|
Ему было отмерено 57 лет земной жизни – чуть больше, чем
другому, великому поэту, его современнику. Причина ухода
была одна и та же: устало сердце. Старая истина: поэт
пропускает через сердце весь мир – и в самые роковые его
минуты… Анатолий Кобенков оставил миру образцы чистейшей
поэзии и высокой публицистики. А ещё – Бог весть, сколько
поэтических судеб, которым он помог завязаться, сложиться,
устояться. Так было в Иркутске, где Анатолий Иванович
возродил из пепла отделение Союза российских писателей. Так
было в Москве, куда он перебрался незадолго до кончины, и
где возглавил «Илья-премию», предназначенную для поощрения
молодых талантов. Так было и в Смоленске во время недолгого
пребывания весной 2004-го, в дни работы писательского
съезда.
Он судил о литературе и обращался к собратьям по перу –
поверх барьеров. Не снисходя до разборок. Не разделяя на
своих и чужих. Текст и только текст полагая мерилом
творчества и ремесла. Наверное, эта свобода не меньше, чем
поэтический дар, раздражала рьяно патриотствующих, да не
шибко русскоязычных его недругов.
Книги его стихов неизменно обретали благодарных читателей,
но, выходя скромными тиражами, быстро становились почти что
библиографической редкостью. Публикации в ведущих
литературных журналах сделали его поэзию достоянием всей
читающей России. А благодаря замечательному детищу А.
Кобенкова – ежегодному Международному поэтическому фестивалю
на Байкале, его имя узнали и в тех уголках Земли, куда он не
успел «прорасти» своими стихами.
На Смоленщине, откуда происходят его родовые корни, поэт
бывал трижды. В последний приезд, в мае 2004-го, автор этих
строк показал Анатолию Ивановичу машинописную копию его уже
известной поэтической подборки. Она была получена от
сибирских родственников задолго до публикации, в ту пору,
когда лишь в самом прекрасном сне можно было увидеть такие
стихи на журнальной или книжной странице. Поэт узнал печать
своей старой машинки и, растроганный, подписал в углу
пожелтелого «пергаментного» листка: «…Рад тому, что живу в
Вашем прекрасном Смоленске». В этой надписи не было ошибки:
он и теперь тут живёт…
Зеан Каган
Анатолий Кобенков
ПОЗДНИЕ СТИХИ
***
Хорошо – упрятать себя в пальто
и
бродить по Москве, чтобы все на свете
полагали: бредет по Москве пальто,
а
под ним – шнурки, а над ним – беретик.
Хорошо – натянуть для него мосток,
нацедить речонки ему в дорожку,
хорошо – сыскать для него гвоздок,
а
гвоздку хорошо бы сыскать прихожку.
Чтоб на том гвоздке да в прихожке той
задышало оно, чтобы в горле комом
–
поперёк моей жизни – его покой
обернулся трубкой, очнулся домом…
Трое
Мы евреи, Женя говорил,
мы армяне, Роберт говорил,
мы поэты, говорил Володя.
С
первым я на кухоньке курил,
со вторым по Питеру бродил,
с
третьим там и этам колобродил.
Женя, мне казалось, из псалма,
Роберт, представлялось, из письма,
сложенного Богу Нарекаци,
а
Володя, думал, из села,
с
улицы, что столь невесела,
что сто лет не в силах нагуляться…
Первый умер в семьдесят седьмом,
со вторым в две тысячи втором
я
простился, с третьим – в девяностом,
Женина могилка под дождем,
Роберта могилка – под снежком,
а
Володин холмик – под березкой…
Тыщу лет – осколок от псалма,
строчка из поэтова письма,
рюмочка в похмельном перламутре –
я
живу, надеясь, что с ума
не сойду, и новая зима
вырезает посох мне под утро…
***
…а когда сошли мы с электрички,
просверлив нас, к черту на рога,
полетели желтые синички –
голубые девочки Дега;
а
когда мы спрыгнули со стога,
опалив нас, к сумрачным мирам
вышла на хорошую дорогу
девочка Шагала – Мариам…
Мир не то чтоб сладок или горек,
но когда художники хотят,
мнится нам, мы всходим на пригорок –
видим свет, или приходим в город,
где – сквозь нас – с кустодиевских горок
мальчики кровавые летят…
***
…и покуда они меж собой говорили,
считывалось с лица
говорящей – прищур Марии,
говорящего – взор Отца;
и
покуда они глядели друг в дружку,
я
веселым бесом промчал меж строк
поистертой книжки, где на пастушку
на опушке взглядывает пастушок;
и
покуда они исстрадались под игом
мокрогубого Вакха, и он был груб,
а
она наивна – Велесова книга
не сходила с их губ…
Жизнь, как может, сечется, как может, длится,
покидает лоно, находит кров,
но при этом души (но чаще – лица)
западают в лапищи мастеров…
Иркутску
Не докричать – хотя бы домолчать…
Отныне и молитва нам не сводня –
прощай, мой брат, ты волен убивать –
убей меня на Тихвинской сегодня:
ударь вподдых, швырни меня в фонтан –
пойдешь гулять и, в воробьином гвалте
гася свою тоску – пока не пьян,
узришь меня сквозь трещинку в асфальте…
Не домолчать – хотя бы докурить,
табачный дым не застит нам дороги…
Прости, мой друг, ты в силах хоронить –
я
в силах умереть у синагоги –
шумну ступенькой, вышумнусь травой,
и
ты, не медля, жизнь свою отладишь,
когда к Ерусалиму головой
я
развернусь, приладив к сердцу кадиш…
Не докурить – хотя бы додышать
до двух берез четвертой остановки,
до… жизнь моя, ты мастер отпевать –
отпой меня на холмике Крестовки –
ссыпь в ладанку, держа меня в персти,
и, отлучив мой бренный дух от песни,
свой дух переведя, оповести
сестру и брата: двери мне отверсты…
***
Пьяный морок, бесы на Каширке,
выпьешь с грамм, а видишь до черта:
чайка в пене, парень в бескозырке –
это море, я о нем читал…
Выпьешь сто и тут же – оперетта:
я
люблю вас, фрау, тюрлили…
Cвет из арки, прядь из-под берета –
это юность, мы ее прошли…
Пушкинская площадь, черный гений,
ария фонтана – тюрлюлю…
Свет из света, штопка на колене –
это Оля, я ее люблю…
Белорусский… Оленька, куда ты?
Пошехонье: инда да надысь…
Проститутки, беженцы, солдаты –
это горе, мы с ним разошлись…
–
Полетим? – и зубы в три октавы.
–
Воспарим? – и очи наповал.
Свет картавый, тамбур кучерявый –
это воля, я ее искал.
***
Там, говорят, все сохранилось: драга,
ржавые рельсы, шпалы, меж них – трава;
там, говорят, как прежде, на дно оврага
ходит покуривать местная пацанва;
помню, как сладок запах табачной крошки,
смешанный с осенью; помню, слоистый дым,
став на котурны, рифмует свои дорожки
с
теми, на коих мы – там и сям – сидим;
вижу, как небо свинчатит свинцовый ястреб:
крылья – на вырост, когти и клюв – на смерть,
взор – на пространства; прежде и нынче – ясно:
нас он не видит, нас и не рассмотреть
взору такому. Кто мы ему? – подростки:
старшему десять, младшему нет и пяти…
Птицу такую стоит писать по-бродски,
птицу иную вернее писать почти
так, как мне видится: выморочен, нахохлен
божий подкидыш – житель неловких строк
ржавый воробушек: миргородская находка,
добчинский клювик, бобчинский хохолок…
***
На обоюдности житейской,
не позабыв, что жизнь – игра,
сойдемся с ласточкой летейской
на дне рожденья комара,
и
вспыхнет луч, и лопнут почки,
а
коли тучи набегут,
то воды, важные для почвы,
в
нас преткновение найдут –
тогда из нас и строчки брызнут,
и
пряняет свет, и грянет гром,
и
станем мы едины жизнью
и
с ласточкой, и с комаром.
Объединив свои усилья,
поступим так, чтобы в стишок
проник бы сахар через крылья,
а
соль бы – через хоботок,
и
чтобы улицей зеленой –
переподкованный стократ,
он шел бы, как сладкосоленый,
вольноотпущенный солдат…
чтоб плюнув в море, выпив водки,
он выпустил тебе вдогон
где – ласточку из-под пилотки,
где – комара из-под погон…
***
…и когда он молвит «да» –
вопреки желанью Бога
отрывается звезда
от созвездья Козерога.
…и вспотык поэтов слог,
и
болталка – через ложку,
и
меж ними козий рог
оголяет козью ножку.
…и куда ни кинешь взгляд –
на любом отрезке взгляда
всякий всякому не рад,
и
судьба судьбе не рада…
Только маленький поэт,
с
чашкой маленького кофе,
пришепетывает «нет»
предстоящей катастрофе…
***
Не бойся замолчать – и море в час отлива
смолкает, и заметь, нейдут из немоты
Давидовы холмы, друидовы оливы…
Так Авель промолчал, и я смолчу, и ты…
И
сердце в миг звезды, и небо в час заката
немотствуют… – увы, как губы ни сомкнуть,
они сомкнутся так, что брат пойдет на брата,
и
жизнью станет смерть, и кровью ляжет путь…
И
зыбка палестин, и колыбель Европы
молчание хранят, замкнув свои уста
на Каинову тьму, на нитку Пенелопы
и
вервия Христа…
***
…с музыки – с ее текучей
лентой Леты на челе,
с
ласточки, на всякий случай
припадающей к земле,
с
той, что вспыхнет им, чей адрес
вычисляется в Аду,
с
той – иной, чей бедный ангел
поотвел твою беду,
с
песенки, что еле-еле
дышит, вставши на носки
перед рюмочкой, где хмеля
чуть поболе, чем тоски…
***
Мотивчик бы сыскать, чтоб – жизни не смешнее
и
чтобы – из нее и, в то же время – над;
чтоб книги не слышней, но ангела слышнее,
и
чтобы – этот миг и этот листопад:
и
Репин и Сезанн: и охряной, и алый;
и
Книга Бытия, и Книга Перемен…
Славянская фита и иудейский алеф;
и
запад, и восток: и когито, и дзен;
и
без стиха Платон, и без него стрекозы,
но братец им Франциск, а родственничек – Даль…
О, Розановский бес с крапивкой от Спинозы,
О, Эпикуров дух, рассыпавший миндаль!..
Кому из вас подпеть – кому из вас темнее
без песенки моей? объединившись с кем,
жить, книги не слышней и жизни не смешнее –
кому мотивчик мой, кому его повем?..
***
Черный ворон на облаке вышит,
старый плащ на пиджак перешит…
Слава Господу, перышко дышит,
золотую золу ворошит –
светят звездочки там, где горело,
где должно распалиться к утру…
Слава Господу, бедное тело
будет лишним на этом пиру…
|
