|
Соловьиная весна
«Не многолетние только мудры,
и
не старики разумеют правду.»
Иов, 23
Случается, залетит невесть откуда словечко, зацепит и
звенит, звенит, как комар в ночи, – не отвязаться. Да вот,
хотя бы парочка эта – маразм с деменцией… Наверно, от
заботников о здоровье.
Если вам ни разу в жизни не гадала цыганка, читайте
медицинские словари. Но не по понедельникам и по пятницам: в
эти дни там об известных исходах. В праздничные дни, – а,
повезет, к тому же и четные, – гарантированы надежды на
долгую и счастливую жизнь без болезней. А всего лучше, (вас
же за руку не держат), задвиньте словари куда-нибудь
подальше – с глаз долой – с сердца вон.
И
все же деменция звучит как-то повеселее, с живинкой, мне
кажется, – словно вода по камушкам перекатывается.
По счастью, человек видит то, что видит. И не дано ему
видеть ни завтрашний день свой, ни кончину свою: Господь
милостив.
Бывает, забавы ради пошлет Господь цветущему молодцу
ссутулившегося старика навстречу. Что с того? Разве на
мобильник «Долгих лет» сбросит, а то и с ветерком мимо
проскочит.
Веками вызревают знания в самых отдаленных друг от дружки
науках, и приходит светлый час породниться. Чуточку
потеснимся – и земляне обживут генеалогическое дерево наук.
Глядишь – упростят свое. Жить станет полегче: не надо
тратиться на нашивки и жетоны; группа крови у всех землян
станет одна-единственная; выровняются цвет кожи и разрез
глаз. Человечество наконец-то овладеет тайнами телепатии, и
на Земле, и в Космосе будет намного тише.
Приятель мой Прохор Петрович, инженер-исследователь, вышел
на пенсию в начале девяностых годов минувшего века и, по его
словам, перевалил через точку невозврата: осваивал время
дожития в деревне, в «своем родовом имении». В этой
непростреливаемой цивилизацией части пространства Прохор
Петрович ощущал себя вернувшимся домой после долгой
вынужденной разлуки. Памятное с детства сдвинулось,
переместилось, и даже солнце, на удивление, всходило и
заходило теперь в совершенно другой стороне, чем
представлялось Прохору Петровичу в той его жизни,
цивилизацией простреливаемой… Или расстрелянной?
Прохор любил красоту во всех ее проявлениях, боготворил
женскую, восхищался вольной стихией мысли, и самым серьезным
образом считал слова шифровками, которые люди посылают друг
другу. Вот, бывало, сидит Прохор перед осциллографом,
упершись лбом в широченную ладонь, глазом сквозь пальцы
зыркает. А на экране переплетаются, шипят зелеными змеями
синусоиды, кобрами раскачиваются вольт-амперные
характеристики, и вдруг ни к кому не обращаясь: «Ведь
сколько смыслов в одном гнезде только! – подгадать,
предугадать, угадать… Посчитали мудрейшей из мудрейших и…
гадюкой нарекли! А помните, у Толстого рассказ? „Гадюка“
называется…»
–
А как же!! – хохотом взрываются молодые глотки, неподдельной
радостью: Прохор «с речью выступил», значит что-то, наконец,
сдвинулось с места, можно не сомневаться. Все сходятся
вместе, начинается обсуждение.
В
лето две тысячи шестое с Рождества Христова в крошечной,
пять домов, совершенно оглохшей от перестроечной трескотни,
а потом и позабытой, не докликаться, деревеньке, навестил
Прохора сын с семьею. Нахваливая деревеньку, Прохор в шутку
назвал ее своим наследным имением.
–
А то как же, – говорил он сыну, – наследили мы в Логах еще
при Грозном Иване, а, может, и того раньше. Незадолго до
нашей Великой Отечественной, в 1933 году, дед твой Логами
«владел». Председателем колхоза выбрали… А то – комсомол
был… Председателю и двадцати годков не дотягивало. Чему
удивляться, – видать на пересменках мир молодеет. «Имение»
досталось в шестьдесят домов; да сыновья строились,
отделялись. Не было семьи, чтоб меньше шести-семи человек.
Говорю о семьях крепких, работящих, – уточнял Прохор. Под
пашней только шестьсот с лишним десятин, да луга, выпасы… В
сенокос косами пятки подрезали, граблями сцеплялись, когда
сено сгребали, – во сколько тогда народу в Логах работало. В
страду в деревне только старики да малые дети оставались…
Смекай… Фамилий в наших Логах и до десятка не дотягивало…
Вот это, скажу тебе, корни. В Европах гобелен бы соткали, в
замке родовом повесили. В ту пору в «имении» твоего деда еще
в лаптях ходили, и лапти те из нашей местности вагонами куда
надо отгружали; холстины на портки да на рубахи дома ткали.
И наши рассказывали, собирались было выткать гобелен, да
прикинули всей деревней – не развернуться в избе с таким
станом. Оно б и попросторней избу срубили, да кто ж ту избу
натопит, дров сколько надо. Это ж вырубить да вывезти,
распилить-поколоть, до печи донести, да золу потом
выгрести-вынести… Хотя той золы всей деревне на щелок и
хватило бы. Однако, сошлись на том – пускай в баню по
старинке каждый со своим щелоком ходит. Гобелена решили не
ткать, хотя в некоторых избах уже и кросны зачем-то
поставили.
Что до дерева родового, так у нас любая бабка Пелагея,
бывало, до последнего сучка перескажет, – кто, кого, когда и
от кого, и куда потом поразъехались, и в какой дальней
стороне живы ль, померли. Где те Пелагеи?.. Боюсь, от наших
Логов не останется в скором времени не то что легенды, а и
мифа ничтожного, – в вечность дорожку прокладываем.
Вот из пяти домов в Логах в трех только летом живут; корней
не наших, боками не тремся…
–
Ну, как насчет «имения» родового, корней твоих? просветлело?
– заключил Прохор Петрович.
Радовался Прохор гостям как малое дитя. Сдружился с
четырехлетним внучком, каждое его словечко ловил, своих
сыновей в нежном возрасте вспоминал.
–
Дед, а дед, – скажет внучек, уткнувшись в колени, – я тебя
люблю; можно тебе помогать дровов носить буду? Молодеет
Прохор. И красавица-невестка радовала: хоть и городская, не
по веку, в избу от земли не хоронилась, и по дому
управлялась сноровисто, по-деревенски.
Пришло время – в опустевших деревнях наших теперь в
диковинку и серп, и молот. К стыду, и в музее не увидеть.
Так что заезжему ирокезу, что теперешнему школьнику, трудно
осмыслить мудреные эти слова. Ноутбук поправляет,
высвечивает более употребительные, значимые теперь, – серб,
молод... Да бог с ними, с серпами,.. – но ведь и машин,
комбайнов уборочных не видать... А и пахоты нынче по всей
округе – кот наплакал.
–
Или, вот, о печке, – продолжил Прохор Петрович по привычке,
как бы вслед свои мыслям: веками русская печка едва ли не
первая в наших сказках да присказках. В покинутой избе
людишки выломают рамы, утащат двери, а печь на последний
приступ оставляют. Глубоко сказка сидит? лень ломать? ломика
не захватили?..
Печь наша с начала времен уже потому безупречна во всех
отношениях, что она наша, русская. И пляшем мы вокруг своей
печки с улонком дров со времен Ильи Муромца, а может и
пораньше; и сколько еще плясать будем, неведомо. В русских
сказках только Змей Горыныч газом пользовался, да, знать, за
то и голов лишился. Так что мы за экологически чистую
деревню. Оно бы и хорошо, как в Европах, кнопочкой
температуру в избе держать, да только если по-разумному, все
само собой у нас и разрешится. Ну не трубу же тянуть, в
Логи, в пять домов наших? А такими Логами пол-России
застроено; не перестраивать же – архитектура классическая,
дома ломать жалко. Вот и тишина в деревне – аж в ушах
покалывает... Экология, однако!
Не меньше чудес с водою. То она мертвая, то живая. Да в
страду мужик из лужи, с комариками, напьется, в ямке из-под
копыта воду добудет, бывало. Вода мужику более всего в
хозяйстве, при дворе, нужна, – одной только корове шесть
ведер на день – подай – не греши...
И
таскали воду от колодцев бабки да девки ушатами. Не сережки
в ушки девичьи, а ушат на палке шестиведерный с ледяной
водой над снегами искристыми плывет-раскачивается. И не
рядом, под углом, колодезь тот, да и мил-дружок у колодца-то
встреч стесняется. Или, вот, плывет лебедушка от колодца в
конец улицы —на картину просится, – на коромысле ведра
пудовые, румянец во всю щеку, счастьем глаза светятся. Можно
б и картину писать, – жалко на морозе краски стынут,
коченеют руки, и не всегда солнце светит, – бывает и метет.
Уж не ей ли пел-просил продрогший живописец: «Ты постой,
постой красавица моя, дай мне наглядеться радость на тебя.»
Теперь такую деревню разве в кино сочинят? Говорят,
колодезника не станет – вода в землю уходит, сруб за сорок
дней обрушится... Из наших-то колодезников никто с войны и
не вернулся... Вот родничок в ложбинке спасает. Зимой в
Логах теперь четыре человека, две собаки, пять кошек, шесть
куриц с будильным петухом, – живой воды вдостаток.
Летом у нас людей почти вчетверо, да и качество жизни
повышается: воду в бочки насосом подаем, из тех бочек вода
теплая —и на грядки полить, и под душем постоять... За тепло
не платим, солнце греет. А что за электричество – бумажек
шлют одна за другой, как листа с дерева в осеннюю пору. Мы
теми бумажками печки растапливаем. Смех да и только:
денежки-то платим как и платили, из рук в руки, по квитации,
под копирку. Нет у нас в Логах тех машинок хитрых, куда
бумажки запихивать. Да только и копирки уже не стало, и
бумаги простенькой; ручки шариковые уже, говорят, ни к чему.
Одно слово — пересменка веков.
Зато скотча, изоляции всякой – хоть от высокого напряжения
жизни живот обматывай. Карманы скотчем заклеиваем, чтоб
лишний раз кошелек не искать по карманам, в одном денежку
держим. Зинаида Кузьминична, соседка наша, в зиму без очков
пошла: говорит, как на цены посмотрит — глаза на лоб лезут,
очки на нос сползают; пока пристраивает, а цена-то уже и
поменялась. А я возьми да с советом: мол, ездила б ты,
Кузьминична, в райцентр почаще, может очки бы и не
растоптала, а теперь вот на глазах экономишь, а уху
доверяешься... Да ить туговата ты, Зинаида, на ухо, как я
знаю. Так Кузьминична три дня носом дергала, на четвертый по
мобильнику позвонила, на чай с Ахматом заморским пригласила,
что тебе королева английская.
Прохору Петровичу вдруг показалось, что обо всем этом он и
не говорил вовсе, а только подумалось. И оттого старик даже
слегка оробел. Прокашлялся и для сверки протянул:
«Да-а-а...» Услышал свой голос и заключил: нет никаких
веков, никаких времен. Пространство корежится с грохотом,
как льдины, – одним боком вывернется, другим... И все
вымеряется изменениями в Пространстве.
«С речью выступил», как в прежние времена, однако, подумал о
себе Прохор, припомнив веселый смех своих «следопытов», в
самый раз под «деменцию» годится... И по-молодому
расхохотался.
–
Дед, а дед? Ты почему смеешься? Тебе весело, да? – тут же
подскочил внучок.
–
Весело, внучик, весело… иди дровов поноси, и я с тобою.
Договорились?
–
Да, – коротко обронил внук и включил свой игрушечный
мобильник. – Аль-е, аль-е, тебе нет места в моем континууме,
– пропищало из коробочки. Ишь как, – подумал Прохор, – еще
чуть-чуть, самую малость, и общение, того гляди, сведется к
обмену между кодами психо-физиологических матриц… Хмыкнул, –
кто ж рожать будет? Невольно припомнилась старая,
студенческих лет, шуточная песенка: «нам электричество любую
тьму разбудит…, пахать и сеять будет… нажал на кнопку –
чик-чирик, и человек готов.»
А
и то сказать, и на моем веку есть чему подивиться.
Бабье лето порадовало погожими деньками, а вслед спорый
дождичек прошелся по шиферным крышам – не течет ли где,
напомнил о холодах. Не дожидаясь, пока в Логи завезут
обещанный газ, Прохор обзавелся новенькой электроплиткой и
мордастым никелированным чайником со свистком – похоже, из
Китая: чайник пыхтел, шипел, казалось даже щурил с натуги
глаза, надувал щеки, а свистеть не получалось.
Наконец власти обрадовали: газ будет, но… подороже, почти на
четверть. Прохору, конечно, понятно: на тот газ, что по
трубе в Европы, цену не накинешь; там, как договорились. А
своим-то хоть через день накидывай – стерпят: то ли
приучены, то ли приручены… Вот, говорят, законы есть такие,
потребителя защищать. Ходили из Логов как-то в район за теми
законами. Так там из двери в дверь посылают, запутались. Вон
их сколько на страже законов, и все на одно лицо – округлые;
и все как один тень на плетень наводят. Хоть смейся, хоть
плачь – нацпроектами теперь мозги мозолят… Вредоносно это в
наших поселениях о проектах, подрыв авторитета
государственного. Сколько мы этих программ да проектов
пережили – все псу под хвост, все в яму бездонную.
Детей сколько нарожать запланировали… Да иной год и
головастиков по головам считать. Что? Кузьминична народит?
Мертвые деревни в списки на выборы заносим, чтоб поболе
было. Ну, разве что из муравьиных яиц детишки повылупятся.
Птицы нас уже стороной облетают: кому песни петь, кому душу
радовать? Тьфу да и только!
Подъехала машина с газом… Эк, занесло меня не в свое дело, –
подумал Прохор. Матюкнулся в бороду, – не твое тело, не твое
и дело. И попросил положить тяжелый баллон на тележку.
Прохор подвез баллон к крыльцу, нашарил на шее веревочку с
ключами – память-то уже пошаливает: то там ищешь, то там, а
Прохорова шея и не то сносила, ключи не в тягость.
Чтобы не отвлекаться на досадные поиски Прохор уже давно
расставил своеобразные дорожные знаки от дома до калитки на
улицу. Первый, самый главный – проколотое шилом сердце. У
этого знака Прохор Петрович словно петух крыльями обшлепывал
себя по карманам – взял ли с собой лекарства. И хоть
лекарства были во всякой прохоровой одежине, но, как
говорят, раз на раз не приходится. На памятной дорожке были
также: недотопленная печка с открывшейся дверцей, кастрюлька
в синем дыму на газовой плитке, электрокипятильник,
поджигающий шторы… Все это были прохоровы промахи. И подобно
печальным могильным холмикам вдоль российских скоростных
автобанов напоминали Прохору о правилах поведения на
житейских дорогах в обойденных веками Логах.
У
выхода висела старая хозяйственная сумка с заклеенными
скотчем сотенными купюрами образца 1993 года. Ширины скотча
как раз хватило, чтобы защитить их теперь уже только от
непогоды. У этого последнего дорожного знака Прохор задавал
себе последние перед выходом вопросы: сумка с собой? деньги
взял? Однако, время от времени Прохор и теперешние бумажные
примеривал, прикладывал к скотчу – хватит ли ширины
заклеить; к тому дело подвигается.
Со словами «таможня дает добро» Прохор Петрович выходил на
улицу. Раз уж голова сама по себе думает когда и о чем ей
вздумается, – справедливо рассуждал старик, – незачем
загружать ее всякими мелочами, не пивной котел, всего не
вместить.
Хорошо иметь альтернативные источники. – подшучивал над
собою Прохор, радуясь предстоящей возне с газовым баллоном.
Тут Прохору почему-то вспомнилось, как в детстве со своим
другом, соседским мальчишкой, собирались изжарить гусенка
меж стенами двух почти сошедшихся соломенными крышами
хлевов. То ли кресало тогда подвело, то ли трут отсырел –
уже позабыл Прохор, только у деда нашлось иное средство…
Жалко, мы тогда на деда в суд не подали, – усмехнулся
Прохор.
Теплою волной накатило, колыхнулось, болью откликнулось в
сердце, отступило… Теперь-то права детей защищают (им бы
моего деда), да не возьмутся – сколько времени прошло – или
под амнистию попадет крапивная душа.
Согретый воспоминаниями Прохор протиснулся в коморку,
выгороженную в сенцах –там у Прохора стояли газовые баллоны.
–
Вдруг какой-то разъезд переехал нам путь, – тихонько запел
Прохор, привыкая к полумраку. По единодушному мнению всех,
кто хоть раз слышал как поет Прохор, тот отчаянно фальшивил,
перевирая слова и вообще – «лучше бы ты не пел».
–
Вдруг какой-то разъезд переехал нам путь, кони словно… Про
коней Прохор промолчал – держал паузу; держал, как всегда,
мучительно долго. Что там с этими конями – цыгане украли,
татары на колбасу извели, или грохнулись оземь, запалившись
от бега, – думай, что хочешь, на выбор. Только Прохор всякий
раз, как и теперь, заканчивал, решительно умалчивая о
случившемся, одним и тем же: «…девице в грудь, и она как
цветочек завяла».
По настроению пел Прохор свою песню; по его, Прохора,
настроению. И о чем, и о ком песня – то знать только ему
одному и никому больше. Случалось, песня была такой звериной
тоски, такого душевного каления, что мурашки по коже… Не
такая уж и редкость для песен наших народных.
Плевое дело гайку свинтить. Что Прохор не торопясь и
проделал. Обнаружив, что прокладку однако менять надо,
вспомнил про разъезд. Но песня на этот раз закончилась не
начинаясь, по другому: …выстрелил вдруг прямо девице в
грудь. Прохор замолчал и шмыгая носом, так молча и пошел в
избу. Вероятно девице оказывали помощь, чтоб не мешать. В
коробке из-под конфет – заветном настольном бардачке,
отыскал пластиковую пробку, в полном молчании «сотворил по
образу и подобию» новую прокладку и направился в коморку, к
своему отрезку российского газопровода.
Новой прокладке в накидной гайке было тесновато.
Предусмотрительный Прохор не забыл взять в коморку ножницы;
подрезал краюшек, протолкнул прокладку в гнездо и. как
казалось, к месту пропел: «Кони словно как вкопаны встали»,
– затянул гайку газовым ключом. Удачно, – подумал Прохор, –
даже редуктор не шелохнулся.
Тут следует заметить, что старый инженер страдал приступами
«эпизодиче-
ской аккуратности». Все – начинается, подступает, –
почувствовал Прохор. Не торопясь, он положил газовый ключ
«на свое место», забрал с собой ножницы, старательно вырезал
из кусочка серого картона небольшой прямоугольничек, вывел
на нем число, месяц и год, уложил, как теперь говорят,
«мордой вниз» на клейкую ленту. Внимательно прислушиваясь к
тому, что с ним происходит, Прохор наклеил памятку на
баллон. Подумалось, через сколько ж это в Логах «трубу»
газовую перекроют? Если некоторых от дурных привычек
отвратить, должно хватить надолго. Дурными привычками Прохор
называл застольные и заготовительные инстинкты доброй
половины наезжающих летом и к осени гостей.
Свободный распоряжаться своим временем, Прохор откладывал
радость чиркнуть спичкой над газовой конфоркой, радость
пережить встречу с уже пробуждающейся в крови памятью
тысячелетий, радость ощутить живое тепло, пускай уже
укрощенной, полузадушенной человеком, но так и не
покорившейся ему грозной стихии Огня.
Прохор аж вытянулся, как охотничий пес вытягивается в
стойке, переживая предстоящее. Тихонечко чиркнул спичкой,
поднес пламя к горелке, повернул краник, терпеливо подождал…
Спичка догорала, сгорела…
–
А не горит оно синим пламенем? – вопросительно-раздумчиво
протянул Прохор. Пробежимся, однако, по цепочке: редуктор?
прокладка? баллон забит?.. Несколько раздосадованный Прохор
Петрович на участливое помахивание хвостом «товарища
Лариона» заметил ему: не твое это собачье дело, в
командировку на объект вызывают, мой друг… На этот раз
газовый ключ долго искать не пришлось – «лежал на месте».
Тем временем в коморке посветлело – заглянуло солнушко.
Прохор закрутил до отказа баллонный вентиль, без всяких там
«как цветочек завяла», свинтил накидную гайку, порадовался
как ребенок, что не выпала прокладка, отшлепал на всякий
случай «по попке» редуктор. Развернул баллон к свету –
отверстие не засорено! Прохор повернул маховичок, в надежде
услышать привычное шипение и запах газа – так ни газа, ни
запаха!
–
Ну и ну! То-то как перышко этот баллон на коляску скинули, –
увиделось на миг Прохору. С досады Прохор и не заметил, как
вышел на крыльцо, а на тележке у крыльца, к великому
недоумению Прохора, красовался газовый баллон, притянутый,
чтоб не скатился, брезентовым собачьим поводком.
–
Нда-аа! – протянул Прохор, – как-то стыдновато получается.
Присел на ступеньку крыльца, уперся, как бывало, лбом в
широкую ладонь… Знать бы тогда молодым, над чем глотки рвем,
над чем смеемся… слово понравилось. Чуть не додумал –
деменция, память синельная… Молодость, молодость…
–
Вот так-то, – крякнул Прохор, поднимаясь, – прикинули, все
сходится – ребеночек не наш!... Не своим делом вы
занимаетесь, Прохор Петрович, не своим!
Прохор заволок полный баллон в коморку и еще раз
последовательно проделал с ним все то, что проделал перед
тем с пустым. Куда сунул газовый ключ, спроси теперь
Прохора, он бы и не припомнил. Разве что отмахнулся б
семейным, привычным – там, на месте.
Не шумит газ, однако, – ворчал все еще раздосадованный
старик. Да и пламя с желтизной, – не иначе в Сибири китайцы
дряни напихали. В баллон пихай не пихай, много не запихнешь.
Да и не порядок это, чтоб в деревню хорошего да много – ей и
без того скоро…хватит. И Прохор поставил на огонь свой новый
чайник. Скоро чайник зашумел и, к удивлению, стал тихонечко
посвистывать.
Вот так, похоже, и просвистим, как бы вступая с кем-то в
спор, ворчал Прохор. От края земли до края кому не лень свои
богатства проговариваем, приговариваем, поговариваем, –
бормотал Прохор, собираясь ужинать. Ишь как – «не жили
хорошо, и нечего начинать было»… Да нет же! Начинать надо
было… А продолжать по-умному, если, конечно, на своей земле
жить собираемся.
Выдавленный на дожитие в «наследные» Лога, Прохор научился
видеть себя своим внутренним оком как бы со стороны, и не
находил уже никакой разницы теперь между собою в раздумьях и
беседами вслух некогда жившего в Логах деревенского дурачка,
косолапо шаркающего, бывало, по середине улицы.
«И обратился я, чтобы взглянуть на мудрость и безумие и
глупость...» – процитировал Прохор Екклесиаста, заваривая по
привычке чай в большой фарфоровой кружке. Мысли Прохора
озвучивались где-то за телесной его оболочкой и
проговаривались в нем так же загадочно и непонятно, как
проговариваются во сне. Иногда Прохор пробовал что-то
записать, чтобы потом вернуться и обдумать не спеша.
Но чаще, а вернее почти никогда, записать не удавалось.
Неведомо отчего все ускользало, обрушивалось в глубины
забвения. Так без видимых причин срываются ледяные горы по
ночам в каком-нибудь фиорде, или разлетаются в прах выдутые
на соломинке радужные пузыри. В молодые годы Прохору и не
надо было что-то записывать, удерживать в памяти – он сам
жил в стихии полугрез, полуреальностей, понимал и принимал
язык «снов».
Отношения с ближним «зазаборным зарубежьем» при жизни
Прохора в Логах выстраивались исключительно на уровне
послов. От них узнавал – кто на скорости из машины выпал,
кого за столом в ночь забыли или забили, кто сам в знак
протеста и недружественного к себе отношения со всех сторон
решил спалить себя вместе с домом. По лапнику на дорогах в
рай судил о напряженной работе властей, ведающих учетом
дошедших до Золотых ворот рая. О ценах «на овес» Прохор
узнавал, расплачиваясь за поездку в роскошных «жигулях»
середины уже подзабытого века. Случается, Прохор помогает
добраться от станции до еще более глухоманной, чем Логи,
деревни Чепуши своему приятелю. Доставит Прохор Петрович
приятеля, да и погостит у него денек-другой: любит Прохор на
зайчат-подкомарников глядеть в Чебушах. Поначалу Прохор
принял их за котят, да приятель разъяснил, зайцы уже в
котором поколении никого из людей не боятся по их, людей,
малочисленности; и если взглянуть со стороны заячьим косым
взглядом, то люди как бы и одичали, вроде как свои,
зазверевают.
За годы общения приятели потратили на разговоры, пожалуй,
считанные слова. Настоящее общение трескотни не переносит.
Чужих миров не касались, а в своем незвучном прожитом
времени, воротясь к избе да к земле с зайцами-подкомарниками
на заглохших большаках, разве про кормилицу словом
перекинутся, глядючи, как волчецом, словно диким мясом,
выпирает. А и слов-то – вопрос-ответ: Землица, выходит,
того? – Оно и понятно…
Котенок, доверчиво свернувшийся клубочком в сгибе прохорова
локтя, излечивал Прохора за три-четыре сеанса после мясной
еды. И только после десятого, двенадцатого – если лакомился
кити-кетом из пакетов. Прохор уважал медицину, но врачам не
верил, – что верно, то верно, – говаривал, – врут однако;
ухо не обманешь. Всякую лечебу «мертвыми» лекарствами считал
смертельно опасной для жизни. Воротил нос, затыкал уши и
закрывал глаза от всяких приворотов и заманок пользоваться
«продуктами нефтеперегонки» для расслабленных, от болей в
животе, от лазания на стену при ломотах в костях и суставах.
Были периоды когда Прохор, по его словам, входил в плотные
слои атмосферы. Связь с миром обрывалась тогда на две, а то
и на три недели. Слаб человек… На эти недели телевизор
запирался в шкаф, а телефон объявлялся неисправным. Старик
искренне считал газеты растлителями душ и пагубой для
здоровья. Как-то после читки газеты «Свежий взгляд» Прохора
пронесло. Лечился сушенными куриными желудочками. С того
случая на попытку кого-нибудь вовлечь старика в рассуждения
о программах, проектах… и вообще делах государевых Прохор,
словно доктор больному,задавал свой вопрос: А вы куриных
желудочков не пробовали? Помогает.
Дивился Прохор новому веку: это ж надо – чтобы увидеть
женщину во всей ее божественной первозданности, сколько
трудов положить приходится: шутка ли – штукатурки, обмазки,
домазки… силикон откачать невесть из каких мест, во сне не
приснится! С челюстью не меньше возни, чем у цыгана с
кобылой, чтобы той в рот заглянуть.
Не сказать, чтобы Прохор отставал от нового века – просто
не успел выжить из минувшего. Этот новый век еще в старом
так отчубайсил всех ваучером, что до сих пор хребет
чешется...
(Продолжение в следующем номере) |
