|
В Вязьме, в сорок первом…
(из новой книги)
Несколько лет назад я приняла, как скоро стало ясно,
совершенно авантюрное
решение – писать продолжение «Смоленской книги».
А авантюрное потому, что для этого надо иметь, во-первых,
хоть минимум покоя, который нам даже не снится. Во-вторых,
хотя бы относительную свободу от быта, а он, чем становимся
старше, дается все тяжелее. В-третьих, мало-мальски сносное
здоровье. Ничего этого у меня нет.
Но ведь можно по возможности записывать отдельные эпизоды,
сюжеты, главки, наконец. К этому меня подвели мои
«Мимолетные записи», их рождению я всецело обязана Леониду
Ивановичу Козырю, его настойчивости, с которой он побуждал
меня искать свою нишу в газете.
Отсчет поведу от 22 июня 1941 года. К этому подтолкнуло
выступление драматурга Володина по телевидению 9 мая 1998
года. Он говорил, что все его друзья в тот день ЛИКОВАЛИ:
ну, и дадим же мы фашистам! Допускаю, что и так могла быть
встречена страшная весть. Но, может, в силу своего характера
– несколько угнетенного, мнительности, мне свойственной в
высшей степени, всяческих комплексов, для меня 22 июня –
только обвал, ужас, жизнь сразу резко разделилась на «до» и
«после». Хотя, как и у всех, теплилась надежда, по крайней
мере, на быстрое окончание войны. Мы же были воспитаны на
том, что непобедимы, чужой земли не хотим, но и своей ни
пяди не отдадим…
По инерции я еще готовлюсь к последним экзаменам за второй
курс пединститута. В зачетной книжке записи: 23-го я сдавала
русскую литературу XVIII века, 25-го – старославянский язык.
Кто принимал литературу, не помню, фамилии не разберу, а
узнать уже не у кого. А язык – Успенский. Всего сданы 6
экзаменов.
Сперва нас, студентов, посылают дежурить на вокзал, куда уже
хлынула целая лавина беженцев, тогда говорили –
эвакуированных, совсем новое слово в нашем лексиконе. Мы
мало могли им помочь – принести воды, посторожить вещи, у
кого они были, посидеть с детьми… Затем весь институт
отправляют на рытье противотанковых рвов в Краснинский
район. Рвы эти, к сожалению, не задержали ни одного
вражеского танка.
Уезжать, бежать наша семья почему-то не помышляла. Скорее
всего потому, что мать была секретарем довольно крупной
парторганизации на фабрике-кухне и ее обязали остаться и
кормить проходящие воинские части. Когда немцы были уже в
верхней части города, на отчаянный звонок матери в горком
партии был получен все то же ответ – оставаться, не
ПАНИКОВАТЬ. Это была грозная формула. А сам секретарь
горкома Мозин помчался на восток. Были брошены все
документы, все архивы, после войны оказавшиеся аж в Америке
и широко потом публикуемые.
Для меня истинным благом явилось решение обкома комсомола о
зачислении меня в штат молодежной газеты, в которой до этого
я была внештатным членом редколлегии. Ведь редакционных
мужчин почти всех призвали в армию.
И
сразу же всех перевели на так называемое казарменное
положение. Я оказалась здесь – в верхней части города, в
Доме печати, мать, отец, сестренка – в За-
днепровье, на той самой фабрике-кухне.
Не помню, не знаю, пришлось ли еще побывать дома. Как не
знаю. когда именно при очередной бомбежке, а она началась
уже 24 июня, на второй день войны, он сгорел. Минимум вещей,
главным образом зимней одежды, родители унесли с собой. Но в
очередной налет какой-то нелюдь их украл.
Бегу в Заднепровье – узнать о своих, телефон уже не
работает, сказать, что, ве-
роятно, придется уезжать. Именно бегу, потому
что улица Советская после бомбежки с 28-го на 29-е июня
превращена в огненный коридор, чуть волосы не загораются.
Сидим в садике возле швейной фабрики, вещи еще не украли, но
я рассчитываю через несколько дней, как станет известно, где
будем выпускать газету, вернуться за ними. Мы уславливаемся.
На всякий случай, что будем писать брату в Ногинск, чтоб
узнать друг о друге.
Я
не увижу своих родных, свой город до лета 1944 года.
Когда были уже в Вязьме, меня всю осыпало фурункулами,
несколько дней пришлось даже полежать на подобии ложа из
досок в крохотной комнатушке вблизи от редакции. У
противоположной стены – Пикаревич, редактор нашей
комсомольской газеты, тоже занедуживший. Не он ли и приносит
мне письмо из Ногинска? Нет, о наших брат ничего не знает.
Вот когда от чувства страшного одиночества, я ведь была
очень домашним человеком, начинает возникать эта мысль – я
должна быть на фронте, раз мои родители не сумели выбраться
из Смоленска. Еще не было этого слова – в оккупации.
Еще одно обстоятельство до Вязьмы подспудно толкало меня к
решению попасть на фронт. Редакция газеты, уместившаяся
среди рулонов бумаги в полуторке, выехала из Смоленска
искать себе пристанище. Сперва мы очутились в Спас-Деменске.
Здесь из лживой, как оказалось, сводки узнали, что Смоленск
сдан тогда-то и тогда-то. Хотя от тех, кто успел еще уйти из
города, стало известно – он пал 15 июля.
В
Спас-Деменске мы еще успеваем выпустить несколько номеров
газеты. Здесь в пыли, на улице я нахожу том Блока, кем-то
утерянный или брошенный. О своих книгах я могла только
мечтать. Эта брошенная книга меня потрясает сильнее, чем
другие, более страшные обстоятельства. Да тут все читается
по-особенному.
Россия, нищая Россия,
Мне избы бедные твои,
Твои мне песни ветровые,
Как слезы первые любви…
Школа не подружила с поэзией. Но тут и тогда сердце
открылось ей.
И
Блок, как это может показаться странным на первый взгляд,
подтолкнет к еще неясным мыслям, что должна быть с теми, кто
воюет.
За Спас-Деменском последует Козельск, с березовой рощей на
подъезде, точно сошедшей с Куинджевского полотна, затем
Темкино. Сюда из обкома комсомола Е. И. Сапожков привезет
весть: газета прекращает свое существование. В Темкине нас
поведут на сырзавод, чтобы мы брали, что хотим и сколько
хотим – масло, творог, молоко, сыры, сметану… Что до
сметаны, вряд ли я ее пробовала до тех пор, впрочем, как и
сыр.
И
вот этот бросок по области, совершенно мне незнакомой, так
как из Смоленска я выезжала только в бабушкину Катынь да на
станцию Духовская к приятелю отца и еще в Рудню – к тетке,
выдворенной из Днепропетровска после ареста мужа и не
имевшей права, как ЧС врага народа жить в Смоленске. И то,
что я узнавала в лицо свою область, тоже укрепляло меня в
еще неясном решении.
Военная страда вообще научит меня пристально вглядываться в
те деревеньки, которые попадались нам на пути или в которых
мы задерживались ненадолго. Что существуют еще и города, в
иные времена переставало вериться. А у каждой деревни было
свое лицо, свои неповторимые черты, добрые или недобрые
приметы.
Ах, почему нам особенно дорого то, что мы теряем!
И
вот Вязьма – пылающая, бомбежки страшные, ежедневные,
особенно силь-
ные на станции, где скопились эшелоны с
боеприпасами.
Меня берут в «Рабочий путь» просто корректором, ревизионным
корректором, корреспондентом. Успеваю написать о связистах,
моя заметочка подружит меня с замечательным человеком
М. А. Примычем.
Одиночество не ушло, но как нигде раньше чувствуешь здесь
участие совсем незнакомых людей. По-матерински опекает меня
редакционная машинистка Аня Назимовская. Сближает общее горе
– у нее в Смоленске остались мать и сын.
В
нашу комнатешку, бывает, втискиваются приезжающие с
недалекой передовой – столичные корреспонденты – отписаться,
главное успеть передать материал по телефону. Это Миша
Зотов. Он знаком с Пикаревичем по совместной работе в
Смоленске. Он представляет «Красную Звезду». После войны
редактировал мемуары военачальников в «Воениздате», потом
был членом редколлегии в «Знамени». Это Евгений Иосифович
Габрилович, впоследствии известный сценарист. Василий
Коротеев – тоже из «Красной Звезды». Известинец Евгений
Генрихович Кригер, чьи очерки пользовались большим успехом у
читателей. Помню, что Габрилович почему-то был очень
удивлен, что я читала «Алые паруса» Грина.
Габрилович и Кригер – завзятые остряки. Самый дружный смех
вызывает то обстоятельство, что жена Габриловича якобы так
ревнива, что заставляет звонить ей по многу раз на дню.
О
бомбежках надеюсь еще написать особо. Страшно, жутко,
сколько раз прощаешься с жизнью. Но жизнь тем не менее идет
своим чередом. В промежутках между налетами бегом-бегом
устремляемся в столовую по усыпанной осколками площади.
Кормят там по-царски, чтобы продукты не достались немцам. А
тут еще беда: заставляют нас рыть щели и – раз – платье на
спине совсем расползлось. Другого нет. Купить материал еще
возможно, но сшить?! Хозяйка квартиры, хоть и портниха,
наотрез отказывается. Всем миром, слава богу, сыграло роль
мужское обаяние, уговорили. Я – в платье.
В
один из дней корплю над корректурой. Между полосами огромный
промежуток времени, Кригер соблазняет сходить в кино. Да,
еще и кино крутят. А если налет не на город, а на станцию,
так никто и не шелохнется, пока фильм не закончится. Опять
через площадь. Смотрим веселую комедию «Антон Иванович
сердится».
Через много-много лет, встретив в Доме творчества кого-то из
смолян, Кригер спросит, не знает ли тот девушку Веру из
Вязьмы? Что «девушке Вере» под сорок, не возьмет в толк и
надпишет свою книгу «Небо в алмазах» – «Вере Андреевне
Звездаевой – на память о Вязьме 1941 года и «Антоне
Ивановиче», который сердится».
Потом я встречу самых разных людей – и участливых, и
равнодушных, но здесь, в Вязьме, было столько деятельного
сочувствия, отзывчивости, желания чем-то помочь… То
столкнусь с родителями кого-нибудь из своих одноклассников –
такая обоюдная радость. То просто человека, что попадался
тебе ежедневно по пути в институт. Значит, жив, успел уйти
из Смоленска. Вот, выполняя чью-то поспешную просьбу,
отрываю от студенческой зачетной книжки свою фотографию,
дарю… Этот человек, как и все мы, не знает, что с ним будет
завтра, и цепляется за мирное – фото на память.
И
наступает последняя ночь в Вязьме. Фронт дышит в затылок.
Спешно по-
гружаемся на безотказную полуторку. Все
имущество редакции брошено. Скорей, скорей. Меня из
полуторки выхватывает В. Коротеев – у них в легковушке есть
место. На каком-то участке простреливаемого шоссе, а все
небо в трассах огня, настигаем полуторку. Как! – Аня
Назимовская, Пик, рабочепутейцы – там. А я?! Пересаживаюсь к
своим. Кто-то сует в руки солдатское одеяло. Во благо ли это
было, теперь уже не имеет значения.
Сперва мы оказываемся в Гжатске. Ни о какой работе нет уже и
речи. Ночуем в школе, утром обнаруживаем совсем рядом
огромную воронку на месте, где был еще вчера детсад… И
отсюда – быстрей, быстрей… В Можайске нас всех рассчитывают.
Мы больше не редакция. И свершилось – не только Смоленск, но
и вся область занята немцами.
На открытой платформе, а уже холодно – октябрь, мы едем в
белый свет, как в копеечку. |
