|
SIC TRANSIT GLORIA MUNDI…
Тамаре Александровне Калачевской
посвящается
«Имя Т. А. Калачевской не померкнет в благодарной памяти
смолян и не случайно, что после ее смерти в Ленинградском
Доме ветеранов сцены прах ее был перевезен в Смоленск и
захоронен на Братском кладбище».
Владимир Чеплевский
С
любовью о театральном Смоленске. – «Смядынь», 2005 г.
Кладбища всегда представлялись мне границей, рубежом между
суетностью, бренностью бытия и вечностью, между существующим
и призрачным, между реальностью и неизвестностью, здесь и
сейчас и потом и никогда, настоящим и будущим, которого нет…
Я
стояла у входа на «Братское». Робость, вполне объяснимая,
сопровождала меня: боязнь нарушить покой и надежное
одиночество ушедших, покинувших этот мир и, не поддающееся
осмыслению желание увидеть лицо, пусть и на камне, того, кто
совсем недавно жил рядом, говорил, смеялся, грустил.
Спешила на встречу с другом, трагически погибшим. Нелепый
случай… «Случай в нашей жизни все» – по-моему А. Франс. Все
ли? Пожалуй…
Так получилось, не смогла присутствовать на погребении, а
потому, щемящее чувство вины влекло меня в столь скорбный
уголок Смоленска.
Решив сократить путь, я углубилась по тропинке вправо от
центральной аллеи, «Аллеи славы». Взгляд то и дело
задерживался на надгробиях, таких разных, старых и совсем
новых, гранитных и мраморных, простых, скромных и
«навороченных» оголтелой фантазией заказчиков и
исполнителей; скользил по изображениям выбитым –
выгравированным на камне, медальонам с фотографиями, именам
людей известных: писателей, общественных деятелей, научных
светил. В голове вертелись странные мысли, которые вряд ли
пришли бы в ином месте в другой час: о неравном
поединке-дуэли человека со временем.
Человек убивает время – не факт. Время убивает человека –
аксиома. Еще
о том, что людям не так уж много и надо – пожалуй, Любовь,
одна единственная,
с которой живут и умирают. Все остальное – суета сует,
хитроумная приманка, мираж, химера, иллюзия, бег по кругу,
укладывающееся в короткое слово Жизнь.
Невеселые размышления, соответствующие минорному настроению,
приостановились, замерли, затаились. Внимание переключилось
на заброшенную могилку, заросшую высоченной травой и
кустиком папоротника в центре. Часть надгробия из светлого
камня, запыленная, выступала над дикой зеленью. Я невольно
замедлила шаги. И вдруг, просто застыла на месте. Имя,
фамилия, такие знакомые с детства, возникли перед глазами;
ниже годы рождения и смерти. Заслуженная артистка РСФСР
Калачевская Тамара Александровна, 1895–1975…
Невольно вспомнились строки старого-старого романса, даже не
слышанные, а где-то прочитанные. «Была знаменита, а теперь
забыта, всеми забыта, увы, забыта…».
Я
положила цветы (да простит меня тот, кому они
предназначались) на ржавую оградку.
–
Здравствуйте, Тамара Александровна! Какая неожиданная
встреча почти через полвека. Вы меня помните? Помните
маленькую девочку лет десяти, эдакого кузнечика, глазастого,
большеротого, голенастого, худенького и нескладного?
Я
казалась себе именно такой, хотя бабушки-соседки называли
меня «белокурым ангелочком», наверно, за длиннющие светлые
волосы.
Помните нашу первую встречу в детской библиотеке, тогда еще
имени Н. К. Крупской?
О, какое это было чудное место! Для меня просто островок
любви, тепла, радушия женщин, работавших там (некоторые до
сих пор служат, иные на пенсии – здоровья им и
благополучия). Чего стоили интереснейшие знакомства с
удивительными людьми!
Однажды пришли Вы! Актриса Смоленского государственного
драматического театра!
К
театру я испытывала благоговейные чувства, ведь моей
соседкой была изумительная, несравненная Вера Яковлевна
Простакова – молодая артистка, распрекраснейшая сказочная
фея детского воображения, красивейшая из красивых, мой
детский восторг и предмет подражания (насколько это возможно
в возрасте гадкого утенка).
Позднее я увижу и Вашу игру, Тамара Александровна,
необычайно темпераментную и выразительную. То были
характерные роли пожилых героинь. Гурмыжская и Чебоксарова
(«Лес», «Бесприданница» А. Н. Островского), Мария Хосефи
(«Дом Бернарды Альбы» Г. Лорки). Помню восторг зрителей. Но
все это потом. А пока…
Вошла элегантная женщина, немолодая, высокая, очень стройная
с красивой осанкой, почти балетной. Седоватые волосы уложены
в высокую прическу; лицо скорее выразительное, нежели
красивое; ворот блузки украшала брошь, простая, строгая,
неброская, но изысканно-изящная. Юбка цвета маренго (черный
с сероватым отливом, Т.О.), обувь на каблучке, устойчивым и
весьма подходившем ко всему наряду, делали весь облик
невероятно гармоничным.
По возрасту Вы были старше моей бабушки, но назвать Вас
бабулей не повернулся бы язык. Мне показалось, что Вы
явились из другого века, настолько благородным, необычным
представлялся вид Ваш, манера держаться.
А
когда Вы заговорили, плавно, неспешно, как-то музыкально
красиво и очень-очень грамотно, заслушались и взрослые и
дети.
Вы рассказывали о театре, немного о себе, о ролях, а затем
предложили прочесть что-нибудь нам, ребятишкам.
Я, как и многие другие, подняла руку, но тут же отдернула
ее: «погасила» реакцию, за которую в школе цепляли ярлык
«выскочка», а воспоминание о бабушкиных словах «не лезь,
будь скромней!» заставило меня и вовсе втянуть голову в
плечики и вжаться в стул.
Вы, Тамара Александровна, заметили это и обратились ко мне:
–
Ну, милая девочка, смелее, начнём с тебя!
Во мне боролись противоречивые чувства: желание и робость,
благодарность за доверие и боязнь разочаровать.
Я
буквально выпорхнула из второго ряда, едва не зацепившись за
ножку стульчика, но удержалась и довольно сносно
продекламировала первое, что пришло на ум: текст
песни-баллады о Ростовском мальчике Вите Черевичкине, о
войне и сизокрылых птицах.
Когда я дошла до слов «голуби, вы мои милые, что ж вы не
летите больше ввысь?», то готова была разрыдаться, но
сдержалась и закончила, хотя слезы уже катились по щекам.
Вы похвалили меня, погладили по волосам и так хорошо и
ласково улыбнулись, что я, расчувствовавшись еще больше,
усевшись на свое место, уткнулась носом в ладошки и дала
волю эмоциям, расплакалась.
Вы приходили в библиотеку еще несколько раз и проводили
беседы с нами. Впрочем, это были даже не беседы, а
задушевное общение равного с равными. Вы с какой-то детской
непосредственностью реагировали на происходящее; слушали
литературные «опусы», сочиненные девчонками, давали советы,
очень деликатно поправляли.
Ах, как я жалела, что не писала тогда стихи! Но, зато, как
хорошо я читала их и прозу тоже: «выразительно, с
правильными смысловыми ударениями, большим чувством и без
смоленского «гэ».
Все, это я слышала от Вас в свой адрес. Я была на «седьмом»
небе от счастья, своего маленького детского счастья!
Однажды Вы поинтересовались, кто кем хочет стать?
«Наверное, все хотите стать актрисами?» – спросили. Дружное
«да!» подтвердило Ваше предположение. Я же покраснела,
опустила голову и промолчала. Это не ускользнуло от Ваших
глаз. По окончании занятий остановили меня:
–
Танечка, ты ведь любишь театр, кино, я это чувствую, и о
сцене мечтаешь, не так ли?
Я
готова была провалиться сквозь землю – меня разоблачили! В
тайне я мечтала, но…
–
Из меня ничего не получится – я некрасивая! – выпалила.
Еще в самом раннем детстве я любила перебирать открытки с
фотографиями актрис, привезённые отцом с войны. Кто-то вез
сервизы, фарфор, шмотки, а мой папочка (за что я его и
уважаю) не взял ничего чужого, лишь снимки на память. Ах,
как хороши были изображённые дамы! Я со щенячьим восторгом
таращилась на них.
Однажды к нам зашла соседка. Мы жили тогда в Стабне.
Окончивший Каунасскую школу милиции, мой батюшка работал
участковым, а мама в больнице. Итак, сцена первая: соседка,
тетя Галя, видит меня, разглядывающую изображения,
произносит шокирующую фразу: «Вот папка приведет новую
мамку, как на открытке, а твою прогонит», – засмеялась и
ушла, змея подколодная.
Сцена вторая: приходит с работы мама и видит, четырехлетнюю
кроху, сидящую на полу возле печки, всю в слезах и соплях,
рвущую на мелкие кусочки фотографии и пытающуюся утопить их
в чугунке с водой.
При этом сквозь всхлипы прорываются фразы: «моя мамочка, все
равно красивей…лучше…самая красивая!...»
Мама моя действительно красивая женщина, даже «миловидней,
чем красавица», как сказал классик. Папуля вообще – рыдай,
Голливуд! – настоящий блондин с голубыми глазами. Я
унаследовала от родителей цвет волос, светлые глаза, но это
не соответствовало моему детскому представлению о красоте.
Мне нравились темноволосые, кареглазые. До сих пор понять не
могу, почему?
Верите ли, я иногда, глядя в зеркало, вместо «свет мой,
зеркальце, скажи», хныкала: «мамочка, какая я страшная:
волосы сивые, глаза зеленые, зубы редкие…».
Мама, смеясь, утешала меня, но ее доводы, что волосы такие
густые, волнистые, как у папы, а глазки большие, реснички
длинные, да и улыбка замечательная, не действовали.
Я
оставалась при своем: вылуплястая Сивка-Бурка!
Немного повзрослев, я видела фотографии актрис в кино и
театре, их продавали в киосках. Жаль, тогда еще не была
сложена песня с припевом «красота актрисы так обманчива», а
я ничего не ведала о гриме-макияже, правильном освещении,
ретуши (тогда еще не знали компьютерной обработки), не
понимала, что повзрослев, тоже буду «ничего себе».
–
Некрасивая! Страхомотина! – повторила я.
Вы, Тамара Александровна, отошли на полшага, оглядели меня с
ног до головы и рассмеялись весело и совсем необидно:
–
Это ты-то некрасивая?! Маленькая кокетка! Глупенькая, ты
славная девочка и когда вырастишь, я думаю, изменишь мнение
о себе. И запомни еще: «красота ласкает только взор, доброта
тебя творит прекрасной» – написала Сафо, древнегреческая
поэтесса.
Слова эти я запомнила на всю жизнь. «Красота» и «доброта»
стали для меня синонимами.
Я
стояла у обшарпанной могильной ограды, мысленно
разговаривала с великой актрисой, вспоминала, что знала о
ней. Восхищение и преклонение переполняли мое сердце. Какая
женщина! Интеллигентная, духовная, высокообразованная:
гимназия, музыкальное училище, Петербургская школа
сценического искусства, прославленная по всей России, учеба
у известнейшего актера и режиссера – педагога А. П.
Петровского! Французский изучала во Франции.
А
как она владела русской речью, как чудно-выразителен был
голос её! Как обаятельна была она на сцене, как
доброжелательна, проста и непосредственна в общении!
Последний раз я видела Тамару Александровну Калачевскую в
спектакле «Два товарища» по произведению В. Войновича,
поставленном в 1968г. интереснейшим режиссером Алексеем
Бородиным.
Мы, студенты, рвались на него, наделавшего много шума,
вызвавшего столько споров: с одной стороны – восторг и
аплодисменты, с другой – громы и молнии в режиссёра и
актёров.
Актрисе было за семьдесят, но физическая, сценическая форма
просто поражали! Смелый костюм героини, красно-чёрное трико,
сродни мюзикхольному, лёгкость в движениях необыкновенная,
вызывали бурю оваций доброжелательно настроенной публики.
Когда зажёгся свет и артисты вышли на авансцену, я и мои
однокурсники аплодировали стоя.
Внезапно услышала препротивный, блеящий мужской голос за
спиной:
–
Это самые ужасные страницы в русской драматургии.
Скосив глаза, я разглядела прилизанного, застегнутого на все
пуговицы и «при галстуке», с претензией на элегантность,
мужичка (вот от кого так несло «Шипром»). Он сидел в кресле
с каким-то брезгливым выражением на лице, точнее черты
физиономии сложились в злую гримасу.
К
тому времени я уже избавилась от своих детских комплексов,
превратилась в миловидную девушку, чуть-чуть легкомысленную,
соответственно возрасту, добрую (Ваша школа, Тамара
Александровна!) и немного насмешливую. Вредный чертёнок
вдруг проснулся во мне. В ответ на дядькины слова я довольно
громко произнесла с хорошей дикцией (спасибо, Тамара
Александровна):
–
А мне как понравилось! Снова пойду, если билеты достану, –
и, подражая Жанне Д’Арк, бросила: «Кто любит меня, за мной!
То есть со мной!». Мальчишки из нашей группы дружным
эскортом последовали за юной ветреницей.
Послышался тот же противный голос:
–
Ну и молодёжь пошла!
Я
обернулась и, скорчив благопристойную мордочку, сказала:
–
Пошла, пошла и еще раз пойдет! На «Два товарища»!
Из воспоминаний я снова вернулась в реальность. Ко мне
подошла женщина, убиравшая могилку неподалёку.
–
Сюда давно уж никто не приходил. Может хоть траву
повыдёргивать? Какая артистка была! Старух играла. С Натой
Зиновьевой напару.
Мы не стали выдёргивать траву, траву забвения. Я побоялась,
сделав это, увидеть эпитафию на ветрами времени запыленном
камне:
SIC TRANSIT GLORIA MUNDI – так проходит земная слава…
«Из 60 лет сценической деятельности около полувека
непрерывной работы на Смоленщине» – прочла я однажды в книге
о известных людях на страничке, посвящённой Т. А.
Калачевской. И снова слова романса: «Была знаменита, а
теперь забыта…» всплыли в памяти. Я снова открыла сборник и
увидела дату рождения 29/XII-1895 г. и дату смерти
4/VIII-1975 г. На надгробии не были указаны дни и месяцы,
лишь годы.
Мистика: сегодня как раз 4 августа 2006 г. – День памяти
Т. А. Калачевской.
Наверно, кто-то свыше любит меня, я угодна ему, если он в
этот день снова подарил мне встречу с замечательной
актрисой, по прошествии стольких лет, пусть и такую
необычную!
Еще я подумала об эфемерности славы, призрачности успеха…
SIC TRANSIT GLORIA MUNDI?
А как же память? «Благодарная память смолян»? |
