 |
|||||||||||||||||
|
Лавров Владимир Владимирович
Из прозы:
Владимир Лавров
Без знаков препинания
рассказик В. Монахову
слова словечки овечки разбегаются разбредаются не согнать не собрать в отару в стаю ни собаками ни палкой каюрской хотя палка каюрская для собак предназначена которые нарты таскают да что там да бог с ними всеми с собаками овцами каюрами и со словами знаю только давно уже смысл утерян у слов что в начале имели они говоришь одно думаешь другое получается третье а мысли и образы что в голове словами не выразить больше фальшь одна вместо образа образина не то совсем не то и слов настоящих нет одно подобие бессмысленное сотрясение воздуха на языках различных вавилонское столпотворение по науке начнешь изучать обалдеешь от всех парадигм корреляций и типов фонологии морфологии и синонимии вариантности и изменений да еще куча дров и четыре словаря основных толковых захлебнешься словами заперхаешь и замолчишь от боязни что либо сказать да не так как должно быть а кому должно быть уже и не знаешь не ведаешь про то не сказано нигде что касается знаков ахти препинания то и думать о них не хочу уже и в название вложена злобность препинание препирание пинание пинаешь их куда попало точки запяточки запятышки запятки запятуйки тыкаешь между словечек тире и дефисы и восклицательный и вопросительный а слова что характером буйные или двуличные забираешь в кавычки и скобки как в наручники и тра та та многоточия а все равно никакими значками не обозначить молчанье заминку улыбку усмешку волненье усталость хрипучесть и все характерности речи движений и прочее прочее не смешать ли их всех в горсть зажавши да бросить эти знаки на лист а куда упадут куда встанут на то их судьба ну да ладно
а мы сидим и все равно говорим и говорим говорим и говорим с тобою но каждый про свое не слушаем друг друга говорим а чего говорим если сами себя то понять не могим так туман в голове и вода на языке конденсат слюна собачья каюрская а все вместе тоска и в глазах и в душе про которую никто ничего и толком не знает и есть ли она на самом то деле и где но тоска или что то такое есть всегда и в глазах и в душе и в любое время когда ни посмотришь она то и заставляет словами бросаться лузгать пытаемся забыться и отрешиться от этой собачьей тоски, занавесясь словами говором бормотаньем бормотухой запивая словечки и фразочки кусочки неразжеванные глаголом жгем сердца людей а бормотухой печень
тему странную для разговора мотаем да не мы выбирали ее сама к нам цепляется про печать на лице про печали утраты а потом ты вдруг живопись вспомнил перекинулся на картины на свои на чужие и про леонардо сказал что хотелось тебе про размывчатость линий и что то такое не помню а сам червячка заговаривал этим завораживал забалтывал что внутри тебя ходы точит жует тебя потихоньку тоже себе на уме и жевки свои сплевывает в тоску печаль твою вгрызается со вкусом и с хрустом а та все пухнет и пухнет и разбухает и душит уже изнутри забивая горло твое жирным кляпом и рот открываешь как рыба что на песке а толку то нет сохнут жабры и пот холодный на челе
челом бить пустословить о том кто сказал не подумав спросил быть или не быть и надо все это запить вот слова перед нами вода водичка водочка корень один да суть разная но жажду уже утолить невозможно ничем ни водичкой ни водкой ни водой ключевой и жар не погасить разгорается только сильнее пышет углями
а ты уже говоришь о картинах которые некто написал и имеет скандальную славу и почести от одних и грязную брань от других и усмешки от третьих говоришь на картинах его в полстены где замешаны стили и школы и черт знает еще что и толпы людей и знамений и символов знаков и весь этот компот выдавая за нечто этот некто по сути своей все составил на основе чужих разработок а это называется как то не помнишь но хочется вспомнить
компиляция
это подсказал игорек третий с нами сидит в этот вечер но больше молчит а когда говорит то улыбается извинительно и робко словно вдруг не так поймут как он хотел бы а как хотел бы он тоже пока как бы не знает сомневается и слово это его любимое как бы как бы это я говорю а как бы и не я как бы это так а как бы и не так выбирайте как бы сами и отвечайте уже за свой выбор а я ни причем как бы сами теперь отвечайте за то что выбрали но не буду я про игорька говорить лучше как нибудь потом а пока а сейчас игорек еще раз повторит компиляция а ты радостно подхватишь вот вот спасибо игорек компиляция этот некто и есть компилятор я видел его там на выставке громкой в толпе приближенных и мне показалось что неладное с ним и на лике его я увидел печать ты узрел на лице его печать а чего промолчим и не будем всуе обсуждать эту тему но все же ты узрел и твоя печаль от этого становится еще тоскливей
я подумал что печать не только на лице некто а на всех наших лицах эта печать печать нашего времени и нашей страны на которой двухголовый двуликий орел табака и мы гибнем и гибнет страна просто так даже ни за понюшку от тоски нашей многовековой веки смежив ручки крестиком и я некрещенный но тоже с печатью такой же на лице или лике на морде уже
а ты говоришь про некто вот косая сажень в плечах а туда же и косишься слегка окосев коси коса пока роса потом придет она безносая уже с другой косой и скосит не травы головы людей
а я задумался не слушаю тебя а вспомнил вдруг про объявление что прочитал вчера на остановке его написала лариса аккуратно так вывела ручкой но вот телефон не запомнил надо бы сходить опять на остановку
Дешево продам или обменяю: плащик зелен. - на мальчика 2 - 2,5 года плащ желт. - на дождь ботиночки итал. - на первые шаги коляску детскую, легкую - на девочку 1 - 1,5 года в хорошем состоянии. Лариса.
и телефон внизу который не запомнил я тоже бы хотел что нибудь обменять на первые шаги и первое дыханье тогда воздух чище был и дышать легко было а на дождь я обменяю слезы горькие соленые свои которые никто не видел и пусть дожди прокисли но в то время тот самый первый дождь который помню грибной и теплый и в полнеба радуга и солнышко сквозь тучки на тот на дождь я обменяю все что попросишь лариса отдам тебе только телефон вспомню надо сходить к остановке и на девочку мою 1 - 1,5 года девочку первую мою что забрали у меня потом а тогда я увез ее далеко далеко и мы с ней гуляли вместе и я катал ее на качелях а она что то кричала в небо дочка моя ты вернулась чужою через 20 лет я не тот уже тоже обменять обменять повторить те мгновенья девочка моя 1 - 1,5 года и я стану мальчиком 2 - 2,5 лет чтобы было легче обоим за ручки друг друга взять плащик надеть зеленый и желтенький и под дождичек в четверг пречистый шагнуть впервые вместе
надо позвонить договориться
снова слушаю тебя все про печать на лике и про то как ты пишешь свои картины как выбираешь технику для них ты говоришь тема диктует вот картина твоя на стене ты говоришь писалась именно так и никто так не писал еще хотя может быть а на ней поле злаков желтое желтое не знаю я не разбираюсь то ли рожь то ли просо пшеница овес все в желтом и просинь водоема река ли озеро не знаю берега теряются во ржи в овсах и просе и пшенице а сверху ультрамарин небес пронзительный такой же как вода и ничего тут хитрого заумного а просто кусок холста с кусочком родины но без печати на лице такое знаем мы в легендах и сказаниях народных придуманных о сказочных краях о которых мечтали все поколения людей живущих на этой вот земле которую сейчас мы топчем но знаем мы что не было такого а всегда были раскисшие от грязюки колеи пьяных дорог через неубранные пожухлые поля заросшие сорняками да грязные пруды и озерки с водой протухлой да речки вонючки с полудохлой рыбешкой и небо серое прогорклое нависшее валенком стоптанным прелым над самой головой и глаза потерявшие синь первородную посерели поблекли и выцвели глаза бездумные но ждут как бы чего то а чего и сами не знают
а мы с девочкой моей за ручки и в твою картинку только радугу добавь нам ладно первые шаги первое дыханье плащик зеленый и плащик желтый колясочка легонькая впереди катится идем осторожно боимся вспугнуть тишину невозможную в злаках купаемся и зла не имам в лучах солнечных в красках радужных а воздух пьянит чистотою своею и все хорошо будет не как сейчас а долго радости цвести и счастья пить и не напиться
мы уходим с игорьком ты стоишь на крыльце закурил и в спину нас крестишь и дождик унылый косит моросит а мы зонтик не взяли а ты и у нас разглядел в темноту уходящих печать на лице на лицах мы подумали вместе но промолчали проехали мимо без слов все ясно и так (... ; “ “ ? ! ...) 18-19 сентября 1997 г
Владимир Лавров
ОТРЫВНОЙ КАЛЕНДАРЬ (из писем для знакомой)
Сенека
— Что есть солдат? – лениво-презрительно, но в то же время внушительно, и не вопрошает даже, а вколачивает в уши нам, сержантам, замполит полка. – Солдат есть говно в проруби – куда ветер подует, туда оно и плывет! – Его офицерская честность и прямолинейность в общении с младшим командирским составом на политзанятиях импонирует где-то до третьей, максимум — до четвертой встречи с ним. Затем все это надоедает до хрен знает чего, так как каждый раз повторяется слово в слово. — Что есть сержант? Кто палку взял, тот и капрал! – А это уже явная отсебятина. У гражданина великой римской империи Луция Аннея такого что-то не припоминается. Да и знаком ли с ним наш подполковник, одному спецотделу известно. Тем более, что самого замполита при всем желании и сторонником стоицизма отнести невозможно. Оловянно-холеная морда не допускает осмысления вещаемых ею истин, а в приказном порядке обязывает нести ее идеи в массы, то бишь в рядовой состав. — Ваша задача своими палками, которые в виде лычек на погонах доверило вам, разгильдяям, командование, толкать это говно в нужном родине и партии направлении, повсечасно помня о главной цели развития нашего общества! "Наша цель – коммунизм!" – так и зудит написать, что этот вечный лозунг партии и неразделимого с нею народа был повешен на полигоне для стрельб нашей части. Нет, до этого тогда еще не додумались, но глаза постоянно натыкались на данное изречение по всей территории дивизии, в коей мне удосужилось исполнять священный свой гражданский долг. Чего-чего, а хорошо целиться за эти два бесконечных года меня научили – стрелял я почти без промаха из всех доступных в учебке видов оружия, не считая отдельных моментов, когда привычная твердость сержантских рук предательски размягчалась похмельной дрожью … Да вот еще ночные стрельбы как-то не заладились – по ночам я цели не видел, как ни щурился, и пули из моего АКМ трассировали в черный свет, как в копеечку, подброшенную над стрельбищем и залитую в дегте небосвода, где она затерялась среди таких же тусклых нечищенных звездочек, рассыпанных во мраке нашего бытия, определяющего наше сознание … Вот с таким помутненным сознанием и с неопределенным до конца понятием о цели жизни, вернулся я со службы на гражданку и снова уподобился тому самому в проруби, не знающему наперед, куда ветер подует, только что уже без погон на плечах и без лычек на этих погонах … До армии школа тоже стремилась нацелить нас на светлое будущее. Как-то в девятом классе писали мы сочинение для РОНО. Как обычно – о цели жизни, о "кем я хочу стать", чтобы не было мучительно больно … За время учебы впитали мы в себя все, что надо было этому самому РОНО и учителям нашим, так что писали, как по накатанному: Быть настоящим Человеком, достойным членом нашего самого справедливого в мире общества, чтобы своим доблестным трудом двигаться вместе с обществом – вперед, к победе коммунизма на всей земле! И все мы писали о том, что хотим стать гагариными, космодемьянскими, матросовыми, маресьевыми и стахановыми, чтобы в случае агрессии какого-нибудь врага, который злобно завидует нашей прекрасной жизни, броситься своими тощими животами на амбразуры тех вражеских дзотов или храбро умереть под пытками иноземных палачей, так и не открыв им своей самой заветной тайны … Только Марик Цевянский не хотел помирать, а по наивности своей хипповатой души, поддавшийся губительному влиянию гнилой западной пропаганды, написал на полстранички о том, что хочет просто жить спокойно. А еще ему хочется иметь непыльную работу, и чтобы платили за нее достаточное количество денег, потому что Марик мечтает иметь свое авто, хорощую квартиру и электрогитару. Кроме всего прочего Марик хотел удачно жениться, чтобы вместе с женою балдеть, когда будут слушать рок … Насчет авто и музыки у Марика был пунктик. Мы с ним сидели за одной партой, так все его тетрадки были изрисованы автомобилями и электрогитарами во всез мельчайших подробностях: от зеркальца заднего вида до винтика в звукоснимателе … Я больше практиковался на карикатурах, рисовал портреты учителей и одноклассников, подписывая свои работы рифмованным бредом и рассылая их по рядам для всеобщего оживления аудитории в процессе монотонного восприятия изучаемого материала. Марик свои шедевры показывал только мне и бережно их хранил. Рисовал он очень хорошо, но стихов писать не умел, так что по совокупности талантов я ему почти не уступал, это видимо нас и сблизило. За сочинение Марику влепили сразу две единицы, хотя по грамотности он никак ниже трояка не должен был опуститься, это я сам проверил. Но литературная дама, статью и голосом напоминавшая Людмилу Зыкину, зычно так окрестила Цевянского-младшего "ренегатом" и "выродком" и публично поклялась, что в следующем классе очистит наш воздух от его присутствия, что абсолютно не повлекло за собой какой-либо реакции со стороны Марика. Ему это было до фени, что еще больше распалило нашу учителку. Как восприняли отчисление сына из образцово-показательной советской школы его родители, можно только гадать по сей день – с отцом Марика я виделся только раз и до описываемых событий. Этот довольно уже потертый человечек в интеллигентной кепочке и черепаховых очках повстречал нас однажды во время прогулки в ничегонеделаньи по Николаевской улице, на которой располагались наши с Мариком дома, правда в противоположных концах. Еще шагов за десять до нас отец Марика зашелестел трагическим шепотом, вздевая при этом над собою руками: Марик! Марик! Иди сюда скорее! Казалось, что малейшее промедление со стороны сына приведет к чему-то ужасному и непоправимому. — Кто это? – со священным ужасом в озябшем голосе вопросил предок своего отпрыска, не выпуская ни на секунду из поля зрения мою более чем скромную особу. — Это мой товарищ по классу, папа, — тихо так и спокойно ответствовал Марик, но взор свой потупил и носком начал зачем-то ковырять выбоину в асфальте. — Как? Товарищ? – обреченно уронил на плечо мощный клюв папаша, — Товарищ? Я сколько раз заявлял тебе, чтобы ты не ходил ни с какими посторонними, неизвестными товарищами! Ты разрываешь мое больное сердце, Марк! Ты разрываешь больное сердце своей несчастной матери, неблагодарный сын! Что это еще за товарищ? Мальчик! Подойдите, пожалуйста! Вы – кто? — Да учимся мы вместе, – слегка раздраженно от подступившего к горлу страха пробормотал я и присоединился к Марику в ковырянии тротуара, пряча при этом свои глаза от нестерпимого свечения прокурорских глаз за толстыми линзами. — Учитесь? И как же вы учитесь, позвольте у вас узнать? – с выражением заранее знающего ответ, продолжал допытывать отец Марика. — Да так себе учимся, как и все … — Как? – ужас утроился в лице старшего Цевянского. – Почему? Почему вы учитесь так себе? Надо учиться хо-ро-шо! – Горестный шепот перерастал в рокот морского прибоя перед надвигающимся штормом. – Надо учиться хо-ро-шо! Тогда можно получить хо-ро-ше-е образование! Хо-ро-ше-е обра-зо-ва-ни-е и при-лич-ну-ю работу! Вот у нас профессор ходит в белом халате, ничего не делает и получает при этом триста рубликов в месяц! – Один из пальцев отделился от мелькающего перед нашими носами кулачка и медленно вспорол туманный воздух осеннего вечера. – Триста рубликов – разве это плохо? Триста рубликов это – хо-ро-шо! А? Марик краснел и деликатно дергал отца за рукав, а я, отвернувшись и не прощаясь, пошел в свою сторону, так как не мог найти ответа на заданный утвердительный вопрос. Мне в то время вполне хватало трешки на неделю, что выдавали на расходы родичи, а триста рубликов – это что-то такое абстрактное, далекое и непостижимое, и цели я никак не мог поставить перед собою такой, чтобы заиметь эти самые триста рубликов, как бы это ни было хорошо отцу Марика. У остальных космонавтов и александроматросовых нашего класса понятие "цель жизни",я думаю, тоже не вызывало никакого ажиотажного возбуждения, и взволнованного дыхания не вызывало, разве что только кашель, да и то из-за дешевых сигарет … Собственное представление идеала в сущности сводилось у всех к нижеследующему, если, конечно, попытаться выжать это представление из каждого по очереди: Ну, побалдеть с пацанами … Покайфовать … Поквасить … Девок поймать … Ну, съездить куда-нибудь отсюда … Ну, там побалдеть с пацанами… Поквасить … Поймать девок … Думаю, что и другие, не менее актуальные вопросы о смысле и цели жизни, типа: Умереть богатым или бедным? Умереть плохим или хорошим? Умереть как можно раньше, или еще помытариться? – вряд ли возникали в юных умах, а плыли в отдалении параллельным курсом, не пересекаясь с нашими былинками, которые, по определению римского философа, несла река нашего времени … Разве что девчонки в чем-то отличались от нас. Будучи с рождения цельными натурами, уж они-то явно знали, к какой пристани надо держать путь. Инстинктивно, заранее подбирая себе помощника среди противоположного пола для достижения поставленной перед собою цели, девочки в первую очередь стремились правильно оценить максимальные возможности партнера! Дотянет или не дотянет до финиша? Смогет или не смогет? Теряя в один из решительных моментов свою цельность по природной необходимости, они тут же яростно стремились восстановить ее за счет умелого управления действиями своего избранника, запрягая последнего по всем правилам поддержания режима деятельности, выгодно обменивая свою привлекательность на согласие постоянно находиться под седлом, и приучая рыцаря своего сердца (инстинкта?) с любовью и доверием подставлять свою шею и другие части тела под все эти хомуты, дуги, седелки с подпругами, чересседельники, шлеи, узды и вожжи ... Иногда очень быстро, иногда довольно длительный срок, совместное движение к намеченной всадницей цели вдруг начинает замедляться. Цель, которая в первую очередь нужна, как воздух, коню, а не всаднице (только конь об этом по глупости порою не догадывается сразу), также вдруг начинает удаляться с горизонта. Юная (вариант: пожилая) леди решительно тормозит своего рысака (вариант: одра) и также решительно начинает произносить монолог: — И куда смотрели мои глаза, хосподи-и ...? У других, как у других, а у меня-то ... И вся-то жизнь в нищете, с этим идиётом! И все-то свое самое ценное (цельное) я ему отдала до капельки, дура, всюсебя на него вывернула до донышка — и где благодарность? У всех машины, как машины, у всех квартиры, как квартиры — у етого даже велосипеда нет! У всех дачи, у него сарай текёт! На люди выйти в нечем, не говорю уж про шубу — платья приличного нету! И все-то здоровье на него положила, а он? Неблагодарная личность! Неудачник! И кому я теперь нужна такая, чтоб ты удавился, ирод! Дальше могут быть самые различные варианты: кто-то из них хлопает дверью, кто-то хлопает другого в ухо, кто-то уходит, кто-то остается ни с чем (по другой версии — с грыжей, язвенной болезнью, гипертонией и т.п.), кто-то начинает все сначала ... И вот она уже бегает среди городских (сельских) табунов, примеряя к спинам седло, а он бегает в этих табунах, подставляя шею под новый хомут, потому что буз цели уже отвык, ну никак нельзя ему теперб без цели ... Бывает, что со временем всадник привыкает к своеему скакуну, а тот приспосабливается к всаднику, так они и едут всю жизнь тихонечко вместе – “пара гнедых, запряженных зарею”, понимая друг друга с полу-слова – цок-цок, нно, родимый! Поистинне, серьезное стремление к какой-нибудь цели, как говаривал некто В.Гумбольт, “половина успеха в ее дистижении”. Главное – это движение, а куда двигаться, не все ли равно?
Маленьким людям без хитрости ну просто никак. Благо у нас простыни все старые и сами легко делятся на полоски, остается только подогнать их по длине и ширине окна. Правда они все же заметны, особенно если в цветочек или полоску, но это придает какой-то даже шарм нашему интерьеру. Весною эти полоски легко отклеются, ты их простирнешь, и мы снова прострочим их в единое полотно, навроде лоскутного одеялка – дешево и сердито ... Все-таки как хорошо иметь такой вот календарик с полезными советами! Я мысленно представляю себе, как сидят друг против друга два доброхота-редактора, спешащих поделиться своим житейским опытом с беспомощными обитателями нашей родины! Чтобы такое написать на обороте? Один задает вопрос, другой тут же находит ответ. Рядом грудится до потолка кипа из древних календарей, журналов и книг “Для дома, для семьи”. А, может быть, они сами такие дошлые, сами дошли до самой сути, нахватались опыта в житейской суете, расшевелили собственную ушлость? — Как снять с пальца туго сидящее кольцо? Ни мыло, ни холодная вода – ничего не берет, – спрашивает один из редакторов (любознательный такой, ох – любознательный!) и сует под нос второму распухший до безобразия палец смертельно придушенный за основание металлической ленточкой. Любознательный недавно развелся с женой и забрал у нее обручальное колечко, которое сам ей подарил на свадьбу. Не пропадать же добру, ежели она такая! Долго напяливал женский размер на свой перст, пока тот не распух ... — Есть старый проверенный способ: под кольцо подсуньте нитку и наматывайте ее на палец виток за витком, начиная от кольца, через сустав до середины пальца, – тут же находится второй редактор и радостно потирает вспотевшие ладошки. — Затем, взявшись за конец, просунутый под кольцо, начинайте сматывать нитку. кольцо легко сойдет с пальца... Быстренько отдав материальчик в набор, оба тут же приступают к исполнению собственных рекомендаций. И тут не предвиденность – конец никак не засунуть под кольцо, хоть убей. Распухшая плоть двумя жесткими валиками поглотило между собою колечко и подсунуться под него бессмысленно даже пытаться. “Пилите, Шура, пилите” – тоже не получается, поэтому приходится двигать в ближайший травмпункт, что и делает первый редактор. Второй тем временем готовит ответ на следующий каверзный вопрос: Щетка для масляных работ очень жесткая... — Опустите на минуту в кипящий уксус... Что конкретно опустить на минуту в кипящий уксус почему-то не сказано – тайна скрыта за кокетливым многоточием в конце ответа... Вообще-то, затейливый хозяйственный муж, ежедневно, ежевечерне воплощающий в жизнь все эти полезные рекомендации досужих редакторов настенных календарей – вот истинный и желанный идеал любой супруги! Какая блаженная удовлетворенность светится в женских очах, промытых чувствееной влагой умильности,когда вторая ее половина, не успев еще и ступить на порог уютного гнездышка, тут же хватается за молоток, за гвозди, за клещи, за инструмент и лезет на стену, чтобы что-то там вбить, вкрутить,загнуть и пришпандорить! — Так? – с вожделением и спрашивает любимый из-под потолка, ухватившись за лампочку и балансируя на книжной полке. — Нет, нет, чуть правее, — ласково щебечет добропорядочная супруга, кокетливо уперев кулачки в пухлые бедра и слегка запрокинув хорошенькую мордашку навстречу единомышленнику, так. что кругленькие щечки подпрыгивают с привычных лежбищ на уютных плечах и игриво полощатся вокруг нежных губ, шевелящихся для производства руководящих советов. — А теперь – так ? – с еще большим воодушевлением спрашивает благоверный, а его пассия, слегка сомневаясь, милостиво дает добро на окончание операции: Допустим ,так... Наверное, так Мой руки, папочка, щи кушать... А сама нет-нет, да и вернется к объекту священодействия, покачает куряшками, только вздохнет и глазки закатит... А ночью – круглым коленком в живот ему нежненько так – бумц! — Нет, не так! Мы с тобой тоже особо не оригинальничаем, — Ты когда возьмешься за ванну? Стыдно заводить в этот бомжатник кого-нибудь! Интересно, кто этот самый “кого-нибудь” и зачем его заводить в ванну? — Да , скоро возьмусь! – отвечаю уверенно и твердо, а сам думаю о том, что надпись “Луна в Овне” можно при желании прочесть как “Луна вовне”, что само по себе вызывает вопрос: Вовне чего? Вовне зрительного восприятия или абсолютно вовне всего? — Скоро, это когда? – не отступаешь ты, по-малютовски скрестив руки на животе. (“По-малютовски” — это я сам придумал, хотя нигде не слыхал, что Малюта руки скрещивал на животе, просто я так вижу, и все тут.) — Скоро, это скоро! – бодро улыбаюсь я и продолжаю изучать оторванные листочки. Вот, например, очень интересная заметка “Жизнь без опасности”. В ней предусмотрены действия во всех экстремальных ситуациях, подстерегающих вас на жизненном пути. — Нет, ты только не нервничай, – продолжаешь ты упорно, но уже замогильным голосом. — Мне не понятно, в чем все-таки проблема... Если тебе трудно это сделать самому, я могу сделать это сама. Только как это будет выглядеть, если я обращусь с просьбой к твоим друзьям – сделать ванну? Ты излучаешь жар нерастраченной энергии, рвущейся мне навстречу в виде потока упреков и нотаций, а я в это время изучаю раздел “Тепловой удар”. “он может случится не только на солнце (это уж точно!), но и в душном, жарком помещении. Появляется тошнота, головная боль, слабость... (Все это я уже начал испытывать). В этом случае необходим покой (... нам только снится!) и как можно больше свежего воздуха (куда бы свалить, якобы “по делу”?). Хорошее действие оказывает продолжительная горячая ванна для рук и ног”. Господи! И здесь ванна! Что же это такое на самом то деле? Ведь написано твердыми буквами, что мне нужен покой! — Да сделаю я твою чертову ванну! Вечером и сделаю (продолжительную, для руг и ног, как предписано). — Нет, я не настаиваю на немедленном ремонте, я просто спрашиваю: когда? Тебя ребенок спрашивает тоже – когда папа сделает ванну? – твой взгляд излучает солнечный ослепительный свет, и я отвожу глаза к следующему абзацу: “При солнечном ударе следует на голову (она должна находиться на возвышении) положить лед и поставить клизму из холодной воды, после чего выпить холодный кофе”. — Я сказал – сделаю, значит сделаю! Сколько можно одно и тоже! – почти уже кричу я и выискиваю подходящее возвышение, на которое необходимо установить мою многострадальную головушку. Попробовать установить ее на стол, а самому сходить в холодильник за льдом? Клизма тоже есть, набрать в нее холодной воды не проблема, но вот установить ее на голову довольно сложно – голова все же сравнительно покатая штука, хоть у клизмы на донышке есть маленький срез... Теперь где взять холодный кофе, если и горячего уже давно не помним, как зовут? — Ты всегда говоришь и никогда не делаешь! – продолжаешь ты свое выступление, разбивая предпоследнее блюдце из свадебного сервиза о пол и заменяя солнечный свет в зрачках на гневный мрак приближающейся грозы. Причем я явно ощущаю твое непреодолимое желание укусить – ты еле сдерживаешь себя от этой потребности и я слышу, как скрежещут твои зубы. — Чтобы я ни попросила, тебе все некогда! Ты всегда чем-то занят, только не тем, чем надо! Я лихорадочно читаю следующий способ защиты: “Если на вас напала собака. Способы защиты: прижмите подбородок к груди, чтобы защитить шею, не поднимайте рук и предметов над головой, не делайте резких движений, не бегите. Если собака вас укусила, немедленно обратитесь к врачу”. Уйти, что ли, на больничный? — с тоскою думаю я и прижимаю подбородок к груди. Клизму с головы придется снять. так как нельзя поднимать предметы над головой, но руки тоже нельзя поднимать... Что же делать? — Завтра точно сделаю, я же сказал! – подобострастно говорю я и не делаю никаких резких движений, — Пойдем спать ,а? – избегая желания рвануть что есть мочи, пячусь я задом к спальной комнате. — Завтра. сразу же с утра и начну... Первый вопрос за завтраком! Ты когда сделаешь ванну?
Думаю, что только женская логика способна воспринять этот речевой оборот – “ с помощью оптических трюков можно при помощи одежды...” Для мужчин советы звучат несколько проще: “Элегантный мужчина не носит короткие, позволяющие видеть щиколотки носки.” Все довольно ясно – не дай бог показать на люди свои щиколотки, самое неэстетичное, что только можно иметь в мужской фигуре – у людей навсегда утратится желание продолжать с вами дальнейшее знакомство, поэтому постарайся быть элегантным, покупай себе гетры на подтяжках, уж в них-то станешь сразу неотразимым! А ты пришла в тот день в рубашке мужского покроя навыпуск, поверх обтягивающих джинсов, будто только что прочла рекомендацию по применению оптических иллюзий, хотя в основном все женщины инстинктивно чувствуют и сами, без всяких советов, как им надо одеваться. чтобы стать обаятельной и привлекательной. Видимо твой трюк сработал, ибо все мужчины. как по команде, закрутили своими давно несмазанными шеями и срочно задумались над проблемой приобретения удлиненных носков. Один я безмолвно игнорировал твое восшествие на рабочее место, так как при исполнении своих служебных обязанностей не видел необходимости размениваться по мелочам. Между тем ежедневное твое присутствие в нашем славном трудовом коллективе, даже при отсутствии впечатляемых выпуклостей под рубашкой. нервно стало сказываться как на выработке, так и на психологическом климате в целом. Некто порывался записаться в штатные провожатые до дому, другой некто предлагал прогуляться в недалекий лесок посмотреть на ежиков, которых там видимо-невидимо и все колючие, а третий некто все время крутился рядом и прелагал попеременно сигареты, пиво, конфеты и поиграть в настольный теннис. Ажиотаж по степени напряженности все возрастал, но последствий не имел никаких, ибо ты по прежнему смотрела мимо контактируемого с тобою объекта , и на твоих губах поигрывала загадочная полуулыбка, явно предназначенная кому-то другому. видимому только тебе в некоем абстрактном далеке... Но однажды, после уже довольно длительного периода совместного пребывания в рабочей зоне, ты вдруг заговорила в вопросительной форме, конкретно ни к кому не обращаясь, а только слегка развернув свою головку с короткой стрижкой в заплечевое пространство, при чем зеленоватый взор твой оставался в том самом далеко, куда ты его отправила с первой минутой явления нашему народу. Отвечать на твои вопросы явно приходилось мне, так как во время их задавания кроме меня обычно рядом никого не наблюдалось. Благодаря прирожденному рыцарскому отношению к женскому полу, я не мог оставить безответным вибрирование воздуха в нашем кабинете, имеющее некоторую мелодичность звучания, а несколько отстраненно, после достойно выдержанной паузы, отвечал спокойно и размеренно, как бы сам себе, почти не показывая превосходства мужского ума и опыта над этим полу-детским стремлением узнать что-то новое об окружающем мире и событиях, в нем происходящих... — А бывает ли так, что если что-то происходит, то потом обязательно будет именно так, а не эдак или еще как-нибудь, хотя порой и не совсем именно, но отнюдь... – плывет над служебными столами зыбкая ленточка фразы и медленно переплетаясь с дымком от моей сигареты, уплывает в открытое окно... — Так бывает скорее всего потому что, а вовсе не так, как до этого, или еще, может быть, но тем более, – с некоторым усилием выдавливаю из себя теперь уже я, стараясь все же не особо-то подчеркивать все величие степени жертвенности драгоценным рабочим временем ради удовлетворения мало чего значащего на фоне глобальности производственных отношений любопытства капризного ребенка, случайно оказавшегося в обществе серьезных и очень занятых делом дядей, вынужденных время от времени отрываться от этого важного дела. чтобы дитя не заплакало и не стало мешать еще больше... — “Очевидно , что наша жизнь, простой стихийный процесс изживания ее, пребывания на свете и сознание этого факта, вовсе не есть для нас “самоцель”, -читаешь ты вслух какую-то книжку, – она не может быть самоцелью, во-первых, потому, что в общем страдания и тягости преобладают в ней над радостями и наслаждениями, и несмотря на всю силу животного инстинкта самосохранения мы часто недоумеваем, для чего же мы должны тянуть эту тяжелую лямку...” Тебе, видимо, особенно импонирует следующая фраза, так как она произносится с явным выделением при помощи усиления громкости чтения: “Мы не можем жить для жизни; Мы всегда – хочем мы того или нет – живем для чего-то. Но только в большинстве случаев это “что-то”, будучи целью (голос еще больше твердеет именно на этом слове), к которой мы стремимся, по своему содержанию есть, в свою очередь, средство, для сохранения жизни”. Я подумал , что вот есть человек который, в отличие от меня , уже нащупал свою цель, утвердился в своей правоте и теперь будет целенаправленно двигаться вперед к этой самой намеченной цели, легко и радостно вдыхая утро каждого дня. — Думаю, что цель все же действительно должна быть, – тихо соглашаюсь я, – но, возможно самое важное здесь – какая именно? Что конкретно должно быть выбрано целью? Ведь иногда жизнь проходит в упорных и тяжких трудах по достижению выбранной тобою цели, но в конце концов ты вдруг узнаешь, что шел за пустотой, не имеющей никакого смысла. В то же время, кажущаяся со стороны беззаботной и бессмысленной чья-нибудь жизнь вдруг вспыхивает вечным огнем над темнотой неизведанности общего существования благодаря случайно (случайно ли) рожденным этой жизнью какого либо “что-то”, как сказано у вашего автора. И это “что-то” может быть мелодией, рисунком, ваянием и даже просто словом или движением, но таким, которое своим рождением заставляет других попытаться подобное совершить самому или просто даже задуматься на миг — туда ли он движется и правильно ли им выбрана цель, то, что навсегда останется в памяти у народов и передается уже по наследству из поколения в поколение, храня светлое чувство признательности создателю этого самого “что-то”, как бы бессмысленна и бесцельна ни была основная его жизнь. Китайский поэт Ли Бо сочинил стихотворение о другом поэте и их имена теперь живут рядом в культурном наследии человечества для всех тех, кто стремится испить из этого колодца познаний: О реке говорил Се Тяо: “Прозрачней белого шелка”, И этой строки довольно, Чтоб запомнить его навек. Если бы меня в этот момент слушала моя бабушка, то она бы, как всегда, тяжко вздохнув и сложив на коленях руки, сказала: “Ну вумный какой, как вутка, только вотруби не ест”. Но бабушки моей уже нет на свете, а тяжело вздыхаешь ты, правда, молчишь и не говоришь ничего, а перебираешь с деловым видом листочки с графиками и цифрами. Перед самым окончанием работы теперь уже я спрашиваю кого-то там, за открытым окном, словно там действительно кто-то стоит и вот-вот мне ответит, не смотря на то, что окно находится на шестом этаже: А вот ежели кто-то предложит вам... — Да, – говоришь почему-то ты и впервые смотришь в мои глаза, не отводя их в сторону и не улыбаясь больше, – да. я согласна...
И какая же это оса или пчела так внезапно ужалила? Да еще вот идиотская привычка чистить уши лишила меня стратегического запаса целебного бальзама и укушенное место свербит и зудит, и зовет к перемене мест. И мы едем с тобою в чудесный город Таллин, где живет моя давняя родня. Я был уже у них в гостях в четырехлетнем возрасте, прожил тогда здесь больше месяца и получил карт-бланш на повторное посещение, когда только ни пожелаю. С большою сумкой в руках я пытаюсь припомнить те маленькие подробности пребывания в этом городе, которые оставили неизгладимый след в детском восприятии окружающей действительности но, как сказал один стихотворец: Можно в те же вернуться места, Но вернуться назад невозможно... И эта улица с крутым спуском к заливу, где я когда-то мчался с диким восторгом на сказочных финских саночках, вдруг оказалась придавленной толстым и жирным слоем асфальта, и от тяжести этой выгнулась, сохранив только еле заметный уклон. И этот гигантский домище с огромным количеством подъездов и этажей, вдруг зарылся, скукожился и пожелтел, как от гепатита, и стал обычным рядовым домом сталинской архитектуры. Разве что только каменный ангел на островке все еще светится необъяснимым сиянием веры в чудесное, что когда-нибудь произойдет с нами и надо только сильно пожелать этого... Ожидание радости встречи с родными не оправдалось, так как их не было дома. Их не оказалось дома еще четыре раза, что мы возвращались, побродив здесь и там, пока я не понял простую истину – надо предупреждать о приезде. И вот мы стоим у гостинницы “Виру” в очереди за такси, которое должно нас вернуть на вокзал, чтобы вертаться назад и уже дома пытаться лечить свои раны и покусанные места. Около десятка безмолвных союзных граждан терпеливо замерли перед нами и я отошел чуть в сторону перекурить это дело. Тут же около тебя возникло лицо явно кавказской национальности и что-то оживленно зашептало с довольно значительной высоты, так как детина был не стандартных размеров. Чувство национальной ущербности впервые уязвило мою душу: И здесь от них отбоя нет! — Томас говорит, что за углом есть другая стоянка и там машины чаще бывают, а здесь их нет никогда! — как-то неприятно оживленно защебетала ты, когда я подошел, и начала кокетливо перебирать лапками и потряхивать перышками. — Интересно, а чего же он тогда занял очередь, если знает, что здесь машин не бывает? – подумал я, но джигит только улыбался в ответ и расчесывал маленькой расческой свои слегка кучерявые волосы, явно пытаясь выразить все бескорыстие своей темной души. — Ну что ж, пойдем за угол, – вздохнул я, подымая сумку, заметив при этом, что черный двинулся вслед за нами. — А куда вам надо? – поинтересовался он с довольно странным для кавказца акцентом. — На вокзал, куда еще можно здесь ехать? – флегматично ответил я вопросом на вопрос и снова вздохнул. — А-а, — протянул незнакомец фразу и руку, указывая правый поворот, – вон вокзал, если долго не хотите ждать машины, то можете здесь пройти... До вокзала было метров пятьдесят и я задумался. — Что-нибудь случилось? – с назойливым участием продолжал допытывать нас непрошенный провожатый, и ты принялась с натянутым весельем рассказывать про наши проблемы, причем обняла мою руку и навалилась на нее всем телом. Вторая рука у меня была оттянута сумкой, в результате чего в области поясницы зародилась ноющая, похожая чем-то на зубную, боль, которая и теперь все еще периодически ко мне возвращается в самые неподходящие моменты. — Так поехали ко мне, – радостно предложил новый друг, — жена уехала, я сейчас холостой... У меня свой дом в Пирита, давай сумку, – это он уже мне говорил и вырывал саквояж из моей ослабевшей ладони. — Томас... – неуверенно проговорил я. – Ведь это эстонское имя? Ты что – эстонец? — Нет, я не эстонец, моя мать с Сааремаа, – вежливо уточнил чернявый, что в переводе на русский звучало бы примерно так: Нет, я не русский — мой отец скобарь! — Ну что, рискнем? – шепнул я тебе и ты опять согласилась, вызвав во мне смешанное чувство досады и удивления. Мы пошли теперь почему-то на автобусную остановку. по дороге я лихорадочно перебирал в памяти тот скудный словарный запас эстонского языка, приобретенный мною в прошлый приезд и думал –достаточно ли этого будет для общения с коренным населением? Набралось довольно значительное количество фраз: курат, коер, ванна иса, эма, тере-тере ванна кэре и тулисия руту-руту.* Еще я знал слово “Ванна Таллин”, потому что все это время искал его в магазинах, так как мне заказали привезти и даже дали деньги – из Таллина всегда привозили этот напиток, но почему-то его нигде не было в продаже. Почти совсем стемнело и слегка моросило, когда мы вышли на конечной остановке и зашли в небольшой магазинчик. Тут-то этого самого “Ванна Таллина” было столько, что я даже потерял дар речи и только мычанием и жестами объяснил продавцу, что мне надо десять бутылок. Томас в это время покупал водку. Пройдя тропинкой вдоль залива, мы подошли к очень уютному даже в темноте двухэтажному домику, во дворе которого в небольшой беседке при свете лампочки сидела оживленная компания. Из компании выделялся своим темпераментом какой-то моряк при пышных бакенбардах, рыжеватых усах и фуражке с крабом. Остальные лица как-то стушевались в сумерках осеннего вечера, и только отблески в зрачках и на губах изредка вспыхивали слабыми огоньками и призрачно роились вокруг столика. Еще во дворе бегал мальчик лет шести, чем-то похожий на Томаса, но не такой огромный и медлительный. И Томас что-то сказал сначала мальчику, а потом и всей честной компании по-эстонски, причем я заметил, что мой словарный запас пока еще остался неприкосновенным. — Здравствуйте, – сказала ты, проходя мимо беседки какой-то вульгарной семенящей походкой и скромно опустив глаза до кончика носков своих туфелек. — Тере, – независимо поприветствовал я компанию и прикрыл живот значительно потяжелевшей сумкой. Мы поднялись на второй этаж и попали в каминный зал, где повсюду бугрились залежи мусора и пустых бутылок. Томас небрежно подпихнул эти кучи поближе к камину и предложил располагаться. — Сейчас будет баня, только что натопили... Я сказал, что вы давние знакомые, а то у нас любят языки почесать... Вобщем, идете мыться, а я насчет пожрать... Он отвел нас в угол двора в крошечную баньку, дверь которой открывалась прямо на прибрежные камни и вода залива почти добегала в вечернем прибое до самого порога. Натопленно было так, что слова падали с языка уже поджарясь на лету, как птицы на пожаре, а в укушенном месте снова засвербил невыносимо сладкий зуд. Томас выделил мне, как старшему, три веника из своего арсенала: дубовый, сосновый и березовый. — Каждый хорош по-своему, – любезно объяснил он. — Ну что, легкого пара, в предбаннике – холодная вода... Он вышел, пригибаясь, а мы разоблачились и полезли на полок. Ты сидела рядом со мной и делала вид, что не смотришь на меня, а я жестоко хлестал себя вениками и думал о том, что в целом твой оптический трюк удался на славу – так по-детски беззащитно выглядела маленькая грудь... Добавив пара, я согнал тебя в предбанник, где ты долго отходила под струями холодной воды, а потом сказала, что больше не выдержишь. Лучше пойдешь помочь готовить ужин. Я остался еще потерзать укушенное место сосновыми иглами и долго потом сидел голышом в заливе, окунувшись по самое горло и подставив разгоряченный лоб под струи усилившегося дождя. Одухотворенный и облегченный, я взлетел наверх, где Томас жарил только что пойманную им камбалу, а ты нарезала хлеб и другую снедь, взятую нами в дорогу. Через некоторое время к нам поднялась дворовая компания в полном составе, каждый держал в руке стопку с налитой водкой. Все сели за стол и морячок, стукнув стаканчиком о столешницу, громко провозгласил: Прозит! Все повторили ритуал, кроме мужчины и женщины с одинаковыми перекошенными лицами, которые стукали молча и так же молча выпивали. Томас достал две бутылки водки, а я кинулся вытаскивать “Ванна Таллин”. Гости вежливо выпили еще по стопке, улыбнулись и также быстро ушли. — У нас так принято, – сказал Томас, – если гости у кого-нибудь в доме, то остальные приходят поприветствовать... Я вытащил из сковородки огромного камбала с глазами, зажаренными к носу, и принялся смачно его уплетать. — А почему они не пили “Ванна Таллин”? – поинтересовался я между делом. — Потому что это – для русских дураков! – спокойно ответствовал Томас, – очень много глицерина, вредно для сердца... Он убедительно похлопал ладонью себя по груди. — А что же тогда пьют эстонцы? – удивился я. — Эстонцы пью русскую водку, – терпеливо разъяснил Томас, – здоровье надо с детства беречь, потом уже будет поздно... — А кто они вам будут? – решила и ты поддержать беседу, – это ваши родственники? — На первом этаже живет моя мать с моей первой женой и сыном, – охотно стал рассказывать Томас, — а я здесь со второю женою. Сейчас покажу... Он вышел в другую комнату и принес фотографию молодой и тоже чернявой женщины с узкой улыбочкой на ярко накрашенных губах. — Правда, она – хорошенькая? Ты понимающе улыбнулась в ответ и согласно закивала головой. К этому моменту опасения, связанные с неизвестностью и непредсказуемостью событий, ждущих нас при посещении незнакомого дома, практически рассеялись. Все сложилось довольно удачно – было где переночевать, а значит и дальше все будет, как надо, по крайней мере, так верилось в данную минуту. — А те двое, что молчали, – продолжал рассказывать Томас, – это родня моей первой жены, они глухонемые, поэтому живут хорошо... — А кто этот моряк? – не удержался я, вспомнив обветренную на морских просторах личность в причудливо заломленной фуражке и с погончиками на плечах, по которым золотились ромбообразные ленточки. — Я не знаю, как это будет по-рюски, – сказал Томас, – но по-эстонски это – йопарь моей жены... Пойдемте, я вам покажу цветомузыку! В темноте комнаты, слева от каминного зала, светился маленький экранчик радиоприемника, на котором беззвучно плескались разноцветные сполохи. Томас крутанул ручку громкости и зазвучала приятная мелодия. Мы немного помедитировали и снова вернулись к столу. — У меня еще антенна берет Финляндию, так что можете посмотреть их программы... Я уже начал понимать по-фински, языки похожи чем-то... Тут недавно два фина крутились у нас в районе, подошли к пивному ларьку, где алкаши в основном похмеляются, взяли бутылку пива, отпили глоток и смотрят по сторонам... — Это ОЛУ? – спрашивают у продавщицы, а та довольная такая, улыбается, — олю, олю! Финны бутылку на землю поставили и ушли... Я вам здесь постелю, у телевизора, – продолжал Томас, разворачивая на полу толстый рулон плотного паролона, шириною в матрас, и положив сверху пару простыней и подушку. — Удобная вещь и много места не занимает... Он пожелал нам спокойной ночи и ушел к себе, а мы включили телевизор и нырнули под простынь. — У него немножко с головою, кажется, – сказала шепотом ты, обжигая мой бок своим телом, словно я вновь возвернулся в парилку. — Еще бы, – подтвердил я, – все-таки сотрясение мозга... Томас нам рассказал, что недавно на соревнованиях по мотогонкам ударился головой об асфальт, когда вместе с люлькой заламывал вираж и теперь он находится на больничном... Фины начали показывать эротическое шоу. Танцовщица с точно выделенными формами, танцевала экзотический танец, одетая только в сверкающие наперстки на сосках и в такую же блестящую раковинку, каким-то чудом закрепленную внизу живота. Секс-символ вращала попеременно всеми частями тела, а потом стала крутить грудями тоже –то одной, то другой, а то обеими сразу и в разные стороны, и друг другу навстречу, призывно приближаясь к телекамере или также призывно удаляясь в глубь студии. Я провел рукою по твоим соскам и вздохнул. В это время в комнату вернулся Томас. Ты подтянула простынь под самый подбородок и слегка отодвинулась. Томас сел рядом с нами и тоже стал смотреть программу, изредка вставляя незатейливые комментарии, иногда отвлекая наше внимание от телевизора рассказом каких-либо историй из своей жизненной практики. Под напев эротической музыки и бархатистое рокотание голоса нашего хозяина я не заметил, как отключился. Проснулись довольно поздно, сплетенные с тобою в единое целое. За дверью слышалась какая-то возня. Томас уже разогрел завтрак и теперь брился у зеркала. Он пообещал нас сопровождать в дальнейшем путешествии, чтобы показать нам наиболее примечательные уголки города. Мы долго ждали, пока он соберется, но у него все время находились какие-то занятия, причем он постоянно что-то говорил, вспоминая то, что не успел рассказать вчера. Наконец он переоделся и стал причесываться, поливая голову из флакона темно-синего цвета с надписью на иностранном языке “Кармазин”. — Очень полезно для волос, — довольным тоном говорил Томас. — У вас в Ленинграде его продают, а тут почему-то нет... Вы мне пришлите, пожалуйста, или я сам к вам приеду за кармазином... Ты же все время пыталась навести хоть какой-нибудь порядок в хижине дяди Томаса, но тот тебе категорически не позволил этого сделать: Скоро приедет жена... Наконец-то мы отправились в путь... Погодка разгулялась после вчерашних дождей и светило солнышко. Томас вел нас по району, застроенному частными домами разнообразной архитектуры, но все они были очень красивыми, уютными и, видимо, дорогими. На многих фасадах все еще зеленела пышная растительность, покрывая стены живым ковром, сплетенным из лиан, сочных листьев и фантастических цветов фиолетовых и синих тонов. В маленьких двориках за изящными и очень низкими, в отличие от России, оградами, зеленели аккуратно подстриженные газоны с искусно подобранными цветниками и садовой скульптурой. Почти к каждому дому примыкал гараж. — Здесь живет наш поп, – говорил Томас, показывая рукою на замок под черепицей. — А здесь очень красивая женщина, у нее две машины и куча денег. Если хочешь, то я могу сейчас тебя с ней познакомить, она очень хочет найти себе мужика... Я смущенно хмыкнул и сказал, что уже не надо. — Да брось ты, – возразил Томас. — Вы же не муж и жена, это сразу видно, а тут – серьезно и основательно, только пожелай... — А почему вы считаете, что мы – не муж и жена? – вступила ты в разговор. — Да муж и жена друг с другом так себя не ведут, – как-то туманно ответил Томас, но не стал уточнять, что он имел в виду. — Все это скоро снесут, – продолжал он через секунду. — Здесь будет олимпийский центр, а всем им дадут квартиры заместо домов. Эстонцы не любят жить в квартирах – кому охота, чтобы все видели, каким ты сегодня и с кем возвращаешься домой и что происходит у тебя в квартире, потому что все слышно сверху до низу? — Неужели всю эту красоту уничтожат? – ахнула ты и вздохнула. Я заметил, что последнее время мы что-то стали с тобою часто вздыхать, но промолчал, все еще оборачиваясь на поместье потенциальной невесты. Скоро мы вышли на маленькую площадь, с которой был виден противоположный берег подковы-залива, где в туманной дымке высились шпили далеких соборов. Вода в заливе весело плескалась, несколько маленьких яхт носилось по волнам, о чем-то кричали горластые чайки. Рядом с площадью стояло старое, но все еще крепкое здание местного ресторана оригинальной овальной конструкции с ярусами терасс по периметру и распахнутыми окнами, в которых плавно плыли, уносимые ветром залива, белоснежные занавески. — Ресторан тоже снесут, – сказал уверенно Томас и пригласил посетить сие учреждение. — Сейчас начнутся соревнования среди женщин, немного посмотрим... Мы только теперь обратили внимание, что где-то недалеко играет духовой оркестр, рычат двигатели мотоциклов и в репродукторе кто-то хрипло прочищает горло на эстонском языке, готовясь вести репортаж. На террасе второго этажа мы уселись за столик и Томас долго что-то разъяснял официанту, чем-то явно недовольному и сердитому, который все время порывался перебить Томаса, но тот ему так и не дал этого сделать. — Мало заказали, – ухмыльнулся Томас. — Не его лакейское дело, что нам заказывать... Официант с мрачным лицом появился вновь, неся перед собой бутылку “ОЛЮ” и поставил ее перед нами на стол, даже не откупорив. На Томаса это не произвело никакого впечатления, так как он одним щелчком большого пальца скинул пробку с насиженного места. — Томас, – сказал я, рассматривая эти мощные кулаки, – а ты пятаки пальцами умеешь гнуть? — Пятаки не знаю, еще не пробовал, – спокойно ответил Томас и скатал пальцами пробку в блестящий шарик, словно это был хлебный мякиш. В это время в репродукторе что-то залаяло и мимо нас, под крики немногочисленной публики, пронеслось кентаврообразное существо, зажатое в фантастический комок, чтобы подпрыгнув на пригорке, стремительно кануть в невидимом нам провале... Ветерок овевал наши лица, рычали моторы и мы пили горькое пиво маленькими глотками, потому что по-видимому нам некуда было спешить. Часа через два, после окончания соревнований, Томас повел нас к развалинам средневекового собора, возвышающегося все еще гордо и величественно среди заброшенного старого кладбища. — Если войти внутрь, дотронуться до алтарного камня и загадать желание, – очень серьезно сказал Томас, – то тогда, если это желание сбудется, значит в том посодействовал камень... Мы подобострастно проделали ритуальный обряд и каждый что-то загадал себе на будущее, но к сожалению я уже не помню, что я загадывал тогда и сбылось ли то желание – тайна закрыта семью печатями на лбу, в котором ослабела память... Побродив между заросших могил, мы сели на автобус и проехали пару остановок. Здесь мы посетили крошечный бар на четыре столика в охотничьем стиле, так как на стенах висели ружья, кинжалы и оленьи рогатые головы. В баре кроме нас уже сидели два парня и две девушки. Все они были, не взирая на пол, мордатыми, задатыми и блондинистыми, с ярким румянцем на щеках и бесцветными водянистыми глазами. Им не надо было прибегать к оптическим трюкам и я подумал, что вот это и есть настоящие разгоряченные эстонские парни и девочки, какими они и должны быть в соответствие с установившимся стереотипом. Почувствовав изжогу от выпитого ранее пива, я заказал себе что-нибудь покрепче, а тебе захотелось сухого вина. Томас сказал, что сегодня пьет только пиво, потому что водку пил вчера и надо сделать перерыв, тем более, что скоро идти к врачу на проверку общего состояния после пройденного курса лечения. Глоток фирменного коктейля, содержащего в строгой пропорции одеколон, зубной порошок и малиновый сироп, как-то быстро унял мой приступ жажды и я просто сидел и слушал музыку и хохот соседней компании. А потом мы ходили еще по каким-то переулочкам и закоулочкам, любуясь сказочными видами древнего города и черепичными крышами. И Томас весело болтал с продавцами в маленьких лавочках и забегаловках, поминутно останавливался, чтобы сказать и нам что-нибудь или обратить наше внимание на очередную достопримечательность. — А вот по этой улице водили коров и теперь эта улица называется Карья Кедлер – Коровье стадо, здесь хороший пивной бар. Мы спустились в глубокое подземелье по мрачной винтовой лестнице, освещенной только факелами, прикрепленными к стенам, и попали под такие же мрачные и темные каменные своды. На стенах висели огромные медвежьи шкуры, прикрывая собою пятна плесени и влаги, между ними болтались массивные цепи, блестели двуручные мечи и щиты. За дубовыми столами, освещенными большими свечами в металлических подсвечниках, сидели подвыпившие любители острых ощущений. Сквозняк гулял над столами из зала в зал и бесцеремонно лапал испуганное пламя, за поворотом в коридор слышалось потрескивание дров и характерное шипение поджариваемого мяса. Видимо там располагались инквизиторы и вели свой допрос очередной жертвы, нечаянно забредшей на огонек. Каждому посетителю мужского пола полагалось два бокала пива, установленных на картонных кружках с эмблемой бара, женщинам выдавали только один кружок и только один бокал. Не смотря на близость к западной цивилизации, дискриминация по половым признакам здесь еще оставалась в силе... К пиву нам подали жаренное мясо с картофелем в старинных металлических тарелках с набором таких же тяжелых ножей и вилок. И увидел я, что это хорошо. Мы приятно посидели, разомлели и окончательно умиротворились. День, проведенный в обществе Томаса, подходил к концу. — Если надумаете еще остаться, то приезжайте опять ночевать, теперь знаете куда, – говорил Томас, – не забудьте прислать кармазин. Мы горячо благодарили Томаса и клялись всеми богами, что обязательно пришлем, и будем ждать его в гости. Взявшись за руки, мы шли уже по ночному городу и думали о Томасе, который поехал к себе в Пирита, что вот есть же на свете хорошие добрые люди, которые почему-то кажутся придурковатыми, хотя не обязательно при этом иметь сотрясение мозга. Может быть мы все гораздо более дураки, чем этот эстонский гигант с лицом кавказской национальности, потому что мы не можем вот так распахнуться первому встречному, как своему родному или близкому., принять участие в чьей-то судьбе и просто улыбнуться прохожим от чистого сердца и сказать: Люди! Живите спокойно! Не гоните своих лошадей, ибо каждый миг в этой жизни прекрасен, только надо это увидеть и понять, и уметь наслаждаться каждой минутой общения с другими людьми, с природой и окружающими нас предметами, и каждый раз открывать для себя что-то новое и радостное в этом мире, чувствуя при этом свое участие в происходящем, свою значимость и необходимость быть в нем...
И мы оставили тяжелую сумку в камере хранения вокзала и взяли билеты на утренний поезд, а потом вернулись в город, чтобы еще подышать хоть немного воздухом тайны и удивительных приключений, струящимся в этих причудливых коридорах запутанных улиц. И мы набрели на ресторан “Эстония”, где у входа топталась маленькая очередь из трех человек: солидный седовласый мужчина с девочкой в безумно коротенькой мини-юбочке и синеглазая, в открытом вечернем платье, с шикарными распущенными волосами, очень молодая женщина. Я бы даже сказал – девушка, до чего она была нежной и хрупкой. Мы присоединились к группе ожидающих, и в это время, отодвигая всех в сторону, к дверям решительно прошел молодой парень. недовольно выговаривая нам по ходу движения: И чего вы претесь в эстонский ресторан? Вон есть “Петух”, туда всех русских пускают... Видимо у каждой нации есть особые, только ей известные признаки, по которым можно даже со спины определить национальность. Синеглазое чудо повернулась к нам и сказала: А я литовка, не знаете, куда здесь пускают литовцев? Можно я к вам присоединюсь, а то одну, боюсь, не пустят вообще... Мы не возражали, но двери больше не открывались и я постучал в стекло. Занавеска отдернулась, из-под нее выглянула швейцарская фуражка с полосатым околышком и пышные усы. Фуражка замоталась из стороны в сторону, что обозначало: Мест нет! Я продолжил стук и дверь приоткрылась. Протиснувшись в предбанник, я спросил у стража обители желающих приятно отдохнуть: Сколько? — Да троячок надо, любезный... — Ну так что же ты мытаришь у дверей? Сразу бы и сказал... За нами прошли все остальные и представительная администраторша с подчеркнутой вежливостью развела нас по столикам полупустого зала. На сцене лохматые музыканты настраивали свои инструменты. — Меня зовут Алдоной, – сказала наша новая знакомая. Я приехала из Вильнюса... Эстонцы не любят литовцев, – с улыбкой констатировала она. Мы пожали с сожалением плечами и я стал рассказывать, как служил в армии в том самом Вильнюсе, окуда приехала Алдона, и тоже знаю много литовских слов, даже больше, чем эстонских. Особенно мне нравится литовское выражение “Эйнам и крумус посидулкинт”, что переводится как “пойдем, в кусты отряхнем пыль”. Мы быстро нашли общий язык, тем более. что принесли вино, водку и салатики. На эстраде заиграла музыка и зазвучала зажигательная песня. — Можно пригласить вашего друга? – спросила у тебя Алдона и, не дождавшись согласия, увлекла меня в пространство между столиками. Она неплохо танцевала. чувствуя уже заранее каждое мое предстоящее движение и приятно прижимаясь всем телом, забросив мне руки за шею. Через некоторое время к нашему столику подошла администраторша и, извинившись, сказала, что к нам просится подсесть один молодой человек. Он здесь никого не знает, но не может сидеть в одиночестве. Мы, помня все еще Томаса, немедленно согласились. Тут же на наш столик была вооружена бутылка коньяка и перенесены закуски. Одновременно появился среднего роста парень с небольшими усиками, который молча налил коньяк сначала мне, потом себе. — Ну, будем! – лаконично сказал он и опрокинул стопку одним глотком. — Меня кличут Шуркой. — Да у меня вроде есть еще, – показал я на графин с водкой. — Не, я один пить не могу, давай-давай, не скромничай. Вы с Алдоной выпили вина и через некоторое время мы выяснили, что Шурка приехал провожать брата, который уходит в море. Только что расстались и вот он здесь... Постепенно от выпитого у всех поднялось настроение: мы танцевали, шутили и рассказывали анекдоты, причем Шура явно начал приударять за Алдоной, а та, кокетничая, подшучивала над ним и подначивала на всякие выходки. Шурик распалялся все больше и больше, он уже дошел до того, что сбегав куда-то за дверь, принес букет цветов и официантка принесла для него вазу с водой. Потом Шурик начал заказывать песни в честь Алдоны, бросая музыкантам червонцы на сцену. Тут загорелся и я, и тоже стал кидаться червонцами, несмотря на то, что ты вцепилась мне в рукав мертвою хваткой. Кончилось тем, что музыканты объявляли следующие песни уже для вас обоих, а не поименно. К закрытию ресторана желание продолжить банкет достигло своей верхней точки. — Слушайте, такой хороший вечер! Неужели вам хочется спать? – возбужденно говорила Алдона. — Возьмем вина и пойдем по ночному городу, так чудесно будет! Она сложила в сумочку фирменную салфетку, нож, вилку и пару рюмочек. — Я всегда беру на память из ресторанов что-нибудь, у меня дома целая коллекция! – рассказывала Алдона, прихватив вдобавок еще и меню. Шурик тем временем разговаривал с официантом, после чего тот принес нам бутылку шампанского и темную бутылку бальзама “Абалу Симбэл”. — Другого ничего нет, – сказал он и содрал с нас двойную цену. За соседним столиком маленькая девочка целовала взасос своего отца, сидя у него на коленях и демонстрируя гипюрные трусики. Папаша, несколько потеряв солидность, гладил обнаженные ягодицы волосатой ладонью... На улице ты вцепилась в меня с одной стороны, а Алдона с другой. Шурик бегал то впереди, то сзади и ловил машину. — Сейчас заедем в общагу, я возьму денег и поедем в ночной бар, у меня там тетка работает! В такси за рулем сидел совсем молодой парнишка, но Шурик обращаясь к нему, чтобы подсказать дорогу, говорил: Отец! — Отец! Там повернешь и подождешь, лады? Я мигом, отец! — Да какой я тебе отец! – не выдержал водитель. Мы похохатывали на заднем сидении, прижимаясь друг к другу. — Ну извини тогда, отец! Я сейчас... Шурик скоро вернулся с довольным видом и снова скомандовал: давай к заливу, отец! Было темно и тепло, и вода отражала звезды и редкие огоньки. От берега тянулся деревянный мостик, у края которого на якоре стояла пиратская шхуна. По мостику мы подошли к борту, но там стояла плотная группа людей, дожидаясь возможности попасть на корабль. — Я сейчас! — юркнул ужом Шурик, и скрылся на корабле. — Эй, куда? Мы че – не люди? – заворчали впередистоящие, но Шурик бросил им на бегу: У меня здесь тетка! Все захохотали и стали вспоминать, что у них тоже может быть там и дядька, и бабка, и жучка с кошкой... Шурик несколько раз выныривал из трюма, смотрел поверх голов, выискивая нас, и повторял каждый раз: Я сейчас! Мы ждали терпеливо, обнявшись втроем, пока подошедший от берега детина не уронил свою подругу, которую до этого места нес на руках, прямо на ногу Алдоне. — Эйк ту шикт! – выругалась на литовском Алдона, но эстонец видимо хорошо ее понял. — Тебе чего? – почему-то на русском стал он к ней приставать, вытаращив налитые кровью глаза, – Чего тебе, я спрашиваю? — Ну кончай, парень, чего привязался к девушке, – влез тут я, и тот сразу же переключился на меня. — Тебе чего? Я тебя спрашиваю: Тебе чего? Чего тебе, а? Чего тебе, я тебя спрашиваю! Признаться, мне это стало ужасно надоедать своей однообразностью, но, видимо, не только мне, потому что стоящий впереди мужчина повернулся к парню и сказал ему резко: Ну ты, давай кончай баланду! Парень отвернулся от меня и переключился теперь на мужчину: А тебе чего? Тебе чего, я спрашиваю! Я тебя спрашиваю: Тебе чего? Наконец-то прибежал Шурик, схватил нас за руки и протащил через недовольный гомон в трюм. Мы спускались по хлипкой лесенке в темное чрево корабля, и почти ничего не было видно. Где-то по самому верху были подвешены маленькие красные фонарики, чем-то похожие на китайские, да сцена, затянутая сетями, светилась таким же малиновым светом. Дно корабля слегка покачивалось, подкидываемое легкой волною и кое-где под ногами хлюпала вода. Сидели все вокруг гигантских бочек, которые и символизировали столы, правда, стулья были нормальными, с гнутыми спинками. К нам подошла тетка Шурика и предложила коньяк, сок и шоколад, – другого не имеем, – мило улыбнулась она. Оказалось, что у Шурика уже закончились деньги и пришлось платить мне. В красном свете цвета неестественно менялись местами и вместо десяток (как потом оказалось) я отсчитал тетке Шурика несколько двадцатипяток, что ей, по-видимому, наоборот показалось естественным в нашем положении. На сцене плясали полуголые девочки, пронзительно и резко звучала флейта, сигареты светились зелеными огоньками. Ты все время порывалась удержать меня от чего-то, но мне было не понятно. Я танцевал с вами по очереди, иногда уже путая имена. Алдона прижималась все сильнее в танце, умело играя бедрами и грудью на моей поверхности и говорила: Приезжай ко мне! Я тебе покажу настоящую Литву! У меня квартира в Вильнюсе, дочку отвезу к маме... Месяц шикарной жизни я тебе гарантирую! Возьмешь рублей семьсот, больше не надо... Нежные губы ласкали мою щеку, рука заползла под рубашку... Утонув в синеве этих глаз я вспоминал мучительно стихи великого поэта, но только одна строчка с упорным постоянством вращалась в моем разгоряченном мозгу: И с той поры бесплотное виденье... Что ни говори, а бес плотно сидел в этой женщине! Было темно и я надеялся, что ты нас не видишь в этой толпе танцующих. Возвратившись за столик, я долго глотал спертый воздух трюма, запивая апельсиновым соком. На коньяк положила свою руку уже ты... К нашей бочке подошел, раскачиваясь на кривоватых ногах, кудрявый, как баран, парнишка с оттопыренными усами, какие бывают у казаков. Он хлопнул Шурика по плечу и сказал: Ну что, Алеха, отплываем? Шурик как-то сгорбился и опустил в стакан глаза. Мы молчали, ничего не поняв. — Ну ладно, знакомьтесь! – сказал Шурик. — это моряк с моей посудины, а это Алдона... — Виктор! – сказал я, протягивая свою руку навстречу оттопыренной ладони подошедшего. — Козел! – представился парень с бараньей прической и что-то зашептал Шурику на ухо. — Я сейчас! – сказал Шурик и они оба куда-то исчезли. — Ну что, пора возвращаться, – весело так сказала ты и вопросительно посмотрела на меня. Алдона укладывала в сумочку вилки и салфетки. По дороге на вокзал нас догнал Шурик. Он долго извинялся, что обманул нас и что он не Шурик, а Алексей, и уходит сегодня в плавание, а девчонки почему-то не любят моряков, а ему очень понравилась Алдона... Алдона на за что не хотела прощать и гнала его прочь, пока мы, пошатываясь, не подошли к вокзалу. У дверей в темное здание стоял наряд милиции и подозрительно смотрел на нашу грязную обувь. — А билеты у вас есть? — Есть, – сказала ты и показала билеты ментам. Алдону с Шуриком-Алешей в вокзал не пустили и я посоветовал им найти какой-нибудь пустой вагон. Проснулся я, сидя рядом с тобою на скамейке, ничего не соображая. — Наконец-то, – любовно сказала ты, – а то всю руку мне отлежал... Рядом с нами дремал какой-то мужик при шляпе и костюме, но с ужасно грязными коленями, словно он добирался до вокзала, как до храма богомолец, ползая на коленях и отбивая земные поклоны. — Кто это? – охрипшим голосом спросил я, но ты потащила меня за руку к туалету. — Иди, умойся и надо сумку забирать, скоро поезд! Кое-как промочив горло и плеснув водою в глаза, я выбрался в зал, где уже все были в сборе: ты, Алдона и Алеша. — Слушай, если что надо, говори, – воодушевленно набросился на меня моряк. — Парики могу привести там, шмотки всякие... Я тебе адрес дам, пиши обязательно! Извини, что с деньгами я пролетел, сам понимаешь – последний день на берегу... — Лучше скажи, смог ты ее? – поинтересовался я. — Да нет, всю ночь промучился, но так и не дала... Не женщина, а мечта всей жизни... — Ребята-а! – прожурчала Алдона. — У нас еще есть шампанское и бальзам! Мы сели в наше купе, так как объявили посадку и распили теплое вино из рюмок, заранее принесенных Алдоной. Ты в это время рассказывала, что я сразу отрубился, лег головою на тебя, а ноги положил на соседнего мужика, который крепко спал и, несмотря на все твои усилия стащить меня с него, упирался до самого утра рогом, храпя и ругаясь, ворочаясь с боку на бок, как у себя дома. Когда я ушел в туалет, мужик проснулся и никак не мог поверить своим глазам, смотревшим на его отделанные брюки... Алдона расцеловала тебя на прощание и долго повторяла: Не забывайте друзей! Я к вам может быть приеду, ждите! Пишите мне! Уже на перроне, она крепко прижалась ко мне и сунула в карман визитку. — Я жду тебя, – прошептала она и отошла к Алеше, который долго тряс мне руку и обещал прислать парики...
Возвращаясь к тем дням, я постоянно ощущаю то чувство опустошенности души, которое увозил с собою в поезде. И черт меня дернул тогда похмелиться бальзамом! Выпив пару стакашек, я почувствовал, как сердце подпрыгивает во мне, пытаясь выбраться наружу, и кровь, переполняет мою голову, заставляя глаза смещаться с орбит. Ты так испугалась, что сунула мне в рот два своих пальца, раздражая корни моего языка, который уже засох окончательно и готов был сам отвалиться от корней, обугленных этой гремучей смесью. Так ты спасла мое тело, мое величайшее проявление жизни, но душа навсегда осталась больною, ведь ее невозможно вывернуть наизнанку и очистить от гадости, словно желудок – нет таких пальцев, которые достали бы до самых корней души и вызвали бы в ней рвоту... “Ты должен содержать свои мысли, слова и эмоции чистыми и спокойными”, – нет, так никогда у меня не получалось. Я долго вспоминал еще Алдону, но знал, что больше ее не увижу. А она слала нам открытку за открыткой, моля отозваться хоть словом и даже пыталась приехать, но ты что-то ей ответила без меня, и она замолчала. — Вот настырная какая, – восхищалась ты далекой подругой и прижималась ко мне, стараясь подлезть под мышку. Я закрывал глаза и падал в синий бездонный омут утраченных глаз, и думал, что нужно выпить валериану или кордеамин, чтобы снять перевозбуждение и повышение тонуса. Люди! Никогда не похмеляйтесь бальзамом, особенно “Абалу Симбэл”! Клин вышибают клином, как гласит народная мудрость и как объяснял тогда Томас, а я не послушал как следует: – ликеры – это для русских дураков! Эстонцы пьют русскую водку... Когда я бледнел и холодел, ты накрывала меня теплым одеялом, к ногам прикладывала горячую грелку и давала нюхать нашатырь. Почему-то ноги и до сих пор у меня холодеют по ночам, но ты уже не ходишь за грелкой, а ругаешься, если я случайно прикасаюсь к тебе ступнями. Но я все равно благодарен тебе за проявленную заботу, за долгое терпение и своевременную помощь, сохранившие мое относительное здоровье. А Шурику-Алеше я так и не написал – парики уже вышли из моды, а больше мне от него ничего было не надо. Может быть ему написала Алдона?
Когда занимаешься подобными играми, необходимость обратиться к врачу в любом случае остается актуальной, сумел ты вытащить из уха инородное тело или нет. А вообще-то неудивительно, что горошина или орех сморщиваются в ухе, хлебнув сорокоградусной. Многие люди тоже морщатся, и не только от выпитого ими одеколона, но даже от «Смирновской», что, впрочем, не отбивает у них в дальнейшем охотку продолжать процесс лечения от разбухания в нашем влажном климате. Хуже, когда клопы и мухи найдут убежище у вас в слуховых проходах, щекоча перепонки и дуя бесцеремонно в евстахивые трубы… В общем, игры надо выбирать себе по уму, помня о последствиях подобных рискованных забав, тем более, что спиртное подоражало и заливать его в уши, а не за воротник, становится все более накладно. Ну и, конечно, варварское отношение к божьим тварям - насекомым и членистоногим тоже не украшает ваш имидж, ведь бедняги мгновенно, как сказано в заметке, погибают от передозировки. С другой стороны – смерть во хмелю все же приятней нелепой кончины под пальцем безжалостного провидения… Когда мы отдыхали в Чимгане, то неоднократно сталкивались с агрессивной политикой различных насекомых, пытающихся оккупировать наши уши с целью окончить недолгие дни своего пребывания на этом свете в сладкой неге забвения, рассчитывая на скромные запасы спиртного, прихваченного нами с собой. Сестра тогда договорилась со знакомыми альпинистами и они нам дали ключи от своего вагончика, который приютился на склоне отвесной горы, нависающей над спортивно-туристическим комплексом. Мы получили подробную инструкцию, как произвести подключение электроэнергии от трансформаторной будки и отправились в путь на рейсовом автобусе всем кагалом: сестра со своею дочкой и я с тобою и двумя нашими дитятями того же, как и вы, женского полу. Подойдя к месту предстоящего обитания в течение ближайших трех -четырех, мы увидели аккуратное пепелище на месте стоящего когда-то рядом с нашим вагончика. Обследовав качество проводки, состоящей из оголенной алюминиевой проволоки, пропущенной поверх фанерных стен и потолка, я не стал рисковать жизнью наших детей и предложил решительно отказаться от излишних продуктов цивилизации в виде телевизора, электроплиты и освещения. Готовили еду на костре и рано ложились спать, так как в горах темнеет очень быстро. Зато и рано вставали, когда еще было прохладно, в отличие от послеобеденного изнуряющего зноя. Днем мы спускались к маленькому базарчику, пили кумыс из овечьих бурдюков и покупали фрукты. Дети горными козами скакали по скалам, вызывая постоянные охи и ахи у вас с сестрою. Первым произвел атаку огромный богомол, явно превышающий своими размерами твое ухо. Ранее ты никогда не встречалась с подобным чудовищем и визжала пожарной сиреной, мелко суча ногами и дико вращая выкатившимися глазами. Пришлось смахнуть его ладонью с твоего оптического трюка, отбросив далеко в кустарннк, который бы потом старательно обходила стороной. В воздухе носились, устращающе жужжа и звеня, тяжелые бомбовозы-семижалки, шмели, шершни и жуки. По земле ползало что-то такое, что тоже влияло не очень положительно на состояние твоей нервной системы, но с чем приходилось вынужденно мириться, осторожно ступая в спортивных тапочках на каменистые склоны. А тут еще ночью, когда все уже крепко спали, сестра приподнялась на койке и, приоткрыв сверкнувшие в темноте белками глаза, ткнула указующем перстом в маленькое окошко: там – паук! — Где? – оживилась ты и бесстрашно бросилась на защиту наших ушей. Желание угодить хоть чем-нибудь золовке, перемноженное на материнское самопожертвование, явно пересилило врожденный ужас от всего, что шевелится и перебирает лапками. Вдвоем вы перебудили весь наш маленький народец и в течение десяти–пятнадцати минут яростно искали по всем углам агрессора, пока сестра не проснулась и не спросила у тебя, почему ты не спишь. Не знаю, что ты испытала в тот момент, но я вышел из вагончика и закурил сигарету. Я давно уже не видел такого неба, роящегося разноцветными звездами огромных размеров. Млечный путь беззвучно струился прямо над головою и над таинственными прожекторами верхней карусели канатной дороги, вызывая ощущение присутствия при великом переселении народов, идущих с зажженными факелами в руках по черной пустыне нескончаемым потоком. Беззвучно вспыхнул и тут же угас здоровенный болид, не долетев до темных вершин, словно ожила забытая фотография из учебника астрономии. Завороженный видением, я думал, что только из-за этого неба стоило сюда ехать и что такую же вот фантастическую картину я видел в горах Казахстана, куда был отвезен четырнадцатилетним пацаном сторожить пчел. Мой дед, исполнявший эти обязанности, вдруг внезапно заболел, и муж тетки, дядя Павлик, один из совладельцев большущей пасеки, решил использовать меня, не смотря на горячий протест бабушки, тетки и матери. Ульи были установлены на горном плато, покрытым пестрым ковром разнотравья. С одной стороны пасеки виднелись останки мусульманского кладбище, где шелестела под ветром высокая сухая трава, сквозь которую виднелись купола заброшенных мавзолеев с полумесяцами на вершинах и где обитали могильные змеи–гюрзы. За кладбищем извивалась тропинка в горный кишлак, расположенный в километре от пасеки и выше, на склонах синеющих в безоблачном небе гор. С другой стороны плато обрывалось в глубокий каньон, где на самом дне ворчала днем н ночью речушка, перекатывая с места на место блестящие под солнцем камни. Дядька оставил мне ружье и припасы, обещая часто навещать. Брезентовая палатка с укрепленными фанерой стенами ничем не напоминала английскую пословицу: «Мой дом – моя крепость». Правда, кроме меня еще жили на пасеке две собачушки, привязанные на длинные веревки, чтобы не убежали. Мне надо было еще кормить их и носить воду для питья, а не только пасти пчел, которые с утра принимались за свое привычное дело, улетая по намеченным маршрутам и возвращаясь с душистым грузом обратно. По ночам чернота ночи сжималась, и я слышал, как потрескивают непрочные фанерные стенки от этого давления, но выйти наружу было еще страшнее. Я сжимал свое ружье и вслушивался в громкий детский плач шакалов, бродящих стаями вокруг кладбища. Мои собачки ночью прятались в свои будки и сидели там затаившись, чтобы ничем не выдать свое присутствие. Но иногда, все же выглядывая в проем приоткрытой дверки, я успевал увидеть этот страшный, но волнующий мир рассыпанных и шевелящихся в черном небе звезд и душа замирала под ложечкой в необъяснимой сладостной истоме… А днем я ловил кузнечиков и жуков и засовывал их в ульи через маленькое отверстие, охраняемое пчелами—контролерами. Инородцев ждала беспощадная кара – их вытаскивали и волокли волоком, не смотря на упиравшиеся многочисленные растопыренные лапки и пинками скидывали к подножью домика, откуда они, стеная и охая, пытались унести свои выкрученные ноги, но я снова подхватывал их и повторял свой опыт раз за разом, доводя пчел из вневедомственной охраны до бешенства, а бедных подопытных насекомых–до полного паралича. Меня пчелы почему-то никогда не кусали, что не скажешь про моих двоюродных братьев, привозимых дядькой с собою на нечастые свидания с ссыльным. Братаны каждый раз уезжали, перемазанные медом, слезами и соплями и обретя минимум на неделю обличье китайских бонз или мандаринов. Однажды у меня кончился хлеб и я отправился в кишлак. Никого не было видно – все население скорее всего было занято полевыми работами и я вышел на центральную площадь в совершенном одиночестве. Вокруг площади ярусами подымались невзрачные домишки, прилепленные к склонам каменистых гор и чем-то похожие на осиные гнезда. Вдруг со всех сторон, медленно и беззвучно ко мне стали приближаться огромные псы с обрезанными ушами и хвостами. У всех у них головы были размером не менее, чем у теленка, привязанного в недалеке к столбику и безразлично взирающего на происходящее. Обряд обрезания в Средней Азии распространен повсеместно, но то, что он также касается ушей и хвостов этих монстров, мне было в диковинку. Тем не менее, не обращая никакого внимания на мое подобострастное любопытство, псы взяли меня в плотное кольцо и стали смотреть неморгающими зеленовато-холодными глазами, в которых я смутно узнал тоже ледяное свечение ночных звезд, бесстрастно плывущих над нашим маленьким миром, где вряд ли возможно разглядеть не только какое-нибудь насекомое, сонно ползущее по слегка остывшей за ночь земле, но и тебя самого, вышедшего на ровную площадку и взирающего наверх целеустремленным взором. Собаки сжимали свое кольцо все плотнее и я вдруг ощутил себя тем самым кузнечиком-инородцем, которого совсем еще недавно впихнул в гневно жужжащий улей. Мрачная тищина этого улея, в который я также бездумно засунул самого себя, не предвещала ничего хорошего. На площадь выехал на гнедом рысаке темнолицый казах с камчою в руках и что—то гортанно крикнул, взмахнув плеткой над головой. Собаки нехотя отодвинулись и абориген вывел меня из—под их опеки. Дав мне несколько лепешек, он проводил обратно из кашлака, предупредив на прощанье, чтобы больше сюда не ходил: Разорвут! С тех пор я забросил игры в кузнечиков-разведчиков, запрятав поглубже свои ощущения от посещения собачьей площади. А через год, примерно в такое же время, я стоял на берегу ночного Балхаша и вновь завороженно смотрел на небо. Вода в озере лежала не двигаясь, даже прибоя не было. Поэтому небо, отражаясь в этом черном зеркале, соединялось в огромное единое, сверкающее такими же, как и здесь, разноцветными звездами, и создавалось полное ощущение того, что ты шагнул в открытый космос и летишь в нем, не замечая своего движения, как не замечает его космонавт в своем звездолете, затерянном где-то на пути к далеким планетам… Звезды над головой и звезды под ногами горели рассыпанными углями и снова напоминали тебе о ничтожности собственного существования в этом бесконечном, необъятном фантастическом пространстве, и, в тоже время, о твоем величии души и разума, не побоявшихся шагнуть на самый край этой ужасающей бездны… А тогда, в Чимгане, мы еще ездили к рукотворному морю высоко в горах, чуть—чуть не доехав до Бричмуллы, о которой так щемяще-любовно поют супруги Никитины: Сладострастная отрава золотая Бричмулла… И разноцветные горы входили по пояс в изумрудную воду, чтобы хоть на миг ощутить прохладу впереди невозможной жары, зависающей маревом над ними и над нами, и курчавивилась на склоне огромная чинара, чем-то напоминающая абрисом своей кроны профиль знаменитого нашего поэта, и золотились капли жира в больших пиалушках, в которых нам подавая шурпу гостеприимный чайханщик, угощая в добавок пахнувшими полынной горечью сорванными только что с кустов помидорами и зеленым чаем из железного чайника, за который не надо было платить, но пить который было невозможно… И достигнув своей цели приятно отдохнуть, мы усталые вернулись домой, где я выпил наше вино, взятое для прочистки ушей и так не использованное по назначению, после чего долго страдал животом. Видимо причастие к насекомым в образе кузнечика, испытанное мною когда-то в горах, все еще сохранилось в моем усталом организме, но, слава аллаху, не настолько, чтобы мгновенно погибнуть от спиртного. Кстати и вино было слабенькое и кислое, так что все обошлось без особых последствий…
* черт, собака, дедушка, мама, здравствуй-здравствуй старый живот и иди сюда быстрее (искажен. эстонск.)
ИЗ ПЕРЕВОДОВ С ПОЛЬСКОГО:
Ежи ГРУПИНСКИ
РАЗГОВОР СО СТЕНОЙ Перо и папирус
НелюбимаяЭто мои косы Но их не помнят Твои руки Их бы обрезать Под самый корень Но нет Не заметишь даже Разве что ненадолго Стихнет боль в затылке Сброшу все одежды Что скажут Эта грудь и упругость бедер Но молчат притихли Возьмите Тепло рук Озябшие вещицы Или не умею - Лишь отдерну пальцы Стынут снова Тускнеют Только струйка Промолвит терпеливо Мое тело теплым И тяжелым словом Мне прошепчет Про каждый сантиметр Слышу и знаю И понимаю Опуская веки Пред отраженьем Боже мой Взглядом случайным врастаю В плоскость зеркальной тверди В стеклянные капли Впрочем все это я знаю И стараюсь поведать Но когда искушаясь Сяду под люстру К зеркалу чтоб начертать Имя твое помадой Взвизгнет стеклянное пекло И я останусь на той стороне С красным соцветием вен На распятой руке И рваным шрамом на горле Снова - одна
ЗаклинаниеСтих заклинание Повторяю Снова и снова: Как волнует Твой запах Вшитым под кожу Цветком Бузины!
К.И. Гальчинский. Сильвестр Марош
Памяти Эдварда Шиманьского
Песенка О трех веселых ангелах
– Слушайте, милые сестры, – молвил старый аббат: – (На дворе было ветрено, пасмурно и листопад.) Жили однажды три ангела, как три несравненные лиры, их имена называю вам: Павел, Петр и Зифирин. Отличные были ребята, один другого глаже, взгляд свой ласковый Боже, влезая на печь, от них прятал. Но в раю, как в раю, однако, цветенье, улыбки друг другу, обед, разговоров много, ужин и так по кругу. Но наши те ангелочки часто резвились чрезмерно, иногда Добродетель-Отче брови сдвигал свои нервно; однажды своим указом на райский совет их отправил – просили пощады напрасно Зифирин, Петр и Павел. Срамили их и громили, терпели все ангелочки… Семь смертных грехов вменили, ха, всем троим, это точно. Ангел Петр, как Петрушка, шутил, строил рожи, и пытался даже крылышком щекотать Пятки Божии; а где зазвенит кошелек, там фурией он уже бьется, и в райский пивной погребок его вечеринка ворвется. Павел, он все же Павел, по-рыцарски день за днем работал в саду: все поправил, как раб, надрывался трудом. Сам святой Жора, сестры, Взглянул и себя удивил: «Хо, хо, наш Павел гораздо бьется, как Радзивилл. Сам Господь его бы хвалил, Только спит на облаке Боже». Так святой Жора проговорил и битву со змеем продолжил… Зефирин был музыкант, любимцем струнного мира и сирен, беспечен, как облака, одним словом – Зефирин; водился с язычеством, знавал Ахилла, Химер, любил еще книги он, брал с Бауделайра пример, в секретных утехах был докой, не пренебрегал и сзади, цветущих девочек многих мастерски ставил в анданте. А такой был скромняга… как облачко… как Ян Якуб; проповеди любил, бродяга: «Про рыбок», «Про птичек» – ку-ку; хочется вам Зефирина, он ангелом страсти стал, раз видел «Словечко» Бойя под одеялом. (Ах, ты нахал!) Так жили те ангелочки, но крышка им наступила и вызвал Господь Добродетельный архангела Михаила. «Доставь Петра, Зеферина и Павла, доказана их вина – позорят Рай исправно, у них Лозунг – «дай вина!» По-отцовски бурча гневливо, Добродетель ходит над ними, Перечисляя их вина И матеря на латыни. Зефирин свесил унижено голову неумело, стыдясь, как Ян Якуб тот же, покраснел всем телом. А Петр-ключник, Петрушкой закрыл себя под замком и в прохладной пивнушке светит себе огоньком. Павел, обычный Павел, удалой и рогатый ангел, на райском подворье браво играл с Георгием в палки. Но ничего не спасло их, архангел возник Михаил и изрек: «Эй, Зефирка, кончай мне вздыхать что есть сил! Забирай друзей своих, опа - так Вердикт звучит бегло… вали побыстрей, пока добрый! и не шмыг-шмыг! а в Пекло!» Выбросили ангелочков райские хари-гири. Промотали свою карьеру Павел, Петр и Зефирин. Все, сладкие мои сестры, (храни нас, Боже, сей ночкой!) и вот мой завет перед сном вам: не путайтесь с ангелочками.
1926
Павликовская-Ясножевская. Из цикла «Поцелуи». «Ночной пляж»
И ни звука, лишь звезды да пальмы, пальмы да тени…
|
|||||||||||||||||
