути - стеклянная стена, открывающая вид на Приморский бульвар и дальше на море, на порт. Мне пять лет. Я сижу напротив Юрия Карловича и не свожу с него глаз. Празднуется его литературно-кинематографический успех – один из немногих, пришедшихся на его долю за всю его жизнь. Он небрежно отклоняет поздравления, пожимает плечами и произносит, как бы глядя на себя со стороны:

- Один прозаик писал про заек. Подумаешь.

Великий стилист и папа пьют что-то белое и увлеченно, все более возбуждаясь, о чем-то громко говорят. Обед приближается к концу. Папа с мамой закуривают папиросы, дело привычное.

Я внимательно слежу за тем, как Олеша достает толстую длинную сигару, снимает с нее яркое плотное бумажное кольцо, бросает на меня пронзительный взгляд, сосредоточенно отрезает кончик сигары, сует ее в рот. Чиркает спичкой, зажигает сигару, без тени улыбки, как-то многозначительно снова смотрит на меня и вдруг, продолжая разговор, широким уверенным жестом подносит ту же спичку к углу накрахмаленной скатерти. Я с восхищением жду, что будет. Разговор по инерции продолжается несколько мгновений. Наконец скатерть вспыхивает. Со всех сторон раздаются возгласы, ее сдергивают со стола, все сыплется, звенит хрусталь и стекло. Суетятся официанты. Пламя тут же загасили. Все заохали, заахали. Один я был в восторге. Всю жизнь я считал, что замечательный писатель устроил пожар специально для меня. И сейчас так думаю.

Мой отец был кинематографист. Мне немного пришлось с ним общаться. Кое-что нашел о нем в книгах, в газетах, в журналах 20-х и 30-х годов, в Интернете. В двадцатые годы, в эпоху немого кино, фильмы, снятые по его сценариям, шли не только в СССР, но и в Европе и в США. Он работал заместителем директора по художественной части – худруком – на Ялтинской, Одесской и Киевской киностудиях. В 1937 году отца арестовали.

Мама была детским врачом. Она вырастила меня в военной и послевоенной нищете и сумела дать мне образование. Я воспитывался в строгости. Когда обнаруживался непорядок в вещах, она в сердцах могла сказать:

– Неряха чертов!

Если непорядок оказывался более существенным, могли последовать два-три увесистых шлепка. Однажды при мне она сказала гостье:

– Бить ребенка? Пороть ремнем? Это варварство. Шлепнуть раз-другой по попке так, чтобы зуд отозвался во всей руке, – это другое дело. Это полезно..

И многозначительно посмотрела на меня. Видите, я запомнил. Если я просил у нее что-нибудь, чего мне не полагалось, я слышал в ответ:

– Чтобы у тебя и в мыслях этого не было.

Я расспрашиваю Вадима Соломоновича о некоторых подробностях его детства и узнаю, что он поселился со своими родителями в жилом доме киностудии на окраине Киева. Вокруг дома был огорожен большой двор. Когда рыжеволосый Вадим первый раз вышел во двор, кто-то из ребят ему крикнул:

– Эй ты, ржавый, становись на ворота!

– И с этого дня я играл в футбол, пока не испортилось зрение. Посещал матчи профессиональных команд, слушал репортажи Вадима Синявского и сейчас смотрю трансляции по телевизору при каждом удобном случае.

Удивительно: неужели футбол завладел им безраздельно? Неужели в его детстве не было других длительных увлечений?

– Как же. Было еще одно. Шахматы. Когда началась война, мне было 11 лет, и судьба занесла меня вначале на север Казахстана, в Кустанай, а потом в Ашхабад. Здесь я встретился с Аликом и Шурой – моими ровесниками, которые стали самыми близкими мне людьми до самой их смерти. Это была дружба на всю жизнь. Мы учредили Республику ШАД – Шура, Алик, Дима. При учреждении республики было решено, что у нее будет свой государственный язык, придуманный Аликом. Сообщения на языке ШАД представляли собой последовательности русских слов, произносившихся справа налево. Мы быстро научились бойко говорить на своем языке. А основой государственного устройства нашей республики были шахматы. Они помогали нам самоутверждаться в этом мире. Мы договорились в начале каждого месяца втроем проводить шахматный турнир. Победитель провозглашался президентом на месяц. За всю жизнь мы ни разу не поссорились. ШАД был республикой справедливости. Все важные дела: идти в кино или играть в шахматы, а позже – отдыхать семьями на даче на Украине или идти с рюкзаками и палатками через Кавказские горы – у нас решались голосованием. При этом президент имел два голоса. Если голоса разделялись поровну, бросали игральную кость. Ее решение было так же непререкаемо, как слово президента. Переговариваясь на нашем языке, играя в шахматы и обычно побеждая посторонних, мы с Шурой и Аликом без всяких слов говорили друг другу: мы трое необыкновенно близки друг другу. И как бы к нам ни относились чужие, мы не хуже их и друг друга в обиду не дадим. Моя жена вышила государственный флаг ШАДа. Он состоял из черных и белых квадратов, как шахматная доска, а в центре – стилизованный ферзь. Был период в моей жизни, когда стать кандидатом в мастера по шахматам хотелось гораздо больше, чем кандидатом филологических наук. Но кандидатом и доктором наук я стал, а в шахматах выше первого разряда не поднялся... «Выше лба уши не растут», – сказал Салтыков-Щедрин.

Шура жил в Киеве. При своих разносторонних способностях он не нашел себя. Он стал инженером, метался, многократно менял работу. И умер после двух инфарктов в 50 лет. Алик в Харькове стал доктором физико-математических наук, известным физиком-ядерщиком-экспериментатором. И умер от рака в 63 года. Умерли и жены моих друзей. Рассеялись по миру дети. Только с сыном Алика у меня сохранился контакт.

Я ждала, что последует рассказ о семье.

– За десять школьных лет мне пришлось сменить десять школ. Моя первая учительница Анна Лукьяновна Беляновская посадила меня за парту с девочкой, которая – я сразу почувствовал – суждена мне на всю жизнь. Для чего? Тот мальчик-первоклассник знал твердо: чтобы охранять ее и защищать. Он не знал тогда, что это называется любовью на всю жизнь. Война разбросала нас (мы только закончили четвертый класс) в разные стороны, но куда бы я ни попадал – в Кустанай, Ашхабад, Житомир, – на каждом полустанке, где останавливался поезд, я бродил по улицам и высматривал ее. Вернувшись в конце войны в Киев, я продолжал поиски. Я надеялся, что она, так же как и я, после всех мытарств окажется снова в Киеве. Собрав все свое мужество, я обходил одну за другой женские школы. Во время войны для мальчиков и девочек создали отдельные школы, и продержалась эта нелепость, как и многие другие, до смерти Сталина. Приходил в канцелярию женской школы робкий восьмиклассник, позже девятиклассник, и, готовый провалиться сквозь землю, спрашивал, не учится ли здесь его Прекрасная Дама. Не могу вспомнить ни одного случая, чтобы со мной говорили сочувственно. Не понимаю, почему меня встречали настороженно, насмешливо, подозрительно, а иногда и полувраждебно. И все-таки на мой вопрос, заглянув в списки, отвечали. Но ответ всегда был отрицательный. В конце концов мне нашла ее адрес знакомая, знавшая о моих горестях.

Эда окончила школу с медалью и поступила в университет, а я хулиганил, играл в футбол и шахматы. Все же в Киевский педагогический институт имени Горького на факультет языка, литературы и логики я поступил. И с первых дней погрузился в ученье и в науку. На первом курсе я изучал семь языков. У меня были замечательные учителя и товарищи по группе. Один из них, Феликс Кривин, стал превосходным поэтом. До сих пор мы дружим семьями, еще одна дружба длиною в жизнь. Стояло лето пятидесятого года. На этот раз истребление культуры в Советском Союзе приняло облик борьбы с космополитизмом. Отец моей Прекрасной Дамы был арестован. А мы с нею решили жениться, как только я окончу институт. Я уехал учительствовать в Донбасс, в шахтерский поселок, а на зимние каникулы приехал в Киев, и мы пошли в загс. Скоро зимние школьные каникулы подошли к концу, мне надо было возвращаться к моим воспитанникам, а жене еще предстояло сдать семестровые экзамены. Разлучаться нам не хотелось, и она подала декану заявление с просьбой разрешить ей по случаю замужества сдать сессию досрочно. Декан с наслаждением отказал. Наверное, ради таких минут и становятся деканами. Некоторые. Я уехал, а она осталась, с тем, чтобы присоединиться ко мне три недели спустя. Феликс Кривин прокомментировал это событие так:

– Свадебное путешествие по-советски. Новобрачных поодиночке высылают на периферию.

Наш поселок назывался Центральным, потому что стоял в центре группы шахт. Я, сначала один, потом с женой и дочерью, прожил там на грани голода и замерзания одиннадцать лет. Но работали мы с женой с энтузиазмом и на воспитание дочери сил не жалели. В пять лет, когда пришло время учить Елену музыке, мы купили ей рояль «Мюльбах». Жена обучала ее французскому и немецкому языкам, а я по вечерам прочитал вслух всю русскую классику. Эти вечерние чтения продолжались и после переезда в Смоленск, пока в восемнадцать лет она не уехала учиться в Ленинград. И если теперь она успешно переводит с нескольких языков прозу и стихи, так это потому, что в детстве в ее сознание вошли и навсегда угнездились там звуки, ритмы, целые массивы текстов лучших русских писателей двух столетий.

Елена замужем, живет в Соединенных Штатах, преподает в одном из вашингтонских университетов французский язык. Ее сын Дмитрий живет в Нью-Йорке, на Манхеттене, он профессиональный музыкант, его инструмент – саксофон. В двенадцать лет мой внук сам, даже не сказав родителям, пошел и записался в музыкальную школу. Я с изумлением и благоговением смотрел, как он, отключившись от всего вокруг, не видя ничего, в том числе и меня, искал, находил в себе и записывал мелодии. Сейчас ему тридцать один год, он известен в кругах профессионалов и любителей джаза, у него выходят диски с записями, к нему благосклонна музыкальная критика в Нью-Йорке, Париже, Петербурге.

– А как вы оказались в Смоленске?

– Работая в школе на Центральном поселке, мы с женой написали свои первые диссертации и, перешагнув тридцатилетний возраст, почувствовали, что надо менять жизнь. В то время в «Учительской газете» публиковались целые страницы объявлений с приглашениями на работу в вузы всего СССР. Жена выбрала несколько адресов и отправила наши документы. Откликнулись один украинский университет и Смоленский педагогический институт. Мы без колебаний выбрали Смоленск. С тех пор прошло сорок четыре года. Здесь я сделал мои основные научные работы, стал университетским преподавателем и литератором, даже вступил в Союз российских писателей. Моя жена – профессор-романист, ученый с мировым именем. Смоленский государственный университет, областная библиотека – продолжение моего дома. А кафедра – продолжение моей семьи. Двадцать три моих ученика стали кандидатами филологически: наук, четверо из них – докторами наук и профессорами. Многие ученики и ученицы защитили свои диссертации в совете нашего университета. Три доктора наук и пять кандидатов работают сейчас в Смоленском гуманитарном университете. Когда прихожу к себе на кафедру, у меня такое впечатление, что я из дому пришел домой. Весь ее состав – мои ученицы, молодые, талантливые, красивые дамы. Я знал их еще студентками, начиная с первого-второго курса: Ирочка Романова, Эллочка Котова, Лариса Павлова, Марина Рогацкина, Ира Марусова...

Прошу о том, чтобы Вадим Соломонович хоть немного рассказал о своей научной работе.

– Моя мама родилась день в день через сто лет после рождения Пушкина. И она сама, и все родственники видели в ней нечто особенное, пушкинское. Она мне пела романсы и песни на стихи Пушкина, читала его стихотворения и целые поэмы. Из-за этого однажды мы с нею даже поссорились. Когда я учился в первом или втором классе, я написал поэму «Полтава», в которой больше половины стихов были пушкинские, а остальные – мои. Можете себе представить! Изумительные строки Пушкина так глубоко сидели в моем сознании, что я забыл, как они туда попали, и был уверен, что сам их придумал. Когда мама увидела, что переубедить меня невозможно, она просто меня отшлепала. Я понял.

Но и это происшествие не повлияло на мою любовь к Пушкину. В Смоленске я стал заниматься судьбой и творчеством Пушкина как исследователь. Эти труды принесли мне счастье.

Я начал сотрудничать с Институтом русской литературы Академии наук в Петербурге (иначе он называется Пушкинский Дом) – центром мировой пушкинистики, с Юрием Михайловичем Лотманом, с академиком Дмитрием Сергеевичем Лихачевым, который был председателем всесоюзного Пушкинского общества, с замечательными американскими пушкинистами. Я бывал на Пушкинских русско-американских симпозиумах в Мэдисонском университете – центре американской науки о Пушкине, – сблизился, смею сказать, подружился с учителем всех американских пушкинистов профессором Томасом Шоу. Со временем мы с ним перешли на «ты». Я перевел на русский язык его превосходную работу о «Борисе Годунове». Он воевал с фашистами рядом с советскими людьми и навсегда полюбил Россию и русскую культуру.

Одновременно я изучаю русское стихосложение. Эта серьезная наука опирается на математическую статистику. Я написал первую в нашей стране докторскую диссертацию по теории стиха и сумел ее защитить только благодаря твердой поддержке Лотмана и величайшего математика нашего времени академика Колмогорова.

Вы спрашивали о моих достижениях по части быта. Увы, я только умею варить кофе и яйца. Зато по дороге к защите я одним из первых применил в гуманитарной науке компьютер (ЭВМ – электронную вычислительную машину, как они тогда у нас назывались). Первая моя работа в этой области опубликована в 1970 году. Мне очень помогла – спасибо ей – Татьяна Самойлова, тогда аспирантка, а теперь доцент нашего университета. Тогда было только две работы с применением ЭВМ в гуманитарных науках, и то за рубежом, но я не сумел их достать.

Третья область моих научных интересов – творчество и биография Пастернака.

Я был с ним знаком последние четыре года его жизни, он мне подарил свои тогда еще не опубликованные гениальные стихотворения, позже составившие центр последней его книги «Когда разгуляется». Его поэзия, его образ всегда в моей душе. Судьбы литературы на Смоленской земле – еще одна постоянная тема моих занятий. Вот и сегодня я до нашей встречи побывал в областном государственном архиве. Там я подбираю материал для исследования, над которым работаю сейчас, о малоизвестном, недооцененном поэте XVIII века Михаиле Муравьёве, который родился в Смоленске. Я дружил с ярким литературным критиком Адрианом Владимировичем Македоновым, другом всей жизни Твардовского, был хорошо знаком с выдающимся нашим поэтом Николаем Ивановичем Рыленковым. Сейчас связан дружбой с талантливыми поэтами Раисой Ипатовой и Владимиром Макаренковым, так что судьбы литературы на Смоленской земле знаю не только по книгам и архивным документам. Я сблизился с классиком науки о русском стихе, автором замечательных работ о русской поэзии, профессором американского Гарвардского университета Кириллом Тарановским и еще с одним американским русистом – профессором Джеймсом Бейли. Он выдающийся фольклорист, превосходно знает русский фольклор и научную литературу о нем, а его трудам в области стихосложения русского фольклора нет равных. Мы с ним ровесники: родились в один и тот же год и день. И когда нам исполнилось семьдесят лет, отметить эту, прямо скажем, не особенно радостную дату он приехал ко мне в Смоленск. И сказал мне:

– Все мои лучшие друзья – в России.

Алена Дани

Источник: журнал VIP-персона, №1, стр. 8-13