|
ЧЕЛОВЕК ОРКЕСТРА
Беседа с Давидом Русишвили
Не стало Давида Сергеевича Русишвили, замечательного
музыканта и педагога, талантливого композитора, создателя и
бессменного художественного руководителя первого в истории
Смоленска филармонического камерного оркестра. Не
обременённый почётными званиями и наградами, не избалованный
высокими гонорарами и вниманием музыкальной критики, он
служил Искусству истово и вдохновенно. Его творчество во
многом определяло художественную, культурную, духовную жизнь
Смоленщины.
Человек органически скромный, чуждый какой-либо саморекламы,
маэстро редко обращался к публике иначе, чем на языке
музыки, с концертных подмостков и дирижёрского подиума. Лишь
однажды, в преддверии своего 50-летия, он согласился дать
мне интервью, где с предельной откровенностью и необычайно
подробно рассказал о своём творческом становлении, отношении
к искусству, миру, Богу.
Запись беседы стала основой для публикаций в «Российской
музыкальной газете», еженедельнике «Культура», смоленской
периодике. Читателям альманаха предлагается полная версия. В
ней и сегодня слышится живой голос человека, в чей
непозволительно ранний уход так не хочется верить...
Стекло
прозрачно.
И
это свойство,
а
не работа.
Но то, что свойство стало работой,
прекрасно.
Д. Таками
–
Давид Сергеевич! Что для Вас музыка? Работа? Услада? Язык,
на котором Вы обращаетесь к миру?
–
Трудно ответить… Вне музыки я себя не мыслю. Музыка – это
способ моего существования.
–
Не оттого ли, что Вы с самого рождения оказались в
музыкальной среде?
–
Конечно, всё выросло оттуда – из детства. Многие мои родные
–профессиональные музыканты. Мама в юности подавала большие
надежды, как скрипачка, но случилась беда – переиграла руки.
Пошла учиться в Тбилисский университет, окончила филфак. И,
всё равно, музыка перевесила: уже в Смоленске мама завершила
своё музыкальное образование и много лет преподавала скрипку
детям. Поверите ли, в пять лет моим любимым произведением
была «Крейцерова соната» в исполнении Ойстраха и Оборина.
Мама часто мне ставила эту пластинку – в доме имелся старый
приёмник с адаптером и к нему приставка с вертушкой. А
первые ученические годы прошли у меня в таком, знаете,
треугольнике – между музыкальной школой, оперным театром и
домом, где жила тётя, со своим громадным собранием
грамзаписей. Одних только опер у неё было с полсотни. Потом
всё это богатство по наследству перешло ко мне.
–
Что же Вас побудило выбрать себе такой сложный и трудно
управляемый музыкальный инструмент, как оркестр?
–
Ну, первым-то инструментом была скрипка. Она и сейчас при
мне… Есть такая болезнь, дирижёры её называют «проглотил
палочку». На тбилисском фуникулёре, в ротонде часто играл
духовой оркестр. Я, маленьким мальчиком, забирался туда и
тоже размахивал руками. Наверно, уже тогда заболел этой
болезнью и так никогда и не смог от неё излечиться. Сейчас с
юмором вспоминаю: брал партитуру «Фауста», ставил пластинку
и изображал из себя дирижёра. Показывал вступление певцам,
группам оркестра. Или, бывало, тётя принесёт пластинку с
очередной симфонией Чайковского – так я бегом в школу за
партитурой, у нас там была совершенно замечательная нотная
библиотека. Вот таким образом познакомился со всеми
симфониями Бетховена, Чайковского, Шостаковича, которого,
между прочим, в то время в штыки принимали даже
профессионалы. А ещё был бзик – хотелось самому сочинять
музыку. Притом симфоническую, не просто для рояля или
песенки.
–
Что-нибудь сохранилось из Ваших детских опусов?
–
Сюита о Манглиси. Мы ездили туда на дачу – замечательное
место в горах, сосны, похоже на Красный Бор. В этой сюите
такие части: «Гроза», «В храме», довольно забавная «Пикник
на дедушкиной поляне». Мне было тогда лет двенадцать или
тринадцать. Сочинение, конечно, очень наивное, но
оркестровано грамотно. Я же читал книжки по
инструментоведению, изучал оркестровку. Дядин отец,
валторнист Тбилисской оперы, подарил мне первый такой
учебник – Эрнста Гиро.
–
А кто был Вашим первым наставником в дирижёрском искусстве?
–
Скорее, образцом… Образцами были для меня все дирижёры,
которые работали в то время в Тбилиси. Я очень много посещал
оперных спектаклей, почти все пересмотрел балеты, что шли в
Тбилисском театре. Бабушка специально билет мне брала в
верхнюю боковую ложу, откуда хорошо виден оркестр. Гиви
Азмайпарашвили, Иван Палиашвили, блистательный Одиссей
Ахиллесович Димитриади, в филармонии – Захарий Хуродзе… Вот
у них я и учился – присматривался, подражал их движениям.
–
Вообще Вам везло с учителями?
–
Да! Моим первым преподавателем по классу скрипки был Гарри
Павлович Окропиридзе, замечательный педагог и концертирующий
музыкант, ученик великого Ойстраха. Учась на скрипичном
отделении Московской консерватории, я посещал факультатив
Лео Морицевича Гинзбурга. Как раз в то время у него брал
уроки симфонического дирижирования Владимир Федосеев, уже
известный, заслуженный, руководитель Осиповского оркестра
народных инструментов. Я на очень многих занятиях их
присутствовал. Но, всё-таки, главным учителем для меня
остался мой смоленский педагог Игорь Фёдорович Логутов.
Недавно его не стало, я эту потерю переживаю очень остро.
Музыкант он был от Бога, очень много мне дал и как
инструменталисту и как дирижёру. Уезжая из Смоленска,
передал мне руководство городским симфоническим оркестром, в
котором играли преподаватели из училища и музыкальных школ.
Позже из его состава выделился камерный. Десять лет мы
музицировали как любители. А уже на этой базе организовался
профессиональный Смоленский камерный оркестр.
–
Вот человек, который достиг того,
о чём другие могут лишь мечтать! Он создал не только
оркестр, но и нас, публику!
Х. Кортасар. «Менады»
–
Известно, каких трудов и усилий стоила Вам, Давид Сергеевич,
эта перемена статуса. Но, согласитесь, она несла и
определённую опасность: что легко прощается любителям, то не
спускается профессионалам, продающим, извините за такое
слово, плоды своего труда. Как Вы решали эту проблему? Ведь
не дело дирижёра, скажем, учить кого-то из оркестрантов
играть.
–
А вот мы как раз этим и занимаемся – учимся играть. Начиная
с дирижёра… Последовательное усложнение репертуара – разве
не школа? Или гастроли – хороший стимул к
самосовершенствованию. Поездки в Германию, например. Это –
во-первых. А во-вторых, к нам пришли серьёзные опытные
музыканты, концертмейстеры групп в том числе. Но и, конечно,
я благодарен судьбе за таких старых верных соратников, как
Владимир Григорьевич Сероштан, Владимир Ильич Нюхтилин,
Лидия Евгеньевна Ющук…
–
На каких постоянных слушателей Вы с соратниками
рассчитывали? Филармонический камерный оркестр – в небольшом
городе, где не так уж много любителей серьёзной
академической музыки. И те были избалованы гастролями
столичных знаменитостей.
–
Рассчитывали именно на эту публику, на её
благожелательность. И рассчитывали на тех, кто тянется к
классике, но пока не слишком искушён. Кому нужно помогать,
вести, как в школе, от простого к сложному. Я с самого
начала не видел большого творческого компромисса в том,
чтобы в одном концерте давать вещи и очень доступные,
узнаваемые, и вещи, как говорится, посерьёзнее. Постепенно
увеличивая долю сложного в репертуаре.
–
Сегодня ваши концерты собирают зал. Произведения Моцарта
соседствуют в них с чардашем Монти. Некоторые меломаны
упрекают Вас в музыкальном популизме.
–
Серьёзно? Мне-то чаще приходится слышать, что я излишне
академичен… Случалось, мы играли в один вечер шесть
«Кончерто-гроссо» Корелли, но в Смоленске этого хватало на
один «элитарный» концерт. А дальше? Потерять ту,
неискушённую часть слушателей очень легко. И если хотите,
преступно. Я вспоминаю историю о женщине, которая впервые в
жизни пришла на исповедь. Она не была подготовлена, и
священник не стал с ней говорить. Больше эта женщина в храм
не приходила… В конце концов, поклонники Монти начнут
воспринимать и Моцарта. А на концерт придут новые
неискушённые. Поэтому обе части репертуара должны
присутствовать в нашей программе постоянно.
–
А что, по-вашему, нужно, чтобы в храм музыки приходило
побольше людей подготовленных?
–
Нужно с самого нежного возраста давать им классическую
музыку в хорошем исполнении, не очень поначалу заботясь,
поймут или не поймут. Потом учить языку музыкальных образов.
Мы пытаемся это делать в нашем детском абонементе. Там есть
программа, которая так и называется: «Азбука музыкального
образа». Я взял любимую многими сказку «Волшебник
Изумрудного города», сочинил
музыкальные портреты героев и картины природы, изобразил в
музыке чувства: радость, гнев, отчаяние. В концертах даю
необходимые пояснения, не пересказывая подробно сюжет.
Должен сказать, неплохо принимают – и не только дети.
–
Кажется, ещё одна ваша программа удивительным образом
объединяет слушателей разного возраста и, скажем, разной
искушённости. «Кармен-сюита» Бизе-Щедрина, сочинение очень
непростое.
–
Пожалуй, это действительно так.
–
После этой работы Смоленский камерный оркестр не нуждается в
скидках на провинциальность.
–
Я надеюсь.
Как много у маленькой музыки этой
завистников: все так и ждут, чтоб ушла.
Теснит её сборища гомон несметный
и
поедом ест приживалка нужда.
Б. Ахмадулина
–
Но, однако ж, спрос на рок и «попсу», куда как выше. Вам не
обидно?
–
Что ж тут обижаться. Наша деятельность в этом смысле
напоминает церковную. Церковь ратует за обретение духовности
и приближение через это к спасению. Кто-то откликается.
Сказано в Писании: много званных, но мало призванных.
–
А как Вы сами относитесь к современным популярным жанрам?
–
Когда с детства впитал действительно самое лучшее, принимать
нынешний шоу-бизнес просто не хочется. Что же до рока, то,
мне кажется, во многих своих проявлениях он несёт печать
дьявола. Я вполне серьёзно. Мне случалось быть невольным
свидетелем каких-то рок-действ, и у меня было такое
впечатление, будто я попал в преисподнюю. Децибелы
совершенно примитивного музыкального материала
воздействовали скорее на физиологию.
–
Может быть, Вам просто не везло с исполнителями?
–
Наверно, и это тоже. Но ведь что страшно: публика
действительно «тащилась» от подобной музыки.
–
Мне кажется, своеобразное поведение молодых людей здесь
скорее ритуал, соблюдение неких правил игры. То же самое
происходило на концертах «Битлз», с их мелодичнейшими
песнями, на выступлениях нашего «Аквариума».
–
Возможно, этот, по вашему разумению, ритуал оттолкнул меня
от «Битлз» в молодые годы. Хотя сейчас слушаю с
удовольствием, ценю их вклад в развитие популярных жанров.
Гребенщиков мне впервые явился, как говорится, на волне
перестройки. Тогда показались интересными какие-то его
инструментальные решения, своеобразные тексты. Но однажды,
послушав после «Аквариума» Четвёртую симфонию Брамса – а у
меня тогда уже была хорошая аппаратура – вдруг поймал себя
на мысли: где ж Гребенщиков? Померк, стал вот такусенький,
маленький…
–
Всё же, Вам не приходила мысль пополнить репертуар, ну,
скажем, камерными обработками каких-то чисто эстрадных
вещей? Решая таким образом и коммерческие задачи.
–
В принципе, я вовсе не чураюсь лёгкой, даже развлекательной
музыки. Сам с удовольствием, например, слушаю хорошие
советские песни – их писали выдающиеся мелодисты. Не
исключаю появления каких-то обработок такой музыки в наших
программах. У нас уже есть в репертуаре несколько
классических джазовых стандартов, очень интересно,
специально для оркестра аранжированных композитором
Вячеславом Баркаловым. Была попытка сыграть рок-н-ролл, но
на репетиции и я, и оркестранты почувствовали себя неуютно и
решили от этой затеи отказаться... Признаюсь вам, меня часто
пытаются стянуть в область развлекательности. Я не поддаюсь.
Хотя в нынешней ситуации держать равновесие становится всё
труднее.
–
Вам тоже задерживают жалование?1
–
Да, хотя годовое содержание оркестра, наверное, не превышает
месячной зарплаты какого-нибудь гендиректора. Мы в этом
отношении не отличаемся от других учреждений культуры.
–
Чем же вы вдохновляете голодных музыкантов?
–
Голодных и оборванных... Струну оборвавшуюся иной раз не на
что заменить. Ни сами купить не в состоянии, ни филармония.
Что уж говорить о хороших инструментах… Вдохновляет нас
прекрасная музыка и ваши, извините за банальность,
аплодисменты. Мне приходится, скорее, успокаивать, разряжать
атмосферу. Пока это удаётся – видимо, потому, что моё
собственное положение не многим легче. То есть, ставка,
конечно, повыше, но, скажем, забирать себе треть, а то и
половину отчислений, как практикуется в некоторых
оркестровых коллективах, – для меня это неприемлемо.
–
И у Вас ни на минуту не возникает желания оставить все эти
репетиции, разъезды, заодно с занятиями в училище, набрать
частных уроков…
–
Ещё лучше – подметать пол в каком-нибудь банке… Не стану
скрывать, искушения бывают. Но, к счастью, быстро проходят.
Круглы у радости глаза и велики у страха,
И
пять морщинок на челе от празднеств и обид…
Но вышел тихий дирижёр, но заиграли Баха,
И
всё затихло, улеглось и обрело свой вид.
Б. Окуджава
–
Музыка утешает Вас в делах житейских?
–
Да я как-то не отделяю одно от другого. Как говорил
руководитель нашего ученического оркестра в Тбилиси маэстро
Чиаурели: «Мы едим для того, чтобы заниматься на скрипке. Мы
спим, чтобы восстановить силы для занятий на скрипке…»
–
Вы видите в своей работе некую миссию?
– Ну, что значит миссия… Каждому человеку Бог
определяет его предназначение. Наверное, он назначил мне
нести людям образцы высокого искусства, приобщать их к этому
искусству. Помните в Писании: город спасётся, если в нём
отыщется хоть один праведник. Классика, высокая музыка
приближают людей к праведности. Мне удалось побывать на
премьерах некоторых сочинений Шнитке. После концертов к нему
очередь выстраивалась, как к пастырю – знакомые, незнакомые…
Я ни коим образом не сравниваю – Шнитке великий, гениальный
человек. Но если после нашего концерта хотя бы одним
обращённым станет больше, значит не зря занимаюсь этим
делом.
–
Выходит, каждое Ваше выступление в чём-то подобно проповеди.
–
Да, наверное. Я всё время провожу параллель между религией и
искусством. В религии, например, есть такое понятие:
молитвенный подвиг. Общение с высокой музыкой, очищение
музыкой – тоже большой душевный труд. Я ещё и поэтому тяну
людей в филармонию и не очень люблю играть на каких-то для
того не предназначенных площадках: это всё равно, что
богослужение вне церкви.
–
Вы говорите о душевном труде, о подвиге. А как же
пушкинское: «…Из наслаждений жизни одной любви музыка
уступает?» Из наслаждений!
–
Элемент гедонизма присутствует в восприятии всякого
искусства, и даже самого сложного. И потом, чем дальше от
Баха, тем более мирской становится музыка, уходя от чистой
духовности. Всё равно, меня коробит, когда приглашённая на
концерт особа потом объявляет: «Ой, я так хорошо отдохнула!»
–
А может ли музыка – Большая Музыка – нести зло?
–
В ней, как в любом искусстве, присутствуют образы зла. Оно
может быть красивым, как, например, в операх Доницетти –
злодеи там поют восхитительные арии. И может быть
безобразным, как в Седьмой симфонии Шостаковича. В любом
случае это зло заставляет содрогнуться, вызывает духовный
протест. Но музыка может и нести зло как таковое. Причём
делать это талантливо или, по крайней мере, искусно.
–
Возможно, всё дело в интерпретациях? Банальный пример:
виновен ли Вагнер в том, что его музыка стала культовой в
нацистской Германии?
–
Наверное, можно поставить на службу сатане и то, что само по
себе зла не содержит. Но коль вы упомянули Вагнера – хороший
пример! – то в его музыке, конечно, присутствует
великоарийский дух, эта жуткая грандиозность, воля...
–
Ваши музыкальные пристрастия – какие они сегодня?
–
Чем старше я становлюсь, тем труднее отвечать. Труднее
выделить особенно дорогое… Бах. Шостакович. Бетховен.
Шнитке. Достаточно поздно пришёл к Моцарту. Всё ближе музыка
абсолютно духовная, то есть церковная.
–
Давид Сергеевич! А когда Вы впервые ощутили присутствие Бога
в Вашей жизни?
–
Наверное, в детстве. Мысль о первопричине всего, о своём
существовании после смерти – это уже тогда во мне сидело,
можете поверить.
–
Вы говорили о Вашем детском сочинении, где одна из частей
называлась «В храме».
–
Да. Там речитатив изображал пение священника и церковного
хора. Меня это притягивало. А родители старались оградить,
поскольку в то время близость к религии была попросту
опасной. В молодости я пережил увлечения мистикой, всяким
оккультизмом. И только уже в зрелые годы окончательно пришёл
к Православию.
–
Вы ходите на выборы?
–
На последних не был.
–
Принципиально?
–
Да нет. Что-то сочинял, увлёкся и не заметил, как прошло
время.
–
Скажите, музыка побуждала Вас к отчаянным поступкам?
Заставляла страдать?
–
Нет. Музыка всегда благостно на меня действовала.
P. S.
Есть в музыке такая неземная,
как бы не здесь рождённая печаль,
которую ни скрипка, ни рояль
до основанья вычерпать не могут.
И
арфы сладкозвучная струна
или органа трепетные трубы
для той печали слишком, что ли, грубы,
для той безмерной скорби неземной.
Но вот они сошлись, соединясь,
в
могучее сообщество оркестра,
и
палочка всесильного маэстро,
как перст судьбы, указывает ввысь…
Ю. Левитанский
|
