Вилен Сальковский

ГОСПОДА БОБРОВЦЫ

(главы из повести)

 I. Что суд грядущий нам готовит?

Пустынная, стелется под колеса дорога. Попутных машин ни сзади, ни спереди. Встречных, промельком, – две легковушки с разрывом одна от другой в несколько минут, да перед Зубовщиной – гремучая тройка порожних лесовозов с подцепленными добавительными тележками каждый.

Один в потрепанном «козелке», Алексей Васильич гонит в город: к двенадцати на суд. Ответчиком. Настроение, само собой, не из лучших. Круглолицый брюнет, за плечами – полжизни, не тощ, не толст, вид спокойный. Езды от поселка Боброво до города – полчаса. И еще столько у Алексея Васильича в запасе. Не любитель спешек. Гонит единственно потому, что судебная передряга болезненна душе и на какое-то время можно ее отпихнуть от себя этой ненадобной гонкой.

Дорога – асфальт. Узковата, щербата, но в целом всепогодно проезжее районное шоссе. Частого движения не бывает: легковушки, рейсовые пазики, газельки, а из тяжелого – лесовозы. Но и эти не в каждый час, не в каждом дне. Прежде-то, к примеру, только бобровский совхоз имел грузовой автопарк в сотню машин. Да по два-три десятка имели остальные совхозы-колхозы, опиравшиеся на эту дорогу. А нынче – одни лесовозы. Волокут к Москве и в другие стороны высоченные сдвоенные возы хвойного кругляка-шестиметровки да той же длины отборные березовые кряжи на фанеру, прочий проданный лес, а для местных дровяных продаж и льготных выдач – перестой: толстенные березиши, осиниши, изгнившие изнутри на корню едва ль не насквозь. На дворе-то – рынок: живи тем товаром, какой производишь. Лесхоз и торгует – с кем и как ему сложится. Два лесничества сдал в аренду частным фирмам – те тоже везут. Север Смоленщины – леса и леса. Так и в нашем районе: куда ни взглянь – лес…

Отвлекает себя Алексей Васильич этими попутными мыслями от судебной нервотрепки… Еще пара порожних лесовозов навстречу… Рыночно жить – оно и неплохо. Но рынок наш – еще та кривобочина! Сырья, полуфабрикатов – этого хватает, а переработать, довести самим до высокой товарной ценности – заковыка на заковыке. За что ни схватись – кредиты, оборудование, технологии – все кусается: и ценой, и по сложности – западное, компьютер на компьютере, не по нашим доходам! Жди-зови иноземных инвесторов. А у тех – душа надвое: заработать хотят в России – и страх пробирает лезть под наши налоги, под наши взятки… хочется и колется! Как тому шведу в Смоленске: битый час после заседания Совета глав сельских администраций (есть такой при губернаторе, собирают раз в квартал) нахваливал в той неделе Алексей Васильич этому шведу свое Боброво, расписывал в зазывнейших красках: и леса-то на загляденье, и дорога-то лучше не надо, и отличный поселок, свободное жилье для рабочих, только что подведен газ, труба высокого давления, а былой совхоз (ныне – крестьянское хозяйство «Луч») сдаст в аренду, или на ваш выбор продаст незадорого, любые из пустующих хозяйственных строений, хоть и с завтрашнего начинайте установку оборудования… одним словом – конфетка, а не инвестиционная площадка!.. Швед терпеливо кивал, дарил той же мерой улыбками и на ломанном русском вежливо обещался подъехать, посмотреть… Приедет ли?

«Эх-х… посадить в Боброве по-шведски оборудованную лесопереработку, хоть махонькое предприятьеце, – капало бы, небось, в поселковый бюджет больше, чем годовая полсотня тысяч земельного налога с былого совхоза! Может, со шведской подмогой стронулось бы что к лучшему в состоянии поселка, не волочили б тебя по судам…»

Здесь мысли Алексея Васильича берут сами себя на тормоза. Не хочется ему – сколько же можно? – муторить себя переживаниями о поселке. Думай что другое.

«Козелок» тянет по-молодому. А ему – двенадцать лет. Столько же Алексей Васильич – хозяин машине. Куплена новешенькой в 93-м – в собственность Бобровской сельской администрации. В том году и назначили Алексея Васильича ее главою, вскоре после октябрьской стычки высших московских властей, – двинуло райначальство с должности заведующего совхозными мастерскими: сравнительно молод, в демократию верует, еще в 90-м сдал горкому свой партбилет. Бобровцы не то чтоб косились за это, но держались тогда к Алексею Васильичу выжидательно. Тем пуще поразила, тронула нежданная поддержка от Ивана Васильича, «человека-горы», толстотелого напористо-властного и трижды орденоносного директора Бобровского совхоза-миллионера. «Заходи, заходи! Значит, ты у нас теперь – голова? – спросил в обычной, напористой манере, когда Алексей на другой день после назначения постучался в директорский кабинет. – Приступай, приступай! Будем смотреть, как пойдет, – и вдруг предложил: – А что, Алексей, давай мы тебе машину возьмем. Глава без колес – не глава. Теперь тебе подвижность нужна. Поселок большой. Хлопот ляжет много. Дерьмократы твои плетут на сельское хозяйство – „Черная дыра! Помощи ей – ни-ни!“ Баловала нас Советская власть: все заботы по стране брала на себя. О нашем поселке – тоже. А теперь кто возьмет? Ляжет на твои плечи. Не завидую. Бери, бери машину; пока есть возможность. Не пожалеешь. Я помогу.» Взяли за полтораста тысяч стремительно дешевевших рублей. Исполу – на деньги Бобровской администрации, исполу – на совхозные, под гарантию беспроцентного возврата через пару лет. Хозяйство еще как-то держалось на ногах, но будущее уже не сулило чего-либо светлого. И через пару лет, в ответ на просьбу Алексея Васильича набавить третий годик к сроку возврата долга, и были сказаны Иваном Васильичем те, горше горького, последние слова, которые привелось слышать недавнему сельхозмеханику от своего недавнего директора. И не меркли в памяти. «Ладно… свои люди – сочтемся, – сказал тем разом «человек-гора», сильно побаливал в расстройствах от ельцинских нововведений. – А не разочтешься – невелика потеря. Не то теряем… Все прахом идет – по всей стране. Рвачи царюют, жулье… такая демократия. Этого, что ли, тебе хотелось?..» Вскорости умер. А странное чувство словно бы личной вины перед ним не умирало в Алексее Васильиче и порой, как сейчас, остро давало о себе знать. Что к теперешнему от Бобровского миллионера-совхоза? Жалкая тень! Хиреет поселок. Вся надежда – на шведа… а «козелок» знай служит, словно бегучая добрая память о «человеке-горе». Несколько лет назад в штат к Алексею Васильичу ввели единицу шофера с окладом 1300 рублей. На них покупались бензин, моторное масло, резина, запчасти, а уход и ремонт Алексей Васильич безоплатно брал на себя, и сам во всех поездках – за рулем.

Светло-зелененький, что лягушонок, «жигуль» на зубовской поворотке целится въехать на главную дорогу; дает, как и положено, путь Алексею Васильичу и сверх того призывно сигналит: постой, стой!.. Легковушка – Сереги Каткова: парень-холостяк, зубоскал двадцати семи лет, самый молодой глава из районных глав сельских администраций. Малый себе на уме. Два бывших сельсовета, глубинных, лесных, при этом в нынешней житухе терявших однако гораздо меньше прочих по району в своей населенности, были в Серегином ведении.

– Привет, Васильич! Вижу: едешь… в Смоленск? Заманил шведа?

– Душу мотать еду… на суд! – прорывается в Алексее Васильиче досада, не дотерпела-таки до судебного зальца.

– Читал, читал! – смеется Серега. – Драконили тебя в райгазетке на все корки – от природнадзора, от санэпидстанции, от пожарников… Долыкиваешь поселок? Забурьянил дворы по самое некуда, мусор от домов не отгребаешь, помойки заплыли, ремонтов ноль, два барака бомжи спалили, говно из канализации плывет по улицам – от тебя никаких мер! Кусачие статейки!

Алексей Васильич прикрывается резиновой полуулыбкой: надо же – хотел до города не мучиться попусту – и разбуровил Серега…

– Бумага все терпит… Знаешь, что такое полуправда? Самая доходчивая ложь. Ее и пишут. А по делу – не так страшно, как малюют.

– С чего они на тебя навалились?

– Это не они.

– А кто?

– А то не знаешь! Сколько я лез с этим поселком к Ивану Егорычу! На каждом совещании затрагиваю: нельзя так наплевательски относиться! Девятнадцать двухэтажек – полтораста квартир! – а с общественными зданиями, с деревянным жилфондом – под сотню бывших совхозных строений в Боброве! Который год на содержание – ни копья от района!.. А Иван Егорыч – что? В хвост и в гриву меня, при всех вас: «Хватит рот разевать на районный бюджет, свой наполняй, ищи денег на месте, работай с народом! Сельские школы, больницы, медпункты, клубы и так посажены на районный бюджет. Тебе бы еще и расходы по твоему жилфонду туда навесить! Совсем заснешь от безделья!» Я ему – опять же правду: «Наши налоги район забирает под себя, почти все! Квартплата с поселка – и та идет горжилкомхозу, а он у нас гвоздя не забил…» Ну, и лопнуло у Ивана Егорыча: намекнул, небось, этим – «ату его! обмажьте-ка говном, выставьте бездельником – да в суд, штрафанем… будет умней!» Так я прикидываю, Серега.

Тот, увертливый, смеется:

– Не знаю, Васильич. Может – так, может – нет… Ну, гирька у тебя на шее хорошая! Мою не равнять: глушь, ни двухэтажек, ни общественных помоек, ни канализации… Благодать! Водоразборные колонки, электросвет – вся цивилизация по моей епархии. Больше не наработали, не заслужили у Советской власти, а с нынешней, как видно, и того не придется. Копаю колодцы, Васильич! В них поломок не бывает, вода близко: метров пять-шесть. Обрубы деревянные. Артель своя: три мужика, берут недорого. Две недели – колодец готов. А ты порешься с водопроводом: за один выезд на прорыв гребет «Водоканал», небось, тысяч пять.

– Семь, – хмурится Алексей Васильич.

– Колодцы копай! – смеется Серега и подковырно подмигивает. – А денежку нам с тобой в одинаковую платят. И поддирается ко мне никто. Я никому не в досаду. Понял, где теплое место?

В Алексее Васильиче упорничает разбереженная досада:

– Погоди! Послушай, какой получается оборот! Чей, думаешь, сегодня коммунальный жилфонд по Боброву? Кто хозяин? Никто! Должны зарегистрировать на поселковую администрацию. Но БТИ* – ни в какую! Дай на каждое строение кучу документов и рублями за весь поселок полтора миллиона! Говорю: «Не сохранилось документов!» «Новые хлопочи». «Это ж опять деньги! Где я вам миллионы возьму?» «Твои проблемы». Я – к Ивану Егорычу. Слушать не хочет. Такие навороты, Серега! Держать бесхозно сотню строений – можно. В суд меня таскать за них – без проблем. А зарегистрировать – ну, никак нельзя без двух миллионов! Что я могу без регистрации? Ни в аренду сдать, ни продать, ни подремонтировать – прав нету, денег нету… Грозят: суд! штраф!...

Серегу зацепило:

– Сколько ж могут впаять?

– Пятьдесят окладов.

– Ни хрена-а…ого!

Сердится Алексей Васильич:

– Хорош, закрыли тему, Серега! Нервные клеточки не восстанавливаются. Поехали. Времени – тик-в-так. Ты-то куда?

– К Ивану Егорычу. Мост в Браклицах завалился, ни проезду, ни проходу.

Усмехается Алексей Васильич:

– А хвалишься: теплое место… Проси, проси! На такой случай что-нибудь сунут. Удачи тебе.

– И тебе, Васильич! Легкого штрафа.

– Авось, пронесет! Поехали.

Алексей Васильич присвечивает этой надежде неясной улыбкой. Сколько-то выплеснута с души горечь-обида, и там, как в раннем рассвете, помалу светлеет…

2. Суд

Он знал: пронесет.

Пару месяцев назад насоветовано было адвокатом – и будто колобок, катилось по адвокатову слову. Сказано было так: «Вообще-то одиночке-ответчику выиграть по иску государственных структур – маловероятная вещь. Тем более в вашем случае. Никакие законы в отношении вас, как должностного лица, не нарушались. Ваша контраргументация – не более чем моральные сетования. Сами понимаете, этого мало, чтобы добиться отказа в иске. Пробуйте волокитить. Предположим, на вызов суда к рассмотрению вашего дела не явился представитель истца. Уже удача. Не приезжайте на вызов по вновь назначенному рассмотрению. Расценят как допустимый ответ на предыдущее некорректное поведение истца. Ваша цель – затягивать дело. Обстоятельства удобны: лето, отпуска… могут быть превышения сроков рассмотрения исков. Допустим, понадеялся судья, что незначительное превышение – день-два – скажем, по вашему делу, пройдет незамеченным и вас позовут на рассмотрение. Непременно поезжайте, заявляйте протест: превышение сроков рассмотрения иска исключает для суда право решать по данному делу.»

Бог весть почему, но так и склеивалось. И теперь в суде Алексею Васильичу должно было достаться самое болеутоляющее: поприсутствуй, зная с первой минуты, что, какое бы ни было принято решение, оно тебя не коснется, а в исходе разбирательства заяви протест… Однако ехалось безрадостно. Ну, не оштрафуют. А с поселком-то что? Что ему переменится к лучшему? И для самого Алексея Васильича – что? Пронесло нынче – не пронесет в следующий раз…

Серая лента асфальта – с холма на холм. С каждого, сплошь ярко зеленые, гряда за грядой, открываются справа и слева за дымкою августовского марева дальние холмы под толпами леса… Но вот струною вытягивается дорога, а справа и слева проплывают обширные выпасы. Былое пахотное угодье. Заброшено в рыночной жизни – как неподсильность, ненадобность. Дикий травостой с каждым новым летом делается на них беднее, сорней, а в осенях эти былые пашни глядят сиротски-убого. Впрочем, по четырнадцатому году российской рыночной жизни они куда меньше прежнего язвят Алексея Васильича – стало в привычку.

…На суд он поспевает ко времени. Поначалу присутствует отстраненно. Не вслушивается в то, что говорят и вслух зачитывают в судебном зальце, вмененное в вину ответчику и не однажды слышанное, читанное им прежде этого дня и часа. В тихой досаде и ради употребленья времени он приглядывается к сидящим в темноватом непроветренном зальце (где, судя по этой духоте, по так-сяк оставленным стульям, кончилось только что какое-то предыдущее разбирательство). Более, чем к другим, он, само собой, приглядывается к судье и к незнакомой намакияженной блондинке молодых лет, присланной представлять истца. «Небось, петь мастерица», – думает он одобрительное, слушая ее глубокий грудной голос и пуская мимо ушей смыслы, которые вкладывает намакияженная в свои речи, бросая время от времени на него неприязненные взгляды, словно сама была в Боброве, до единого видела тамошние безобразия, творимые с попустительства этого угрюмовато присматривающегося к ней человека. Иного, более примечательного в истице Алексей Васильич не находит: как велено ей от начальства, так она и говорит. Поэтому чаще, чем на нее, он взглядывает на судью. Алевтина Михайловна, ему однолетка. Полноватая, ухоженная, моложавая. С этой давно знаком. Знакомство-то шапочное: на совещаниях у Ивана Егорыча. И на каком-то из них сидели бок о бок в заполненном зале бывшего горкома партии и, касаясь друг дружки плечами, перешептывались о чем-то попутном время от времени под чьи-то выступления, прикаждом таком перешептывании опасаясь вызвать из президиума сердитое замечание Ивана Егорыча. Но здесь, в своем деле, она полна строгой собранности. Алексей Васильич думает осудительное: «Поди ж ты: знает, что нарушила судебный порядок, понимает – „без вины сужу человека“, а все равно судит! Своя рубашка ближе к телу – все мы так…»

– Уточните, пожалуйста, какую сумму штрафа настаиваете взыскать с ответчика?

Истица ей:

– Максимальную по закону.

Алексей Васильич в новом приливе досады, поджигаемый знанием, что выигрыш-то у него в кармане, вдруг, словно кашлем, давится сухим рваным смехом (и все в тех же секундах, будто с чьей сторонней подсказки, сожалительно понимая, что делает вовсе не то, что нужно), сбивает, горячась, судебный порядок:

– Ей-богу, смех и грех!.. смех и грех! Завели моду: на всю катушку судим только тех, кому ниоткуда защиты нету!.. Вот же у меня договора с горжилкомхозом на обслуживание поселка! Плывет у нас из канализации – ну, пусть чистит! Его обязанность! Квартплату кому платим? Ему! Его судите! С ним ищитесь! А вы – меня… У него-то есть, кому заступиться, тот же Иван Егорыч. А за меня – кому в интерес? Никому. Вешайте мне 50 окладов!.. Рубля не дам! С чего платить?

Постукиванием по столу Алевтина водворяет порядок, а во властно-спокойном лице проскальзывает сочувствие, и вопрос ее закутан в мягкое:

– Успокойтесь, Алексей Васильич. Суду понятно, что у вас как главы поселения, нет сколько-то достаточных средств на содержание поселка. Скажите, пожалуйста, ведете ли с жильцами коммунального сектора вашего поселка какую-либо работу по этому вопросу?

Обозленность подзуживает Алексея Васильича: «Да скажи ты ей: вышли сроки по этому делу, хватит толочь…» Но он чутко улавливает в Алевтине искру сочувствия. А душе, давно придавленной пустыми хлопотами о поселке, гневливыми укореньями от Ивана Егорыча, его присных, и саднящим равнодушием поселка к незадачам своего главы, – душе Алексея Васильича во все эти годы – хоть в ком! – так хотелось искренне-доброго внимания-понимания к его хлопоте – и вдруг уловилось здесь, в Алевтининой сдержанности, в мягкости вопроса. И он ей, вместо протеста, – всю подноготную о том, про что спрошено:

– По нынешней жизни собраний не соберешь. Разве пенсионеры сбредутся – и те половиной. Хожу по квартирам. Сколько хозяев найду, – соберемся, говорим. Убеждаешь: «Не ждите порядка, пока не обучимся выделять от себя и для себя какую-никакую денежку на это дело: на мелкие ремонты, приборку помоек… С половины канализационных колодцев на поселке покрадены крышки – хотя б нам тесовые поделать, не то, не дай Бог, сегодня-завтра кто из детей голову сломит…» Мне говорят: «Ай, Васильич! С чего собирать? Какие наши заработки…» Ну, хожу, хожу, – уговорю. Выберем домком. День-два прошли – уже в том домкоме другое мнение: «Раз ему надо – сам пускай занимается, за то ему зарплата идет.» Или – так: «Ты, Васильич, сперва сделай в чем-либо порядок, а потом деньги соберем. Ну, нанимаю прошлой весной тракториста, выскребает помойки, расплачиваюсь с ним из бюджета – и что? – ни рубля не собрали на возмещение. Так и затерлось… Есть, конечно, дома, где жильцы подобрались заботные: подъезд присмотрен, двор прибран, денежки на мои уговоры собраны.

– Значит, собрано-таки? – оживляется Алевтина. – Как используете?

– Тех и денег… – жмет плечом Алексей Васильич.– Капля в море! Частью тратим, частью лежат в бухгалтерии.

– Даже денег не можете потратить? Не нужны? – язвит истица.

– В каком доме собраны, на тот и тратим. Под такое условие собирали. Иначе – ни в какую. Заткни я этими деньгами чужую дыру – ни с кого больше ничего не соберу.

– Продолжайте,– сухо велит Алевтина.

– Дом на дом не приходится, – рад Алексей Васильич, что не обрывает она его. – Ну, в каком проживают две-три тяжелых семьи – пропащий дом. Прут в унитаз все, что лезет. Забилось – волокут поганые ведра в ближний канализационный колодец… там каждый день чисти. Хорошие семьи в таких домах несут меня на все корки: «Убери от нас эту пьянь!» Куда уберу? Таких семей – четверть поселка: с хлеба – на водку, с водки – на хлеб, за квартиру нечем отдать… Оно-то и в толк не возьмешь: за что наша квартплата идет горжилкомхозу? Центральное отопление разорено еще при совхозе: котлы проданы, котельная разбита. Народ сам собой положил в квартирах печи. Тем и зимуем: наготовь дрова – грейся. Пьянь – эти, само собой, вполовину без дров: кончились – воруй у соседа. А то электро-«козлами» греются: как врубят – по все улице свет садится. Жалобщицы – ко мне, гужем. Зову районных электриков, идем по квартирам. У кого «козел» на виду – выпишут штраф, обрежут проводку. Толк малый: сегодня обрезали – завтра та квартира самоволкой опять подключена.

– А штрафы? – истица, из-под зеленоватых век мечет сердитые искры.

– А что – штрафы? – нехотя ей Алексей Васильевич. – Наложить легко, а с чего платить? За тыщу-полторы в месяц вы пошли бы работать дояркой, скотником… или еще куда лобовозить? Не пошли бы… и эти не хотят. У них – дело легче: собери по утрянке железяк, сдай на металлолом, с кем другим таким же сложись на бутылек, давай, гуляй.

– Так уйдите! – взрывается намакияженная с самым нешуточным пылом.– Уйдите с этой работы! Не мучайте! Ни себя, ни других! Придет на ваше место не такая мямля, как вы, повернется не по-вашему!

Негромким стуком по столу Алевтина наводит порядок, и опять в ней мерещится Алексею Васильичу сочувственное.

– Продолжайте, Алексей Васильич.

Ему впрямь в острую боль-надобность возразить истицыну презренью, оттолкнуть напраслину:

– Будь во мне корень – я хоть сегодня… Другой, может, конечно, больше моего сделает… ну, и я не без толку работал. Подведен газ: 13 километров высокого давления, 5 километров разводки по поселку, по зданиям. Большое дело! Начинали с Евгень-Евгеньичем, светлая ему память. Вызвал меня: «Дело такое, Алексей. Буду рекомендовать тебя представителем от нашего района в Совет глав сельских администраций, образуется такой при губернаторе. Раз в месяц будете собираться. Боброво – самый крупный поселок района. И не зевай там, в Смоленске: найди момент, подойди к губернатору, переговори неофициально в перерыве, в кулуарах, по-хорошему. Проси включить поселок в областной план газификации села. Москва обещает помочь с финансированием». Трижды я к губернатору подходил, просил, доказывал – и получилось, включили в план. Потом четырежды исключали. А мы с Евгень-Евгеньичем ездили отстаивать. Отстояли. А сколько с документацией пришлось: то не так, другое не так… перемена на перемене! Семь лет хлопоты! Нынче вот – радуюсь: доведено до ума. Подключайся, пользуйся!..

Алексей Васильич зримо светлеет – и тотчас хмурится огорчительной мысли: цена-то на газ в те семь лет, пока тянули трубу, поднялась многократно, и от многих в Боброве на радостной этой неделе приходилось уже слышать: «Ай, Васильич, на кой он и газ этот за четыре сотни в месяц! Дровами дешевше вдвое…»

Он, смолкнув и опустив голову, тяжело садится, думает в новой досаде: «Так нехорошо – и так нехорошо… ну, жизнь… по ней бы нам нервы и зпроволоки… медные бы…» И за этой досадой до него не сразу доходит главное из того, что берется читать Алевтина в строгой судейской невозмутимости: «…в удовлетворении… отказать…»

Первое, чем отзывается душа, – едкой, почти до слезы, радостью облегчения. За нею столь же радостное (но и смущенное) протискивается одобренийце – себе, что не вылез с заявлением о просрочке иска. И третьей, как деготь ведром бухнутый в бочку меда, является досада: теперь-то протест за просрочку иска может дать Природнадзор, у них, небось, и юрист свой…

Сумрачен вдвое против того, каким ехал на суд, Алексей Васильич правит в обратную дорогу.