|
ПЕРСИДСКАЯ СКАЛА
(Отрывок из повести)
*
И
снова Джанад чувствовал себя затерявшимся простаком из
притчи, только груз его был много тяжелее.
Кто он? Где он?
В
Кабуле он частенько вспоминал эту историю селянина, впервые
попавшего в большой город: побоявшись пропасть в толпе, этот
человек прежде чем уснуть в караван-сарае привязал к ноге
тыкву и, проснувшись утром и обнаружив тыкву привязанной к
ноге соседа, возопил: если ты – это я, то кто же я и где я?
…Да, впервые увидев из окна старого скрипящего автобуса,
спускавшегося с горных отрогов, Кабульскую долину, Джанад
пришел в смятение.
Долина тонула в золотистой дымке горячего песчаного ветра, и
сквозь эту завесу проступали силуэты бесчисленных домов,
каких-то строений, труб, куполов, минаретов, мачт, рощ,
каменистых склонов, исполинских стен и башен, – открывшееся
пространство казалось столь плотным и опасным, что автобус
при попытке въехать в него должен был, издав последний
чих-вздох, развалиться, и тогда бы Джанад, подхватив свой
мешок, кинулся опрометью назад в спасительный ласковый
простор родной степи, где ты загодя видишь, что там тебя
поджидает через час, с кем ты столкнёшься, полчаса спустя и
куда придешь, даже запутанные и мрачные кяризы Шамса там
понятнее; а, кроме того – и это главное – в чардивале1 Заргуншаха
по утрам на встающее солнце зевает из своего окошка Умедвара,
и он должен стремиться попасть туда, – а что ему делать
здесь? Какой смысл в этом скопище домов?
Цель-то была: дом часовщика Змарака Кокуджана… Но Джанаду
казалось, что действительно, уж легче в осенней степи среди
верблюжьей колючки обнаружить куст с золотыми иглами. Но и
дом, в общем, мало, чем отличающийся от таких же домов в их
кишлаке, одноэтажный, саманный, только с застекленным
большим окном справа от входа и надписью, гласящей, что
здесь живет лучший часовой мастер, – этот дом был найден у
подножия горы, по склону которой вверх уходили серые дома; и
Джанад предстал перед Змараком Кокуджаном, безусым, но с
клочкастой, казавшейся приклеенной бородой, вставным
истершимся серебряным зубом и разноцветными глазами: один
был черен и глубок, как лазурит вечером, другой
коричневато-зелен; дядя Каджир, сопровождавший его,
расхваливал племянника, одаривал друга и его жену,
желтолицую Мирман-Розию, скромными гостинцами, ужасался
количеству всевозможных часов – от больших и увесистых,
словно панцирь черепахи, до крошечных, величиной с
виноградинку особенного сладкого мелкого сорта, – стучавших,
тикавших на стенах и прилавке мастерской (здесь можно было
по сходной цене и купить подержанные часы), за чаем
вспоминал дни молодости, службу и работу в Бадахшане,
рассказывал о том, как пытался разбить большой фруктовый
сад, потом заняться охотой… А, кстати, нельзя ли здесь
продать его «Ли-Энфильд» подороже? Мирман-Розия, вносившая
очередную порцию зеленого чая, пожелтела еще сильнее,
услышав об оружии. Я чиню часы, степенно проговорил Змарак
Кокуджан. Сейчас легко прослыть повстанцем, встряла
Мирман-Розия. А мне жаль нашего короля, заявил дядя Каджир.
Змарак Кокуджан ответил, что его время прошло. А стало ли
лучше? спросил дядя Каджир. Вот хлеб – сколько стоит в
Кабуле? Пять афгани! выпалила Мирман-Розия. Рис? Двенадцать!
Сахар? Пятнадцать! Масло? Сорок два! Мирман-Розию было не
остановить. Я уж не спрашиваю про дрова, сказал дядя.
Восемьдесят афгани сейр2, охотно отвечала женщина. Уф,
отозвался дядя, я бы уж лучше ходил греться в чайхану за
такие деньги. Хорошо еще, что наш дом не на самой горе,
сказала женщина, а то бы водоносу пришлось платить вдвое…
Змарак Кокуджан со стуком опустил свою пиалу, и женщина
осеклась, быстро взглянула на него и вышла. Змарак Кокуджан
огладил бороду и сказал, что рано еще давать оценки.
Президент Дауд обещает улучшения. А ему обещают помощь немцы
и американцы, и русские. Они все помогали и королю, перебил
его дядя. А президенту будут помогать охотнее, ответил
Змарак Кокуджан. Это почему? спросил дядя. Помогать королю –
кормить прошлое, убежденно сказал Змарак Кокуджан. Во всем
мире нет уже королей. А в Иране? напомнил дядя. Трон под ним
шатается, ответил Кокуджан. Дядя Каджир взглянул на Джанада,
мол, видишь, что значит жить в Кабуле, мой мальчик? А Джанад
со страхом думал, что скоро он здесь останется один, без
дяди Каджира, без надежды на быстрое возвращение в кишлак на
выжженном солнцем плоскогорье. Но дядя в своей нарядной
жилетке, новой чалме, новой рубашке брата, то есть отца
Джанада, пока был рядом.
И
еще несколько дней дядя Каджир оставался в Кабуле и водил
племянника по его улицам. Хотя неизвестно, кто кого водил.
Дядя Каджир плохо ориентировался в толчее и переплетениях
улиц; Джанад лучше запоминал различные приметы: два
сцепившихся дерева, двухэтажный, почти весь из стекла
магазин, одного и того же горбоносого полицейского на
перекрестке, торговца старыми книгами под выгоревшим,
когда-то разноцветным большим зонтом; дядя Каджир бодрился,
напускал на себя независимый вид и напевал, но видно было,
что ему не по себе и тоже хочется побыстрее уехать; он
собирался купить племяннику что-нибудь, какое-нибудь
лакомство, и Джанад упросил его подойти к торговцу под
зонтом, разложившему множество книг на каменном парапете.
Книги были потрепанные, с растрескавшимися, облупленными
обложками: учебники, стихи, сказки, англо-афганский словарь;
среди книг – календари, красочные журналы, открытки. Джанад
стоял, не смея ни к чему прикоснуться. Безбородый сутулый
торговец с распухшим носом и ниточкой усов, в колахе3 и
европейском пиджаке сделал приглашающий жест и сказал: бери,
что хочешь? И тут на глаза Джанаду попалась обложка с
утопленной в синеве птицей. Рисунок птицы был похож на
какую-то печать. Он осторожно протянул руку. Бери, бери,
смотри, очень интересно, одобрил торговец. Это не сказки, а
наиподлиннейшие истории. О чем, уважаемый? осведомился дядя
Каджир. А это ясно из названия, сказал торговец. Дядя
задумчиво потер латунный перстень, будто оттуда, как из
лампы Аладдина, мог выскочить джинн-грамотей, но тщетно,
тщательно отполированная перед поездкой сюда поверхность
явила ему лишь собственные инициалы, – а ведь дядя не
собирался что-либо подписывать, и он оторвался от перстня и
искоса взглянул на племянника. И Джанад с наслаждением и
легкостью отодвинул этот камень перед входом в пещеру
сокровищ – «Чудеса Индии», прочел он вязь букв, открыв
книгу. А, откликнулся дядя и кивнул, словно он уже не раз
читал это или даже сам бывал в Индии. Торговец с силой
втянул воздух, выражая свое восхищение и Индией и выбором
гостей Кабула. Джанад прочел, что эти истории принадлежат
перу славного персидского капитана Базурга ибн Шахрийара,
бороздившего южные моря и тихоокеанские воды в третьем веке
хиджры4. Джанад с воодушевлением взглянул на продавца – и
ему померещилось, что это и есть капитан, отошедший от дел и
удалившийся в сухопутнейшую страну на свете – торговать
книгами в древнем городе среди гор под небом того же цвета,
что и превосходная обложка с печатью птицы. Торговец
улыбнулся. Джанад посмотрел на дядю. Дядя протянул руку.
Взяв книгу, начал ее листать. Торговец зорко следил за ним.
И что же, уважаемый, это за птичка? спросил дядя. Птица,
поправил его торговец, – морская. Индийская? уточнил дядя.
Может быть, и китайская, авторитетно заявил торговец. Мм,
откликнулся дядя. И… сколько же она стоит? Птица? спросил
торговец. Дядя кивнул с широкой улыбкой. Торговец улыбнулся
еще шире. Э-э, совсем ничего. Как? насторожился дядя. Это не
цена для такой книги, сказал торговец, пустяк, а не деньги.
Сколько же? Торговец указал на книгу и спросил: вот эта
книга? Ну да, ответил дядя. Для твоего сына? Это сынок моего
брата, сказал дядя, он приехал в Кабул учиться. У Абдул
Вахида ему уже нечему научиться, не мальчик, а Сулейман, не
удержался от восхвалений дядя. Абдул Вахид? переспросил с
тонкой улыбкой торговец. Да, наш учитель, подтвердил дядя.
Спору нет, он почтенный человек, но старый верблюд однажды
начинает спотыкаться и тормозить караван. И тогда впереди
ставят молодого. Торговец цокнул, показывая, что оценил
восхитительный слог гостя. И почти в тот же миг раздался
пронзительный сигнал – Джанад с дядей вздрогнули и,
оглянувшись, увидели яркий и прекрасный, празднично
разрисованный и разукрашенный бумажными цветами, обычный
рейсовый автобус с запыленными стеклами и боками, – на таком
же сюда приехали и они сами. В окнах виднелись пассажиры. С
подножки свешивался лихой помощник водителя – келинар, а сам
водитель восседал за рулем, как падишах под балдахином, и
автобус трубил, повинуясь мановению его руки, как слон. И к
его голосу присоединился келинар, закричавший худому
пропеченному солнцем человеку в потрепанной рубахе до колен,
в коротких измызганных шароварах, в сандалиях из веревки и
чего-то упруго-толстого (как потом Джанад узнал – из резины
автомобильной покрышки, – отличная прочная обувь!),
силящегося вытолкнуть громадную двухколесную тележку,
груженную мешками, из колдобины, – а напротив как раз стоял
грузовик, тоже весь разрисованный, с надстроенными бортами,
его водитель в солдатском кепи что-то увлеченно ел из миски,
сидя за рулем и никак не реагировал на затор на дороге.
Порождение шакала и гиены! шайтан! парша собачья! прочь с
дороги! вопил келинар. И человек дико косился, выворачивая
белки, налегал на тележку, амулет на черном шнурке
раскачивался на его шее с вздувшимися жилами, из-под грязной
тюбетейки бежали ручейки, но колесо не поддавалось. Джанад
удивленно взглянул на дядю, но тот взял его за плечо.
Келинар разразился новыми залпами ругани. И вдруг откуда-то
вывернулись двое: с непокрытыми головами, один белокур и
длинноволос, другой черноволосый, с крошечной бородкой, на
одном была розовая рубашка, на другом жилетка на голое тело,
на обоих штаны, туго обтягивающие бедра, но внизу широкие,
как шаровары пакистанцев, на запястьях болтались цепочки и
браслеты из бисера, как у женщин; они были похожи на
каких-то дервишей, – но кто видел белокурых и белолицых
дервишей? Келинар сразу замолчал. Падишах-водитель перестал
давить на сигнал. Шофер грузовика наконец оторвался от миски
и воззрился на этих прохожих, помогающих карачивалу5. Все
заняло не больше минуты, и тележка покатилась дальше,
прижавшись к обочине, а двое пошли своей дорогой – карачивал
даже не успел их поблагодарить, и автобус проехал мимо.
Так будут уважаемые покупать «Чудеса Индии» или какую-то
другую книгу, например, «Калила и Димна» или «Повесть о семи
везирах»? Или вот «Восходы лун на стоянках веселья», хорошая
книга. Э, нет, уважаемый, энергично покрутив головой,
возразил дядя Каджир, сынок моего брата приехал сюда
учиться, а не веселиться, не нужны нам твои луны, пусть его
жизнь здесь будет проста и ясна, как день! Торговец цокнул.
Хорошо, берите «Чудеса Индии», эта книга научит плыть в море
дней. И я бы осмелился еще посоветовать незаменимую книгу
«Диковинное во всех родах изящного». Дядя нахмурился. Это… о
чем? Торговец развел руками, как бы пытаясь обнять видимый
мир, и ответил: обо всем, клянусь родней! Нет, сказал дядя,
лучше знать все о чем-то одном. Торговец усмехнулся. Так
сколько, уважаемый, ты хочешь за «Индию»? Я? Торговец прижал
руки к груди. Джанад с удивлением взглянул на него. Да, а
кто же? Я, ответил торговец, дарил бы книги, будь моя воля!
Нет, зачем, возразил дядя, назовите цену. Наступила пауза.
Пять афгани, вяло сказал торговец. Дядя изумленно поднял
брови. Пять афгани? Это же цена целого килограмма лепешек!
Торговец с достоинством кивнул. А как вы думаете, уважаемый,
сколько капитан Базург ибн Шахрийар, да благословит его
Аллах и да приветствует, съел лепешек, пока свершал свой
благородный труд? Дядя пожал плечами. Он съел их десять
тысяч штук, клянусь, не меньше! И еще десять тысяч, пока
странствовал по морям! Он трудился, не покладая рук, не зная
отдыха, чтобы через тысячу лет вы, уважаемый, усомнились в
деле его жизни, – стоит ли, мол, оно двух-трех лепешек. Дядя
Каджир не ожидал такой горы цифр, – такой горы лепешек! Он
смущенно посмотрел на книгу, потрогал цепочку часов,
свешивающуюся из жилетного кармана. На прогулках по Кабулу
он делал это постоянно, проверяя на месте ли подарок друга
Кокуджана, – ведь кабульцы известные плуты: говорят, украли
осла из-под человека, заменив его мешком соломы, а тот и не
заметил. Оставлять часы дома или хотя бы спрятать цепочку –
у дяди не было сил. Цепочка роскошно играла на солнце, а
когда он извлекал плоские овальные часы и щелкал массивной
крышкой, казалось, что в его руках вспыхивал слиток серебра.
Наверное, это прикосновение к цепочке напомнило ему
присказку о кабульцах, и дядя упрямо покачал головой. Но,
уважаемый, сказал он, прищуривая выпуклые, близко посаженные
глаза, ведь это же не та самая книга? Ха-ха-ха, за-
смеялся торговец, показывая прокуренные редкие зубы. Довод
дяди был весом, и торговец оттягивал время, собираясь с
мыслями; он доставал сигарету, вертел ее в желтоватых от
табака пальцах, усмехался, растягивая ниточку усов…
Прикуривать не стал, поднес сигарету к толстому носу,
понюхал и убрал в пачку. Да, согласился он. Но знаете ли вы,
сколько стоила бы та же самая книга? Зайдите в любую
антикварную лавку в Новом городе, полюбопытствуйте, сколько
стоит старинный нож кочевника – и сколько такой же, но
выкованный час назад в мастерской за углом. Хотя – только
понимающий человек может отличить один от другого. И понима-
ющий человек скажет, что подлинному старинному ножу
кочевника цены нет, и он лежит в музее в Дар уль-Амане. Не
бывали там? Сводите своего племянника.
Дядя Каджир вздохнул. Уф, уважаемый, вы чем торгуете, ножами
или книгами? Торговец рассмеялся. Есть книги, которые режут
как нож! воскликнул он, щелкая зажигалкой и все-таки
прикуривая сигарету. А нож мы купим в другом месте! выпалил
дядя и, прихрамывая, зашагал прочь. Джанад, недоумевая,
поспешил за ним. Дядя Каджир озабоченно посмотрел на часы,
вынув их из кармашка жилетки. Как будто они куда-то
торопились. Джанад от огорчения и удивления не мог
выговорить и слова. Дядя взглянул на него и отвернулся.
Купим книгу в другом месте, сказал он. Там этой книги уже не
будет, выдавил Джанад. Будет другая, ответил дядя. Племянник
вздохнул.
Эти кабульцы слишком заносчивы, проворчал дядя.
Мимо шли заносчивые кабульцы, проезжали желтые, синие,
красные авто-
мобили, зеленые джипы с военными, трусили ослики с поклажей.
Посреди тротуара стоял мальчишка с ведром и кружкой. Кто-то
из прохожих сунул ему монетку,
и мальчишка зачерпнул что-то в ведре и подал кружку ему, тот
жадно выпил и пошел своей дорогой. Когда они поравнялись с
мальчишкой, Джанад заглянул в ведро, – что же там такое?
Ведро до дна было просвечено солнцем. Вода! А сколько ее в
кяризах у Шамса! Вот кто настоящий богач. И даже я был
богаче там, чем здесь, подумал он, мог бесплатно пить воду.
В
тенечке под деревом перед дуканом, так сиявшим боками
металлических чайников, что этот дукан казался стоянкой
тысячи солнц, на коврике за шахматной доской сидели двое;
один из них курил, и табачный дымок вился, словно зыбкие
призрачные мысли курильщика и его крутолобого соперника в
сдвинутом на затылок колахе, дорогого нежно-золотистого
отлива. Джанад не утерпел и сказал об этом дяде. Ну и что,
отозвался дядя, не понимая. А никто ему не говорит, что он
ведет себя недостойно, заметил Джанад. А-а, протянул дядя.
Да! воскликнул он сердито. Они же не торгуются, а играют.
Надо было сразу покупать, пробормотал Джанад. Дядя даже
остановился, взглянул на племянника изумленно. Ты что,
бача?!6 Это же значит, не уважать ни продавца, ни себя!..
Завернем сюда, отдохнем, проговорил дядя, я натрудил ногу. И
мы вошли в чайхану, заняли пустой столик, застеленный липкой
клеенкой. Уф, вздохнул дядя, оглядывая стены, расписанные
изречениями Корана, с двумя цветными фотографиями каких-то
святых мест. Я устал и не откажусь от двух-трех индийских
затяжек, сказал дядя подошедшему парню в белой рубахе и
белых штанах, и дайте нам чая, лепешек и каймак7. Парень
принес дяде курящийся кальян, и тот начал затягиваться из
резиновой змеи. Уф, уф, так-то лучше, бормотал дядя,
прикрывая глаза. А то, что же, побывать в Кабуле и не
посидеть в чайхане? Ведь наш дуканщик Акбар обязательно
спросит, чем сейчас потчуют в кабульских чайханах? о чем там
говорят? Но в чайхане больше никого не было, и никто ни о
чем не говорил, кроме нас. Я спросил, почему дядя не
разрешил мне помочь тому грузчику с тележкой? Это же
хазареец, ответил дядя. Пусть сам справляется. А эти двое –
инглизы? Наверное. Почему же они ему помогли? Уф, вздохнул
дядя и туманно улыбнулся. Пей чай, мой мальчик. Инглизы
слишком глупы. Они не знают, что карачивалы в Кабуле –
хазарейцы. А помогать хазарейцу – все равно что целовать
собаку. Ангелы даже не заглядывают в дом, где есть собака,
сказал пророк, да благословит его Аллах и да приветствует.
Но он же ничего не сказал о хазарейцах, проговорил я,
прихлебывая чай, кремовый от сливок, приятно подсоленный, с
легкой кислинкой от добавленной соды. А для инглизов,
продолжал дядя, не слушая меня, все здесь на одно лицо, мой
мальчик: что хазареец, что туркмен, пуштун, узбек, джамшид,
цыган, пенджабец или… уйгур, гуджур, чар-аймак… Они летают
на своих самолетах, будто джинны, отринутые Аллахом, и нигде
не находят того, что ищут. А что они ищут? спросил я. Дядя
навел на меня свои крупные, близко посаженные, мерцающие
глаза… В это время боковая дверь отворилась и в большую
комнату, где мы сидели, вошел хозяин, невысокий,
круглолицый, гладко выбритый, как евнух, в небрежно
намотанной белой чалме, похожей на взбитые сливки. Улыбаясь,
он поздоровался с нами, спросил, все ли хорошо. Да, ответил
дядя Каджир и поблагодарил его. Хозяин кивнул и что-то
сказал работнику, тот включил магнитофон, и чайхана
наполнилась индийскими мелодиями. Дядя от удовольствия
прикрыл глаза, но тут же распахнул их и сосредоточенно
посмотрел на хозяина. Уважаемый, обратился он к нему, может,
вы ответите моему любознательному племяннику, что тут ищут
инглизы? Он сегодня увидел их первый раз в жизни. Хозяин и
его длинный работник рассмеялись, у работника были
испорченные зубы. Я насупился. О, тут их полным-полно,
ответил хозяин, поглаживая живот. И не только инглизов, но и
всяких, вставил работник. А что они ищут? переспросил хозяин
и развел руками, – в левой покачивались четки с украшенными
бисером кисточками. Хороший чарс8, снова встрял работник,
скаля гнилые зубы. Хозяин посмотрел на него, и работник
стушевался и, отойдя в сторону, принялся смахивать серой
тряпкой пыль со стола. Хозяин же сказал, что больше всего их
привлекают антикфоруши9. И чем стариннее вещь, монета,
кинжал, украшение, тем дороже они платят. А, нам об этом уже
говорил торговец книгами, сказал дядя Каджир. Зачем им это
надо? осмелился и я подать голос. Они любят всякие
древности, потому что у них за это дают еще больше, сказал
хозяин.
Об инглизах зашел разговор и за вечерним чаем у Кокуджана.
Часовщик усмехнулся, выслушав мнение чайханы. А я
думаю,заявил дядя Каджир, что половина из них – шпионы. И
все эти древние кинжалы – пыль в глаза. Они зарятся на наши
копи Панджшера и Бадахшана. Инглизам мало Майванда!10
Часовщик покачал головой и сказал, что они в поисках
древностей и к нему заходят. И с некоторыми, знающими пушту
или дари11, у него завязываются беседы… Змарак Кокуджан
откинулся на подушки. Ну и что же, по-твоему, они ищут? не
вытерпел дядя Каджир, как будто Змарак уже возражал ему, ему
и чайхане. Змарак Кокуджан молчал, его лазуритовый глаз
становился все глубже и чернее, а в другом что-то
просверкивало, как будто перекатывалось светлое зернышко.
Было так тихо, что мы слышали тиканье многих часов за
стенкой, перебивающих друг друга, словно там кто-то
устраивал то ли соревнование музыкантов, то ли скачки. Но
мне показалось, что время вообще замерло. По крайней мере,
внутри меня оно остановилось. И от всего этого: глаз
Кокуджана, напряженного лица дяди и нестройного хора часов,
– от всего этого мне хотелось крикнуть или хотя бы уронить
пиалу, – но она была наполнена прозрачным терпким горячим
чаем.
Наконец Змарак Кокуджан вздохнул, пошевелился и изрек, что
он… не знает ответа. Я едва сдержался, чтобы не
расхохотаться, а дядя Каджир разочарованно с шумом втянул
воздух. Но ты же с ними толкуешь, напомнил он. Да,
согласился Змарак Кокуджан, но я не знаю их жизни, чужие
страны я видел только с вершин Гиндукуша и из-за Амударьи.
Тут они снова пустились в воспоминания о службе и работе в
Бадахшане.
Кокуджан был старым другом дяди Каджира, вместе они попали
служить на заставу в Бадахшане, а после службы нанялись
добывать лазурит высоко в горах. Однажды обнаружилась
пропажа уже расфасованного лазурита. Рабочих обыскали,
ничего не нашли, но все же решено было всех подвергнуть
штрафу. От сбережений двух вчерашних солдат почти ничего не
осталось. Еще один штраф – и они просто помрут с голоду. И
они ушли с лазуритовых разработок. Кокуджан от работы высоко
в горах получил непроходящие головные боли. Кто-то подсказал
друзьям, что разбогатеть можно внизу, на Амударье. Для этого
всего-то и надо: запас еды, металлическая сетка, овчина и,
конечно, терпение. Друзья спустились в речную долину,
отыскали удобное укромное местечко на берегу и приступили к
делу: на спуске к воде расстелили овчину шерстью наружу,
сверху натянули мелкоячеистую сетку и принялись черпать
мокрый песок из реки и бросать его на сетку и поливать
водой, – и впрямь все очень просто! Крупные камни, комья
застревали в сетке, а мелкий песок просыпался на шерсть, – в
ней и надо искать золотые крупинки. Правда, таких крупинок
за день набиралось жалкая щепотка. Уф, вздыхал дядя, мне это
напоминает ловлю блох в бороде великана. Ну, у великана и
блохи должны быть великанские, возражал Кокуджан. И они с
утроенной прытью продолжали мыть золото, питаясь
поджаренными пшеничными зернами, тутовником и сухим козьим
сыром и заваривая вместо чая верблюжью колючку.
Как-то дядя Каджир проснулся от стона друга, того и во сне
донимали головные боли, но, оказывается, он не спал и стонал
от печали: по склону в первых лучах солнца спускались
солдаты. Салам алейкум, поздоровались они. Друзья ответили
чуть слышно. Кто вы такие и что здесь делаете? В этот момент
дядя Каджир бросил взгляд на овчину – и, увидев, шерсть,
усыпанную лазуритом и смарагдом, золотом и изумрудом,
сказал, что они – алхимики. Тут же на его голову обрушился
удар. Очнулся он оттого, что кто-то лил на его бедную голову
ледяную воду. Открыв глаза, он увидел печальное лицо друга.
Никаких солдат поблизости не было. Но и прекрасная жемчужная
овчина исчезла. На вопрос, где она, друг Кокуджан ответил:
скажи спасибо, что тебе не надо искать собственную голову.
Горе тебе, простонал дядя, а где наш коробок со спичками? И
его нету, ответил Кокуджан. Спички принадлежат королю. И
наши жизни. И мы на свободе только потому, что это были
пограничники, а в документах у нас, благодарение Аллаху и
командиру, ясно записано место службы. Дядя Каджир
повеселел, действительно, повезло.
Кокуджан вернулся в Кабул и некоторое время спустя
унаследовал часовую мастерскую тестя. А неугомонный и
отважный дядя Каджир нанялся в Газни водить караваны. Он
хорошо изучил повадки бактрианов и более выносливых
дромедаров, участвовал в бегах в Северо-Западной
провинции12 и даже выиграл приз «Ли-Энфильд» 1916 года
(захваченный, возможно, у англичан в последнюю
англо-афганскую войну). Однажды караван заблудился в снежную
бурю и куда-то пропал хурджин13 с едой, – только ремни
остались, как будто срезанные чем-то острым; и караванщики
голодали несколько дней, пока не вышли на нагорье и не
увидели кишлак, – его дымы были лучшим на свете благовонием.
В другой раз на караван в Ургунском ущелье напали бандиты,
им удалось угнать трех верблюдов с тюками, – и на этом
служба дяди Каджира закончилась. Караванщиков обвинили в
сговоре с бандитами Ургуна, – ведь никто из них не получил
даже царапины в бою! И один из караванщиков, видимо,
подкупленный хозяином товара, дал показания против
остальных, и их заключили под стражу. Но владелец верблюдов
– да будет им Господь доволен! – заступился за караванщиков,
а это был человек уважаемый, со связями, и дядя Каджир вышел
на свободу. Да вот вручать судьбу каравана ни ему, ни его
товарищам уже никто не хотел. И дяде пришлось вернуться в
родной кишлак.
С
тех времен у него остались старый тяжелый «Ли-Энфильд» с
патронташем из красноватой кожи да привычка петь заунывные
песни на непонятном языке, – дядя называл их верблюжьими,
потому что и язык это был – верблюжий. Джанад никогда,
разумеется, этому не верил, верблюды лишь храпят и ревут, а
сестра Зарцанга приставала к дяде, канючила перевести эти
песни на человеческий язык, и тот водил ее за нос, обещал –
и отговаривался потом тем, что у него под рукой не было
ручки, то бумаги или что он по ошибке сжег песни,
растапливая тандури14. А на самом деле он умел только
подписываться, глядя на свой латунный перстень с инициалами.
Дядя Каджир жил одиноко и бедно и слыл неудачником, но ни
сам таковым себя не считал и уж тем более мы с Зарцангой так
не думали, – наоборот, радовались, что нам повезло с дядей.
Дядя Каджир утверждал, что его жизнь проходит под особым
знамением. Мы знали эту историю. В молодости дядя побывал в
Мазари-Шарифе, в мечети Али, где полным-полно голубей, и все
они белые, как будто на свете не существует ин черных, ни
сизых, ни пестрых голубей, – это одна из тайн святого
города; в Мазари-Шарифе подолгу живут жаждущие исцеления, и
время от времени кто-либо из них становится абсолютно
здоровым; по крайней мере, дядя был свидетелем одного такого
исцеления: у человека задвигалась парализованная рука. В
главной мечети в одном месте было множество замков на цепях,
и некоторые люди, набравшись мужества, приближались,
выбирали какой-либо – и тянули, если замок открывался, это
означало счастливый удел, если нет, – что ж, неудачнику
оставалось молиться и стараться снискать благорасположение
Господа и его пророка и праведного халифа Али. Но смельчаков
было не так уж много. Большинство предпочитает оставаться в
неведении: будь что будет. Дядя Каджир, конечно, не мог
трусливо отступить перед этими молчащими замками, перед
будущим на цепях и ключах – и, наметив замок, он потянул
его, дужка нехотя подалась и поднялась загнутым пальцем. И с
тех пор дяде сопутствует удача. Он не сорвался в пропасть в
Бадахшане, не получил пулю в Ургуне, на лазуритовых копях
ему не отрубили руку, найдя кем-то подброшенные камешки (как
поступили с одним слишком речистым парнем), на верблюжьих
бегах в Северо-Западной провинции он выиграл приз (и я тебе,
мой мальчик, покажу, как бить без промаха, мы займемся
охотой на лис и джейранов, а когда ты выучишься и станешь
большим человеком – министерским чиновником или хакимом15, –
прикатишь на своем автомобиле, и мы загрузим тюфяки и котлы
и поедем в горы охотиться на мархуров16 или в леса Нуристана
– на медведей), и из тюрьмы его вызволил добрый хозяин.
И
даже хаджж дядя сподобился совершить особым образом.
Я
помню, как однажды в пятницу дядя пришел к нам
принарядившись, с бритыми щеками, с начищенным латунным
перстнем, с подстриженными усами, одарил нас с Зарцангой
леденцами и за чаем вспомнил нашу бабушку, говорившую, что
вот благой сон – от Бога, а дурной – от шайтана, и если
приснилось дурное, надо, проснувшись, сплюнуть налево и
никому не рассказывать, а если благое – радуйся. Как хорошо
она говорила, наша матушка, продолжал дядя. И еще я слышал,
если кому посчастливится во сне увидеть пророка – да
благословит его Господь и да приветствует – то это на самом
деле был он. Шайтан даже во сне не может принять облик
пророка… А вид священного храма?.. Не знаю, ответил отец,
я брат, работаю в поле, в саду, а не роюсь в страницах и так
устаю за день, что сплю без снов. Мне ничего не снится.
Спроси у муллы или лежебоки.
По-твоему, я лежебока, раз вижу сны?
Я
не говорил этого, сказал отец и кивнул на чайник и гератскую
розовую пиалу: пей. Спасибо, ответил дядя Каджир, но сначала
я расскажу свой сон. Отец вздохнул, поднес пиалу к густой
черной бороде, отхлебнул. Дядя, сидя на соломенном тюфяке с
прямой спиной, высоко поднятой головой, в старой, пропахшей
потом и дымом кизяка чалме, рассказывал свой сон.
Ему снились товарищи караванщики, верблюды с тюками. Караван
шел пыльной дорогой и остановился возле чайханы;
мальчишка-прислужник вынес им лепешки, чай. Дядя Каджир
почему-то ел и пил, не слезая с верблюда. И тут же он понял,
почему: вокруг толпились люди, обсуждали необычную
золотистую масть его бактриана. Да, верблюд поистине был
хорош, высок, поджар, крепок; лениво хлопал огромными
черными глазами, шевелил мягкими губами, словно хотел что-то
сказать; и его шерсть сияла на солнце, а может, и без
солнца. И все люди выражали свое восхищение. Дядя Каджир
просто боялся оставлять этого великолепного бактриана. А
люди хотели увидеть, как он идет, бежит. И дядя сказал им,
что бежит он так, что не расплескаешь чай в пиале. Тут же
хозяин чайханы велел подать дяде чай. Но
мальчишка-прислужник почему-то принес чилим с дымящейся
камышовой трубкой, дядя взял глиняный сосуд, наполненный
водой, и верблюд тронулся, – сразу пустился бежать под
восторженные крики, и бежал все быстрей и быстрей, а вода в
чилиме даже не плескалась. Но как в этом смогут убедиться
окружающие, озабоченно думал дядя… А где они все? И где
чайхана? товарищи? караван? Дядя видел незнакомые места. С
ветерком наносило чье-то понукание: хэш! хэш! – и верблюд
бежал еще быстрее, взбивая копытами легкие клубы пыли… а
потом дяде даже показалось, что это настоящие облачка. Он не
слышал ни топота, ни стука камешков. И только изредка
задувал ветерок, срывая дымок из камышовой трубки и
доносилось таинственное: хэш! хэш! Рощи тополей сменились
рощами пальм. Расступились прозрачные горы. Здесь ветер
задувал сильней, жарко, сек кожу песком. И дядя вдруг увидел
черную квадратную глыбу. Она вся трепетала, словно живая. Он
с криком проснулся. Он был в поту, будто ночью его палило
немилосердное солнце.
Дядя Каджир умолк и, наконец пригубил чаю. Отец поглаживал
бороду и ничего не говорил.
Что же это было? не выдержала мама. Дядя взглянул на отца и
кивнул: пусть он скажет. Отец пожал плечами и налил себе еще
чая. Что за скала могла трепетать так, что по ней шли
складки? спросил дядя с вызовом. Отец ответил, что не знает,
не ему же это снилось. Дядя дернул себя за ус. Разве святая
Кааба уже не покрыта черным шелком? Покрыта, ответил отец,
разглядывая дядин длинный нос; он всегда так поступал, если
у них затевался спор. Но ведь они еще не спорили?
Ты же видел своими глазами этот шелк? спросил дядя. Отец
кивнул. И я, сказал дядя, видел. С этими словами он указал
на свои выпуклые темные глаза. А отец изучал его
примечательный нос. Дядя начал сердиться. Я хочу напомнить,
сказал он, что в Мекке не бывал староста Момад, вместо него
хаджж совершил управляющий Заргуншаха, на его деньги. Но
кого считают хаджи? Старосту Момада, ответил отец. Хотя в
Мекке были только его деньги, подхватил дядя. А сегодня
ночью там было мое сердце!
Дядя вполне серьезно полагал, что вправе купить себе зеленой
материи на новую чалму.17 Но отец все же отговорил его. Да
и лишних денег у дяди не было. Богатым садовником он так и
не стал. Как-то побывав в Джелалабаде, он решил продать свое
поле и на вырученные деньги накупил саженцев персиковых
деревьев, выторговал у соседа клочок земли, сломал дувал,
прокопал арык и принялся обихаживать новый сад. Но невиданно
сильные морозы погубили все. Тогда дядя попытался заняться
охотой. Вычистил свой «Ли-Энфильд», запасся провизией и
отправился в горы, и был найден там заготовщиками дров с
переломанной ногой. Уф, а мог бы сломать шею, говорил он. С
тех пор дядя Каджир охромел. Но все так же был бодр и
распевал верблюжьи песни, копаясь в маленьком саду.
Я
не забывал его обещания и то и дело спрашивал, когда же мы
пойдем на Голубиные колодцы. Дядя отвечал, что мне надо еще
подрасти, набраться силенок дабы удержать тяжелый
«Ли-Энфильд» Наконец он сказал, что вот осенью появятся
повинда18 – и пойдем.
Я
с нетерпением ждал появления повинда. Но сначала должны
опустеть кукурузные и пшеничные поля. А они долго стояли
неубранными. И солнце ходило высоко, жарко светило. И
виноградники не спешили желтеть. Всюду летали летние птицы.
В полдень поднимались пыльные вихри. Иногда они, будто
сговорившись, пьяной толпой валили на кишлак, и солнце
меркло, в воздухе неслись песчинки, кружились листья, все
прятались по домам, стараясь плотно закрыть двери и окна.
Мир тогда казался совершенно крошечным, но и он стремительно
сокращался: кишлак с садами, арыками и полями, – и вот уже
нет полей, исчезли сады, и Верхняя улица пропала, как будто
куда-то провалилась, а потом и Нижняя с большим раскидистым
деревом у грота, вот уже ничего нет, кроме собственного
дома, вокруг которого лишь свистящая мгла. Чей-нибудь осел
начинал орать дурным голосом от страха и тоски. Но все
остальные, животные и люди, птицы помалкивали, пережидая
ненастье. Зарцанга успокаивала птиц и зверей, которые ей
лепил из глины весьма искусно дядя Каджир. Мать вздыхала.
Отец неторопливо пощелкивал бусинами четок, изукрашенных
ярким бисером. А я думал о предстоящей охоте, гнал в
воображении табуны газелей, бил волков, как Исфандиар, сын
иранского шаха, сковывал цепью ведьму в долине тюльпанов,
сражался с птицей Симург, затмившей крыльями свет солнца,
как этот самум.
И
поля были убраны, только травяные шалаши сторожей остались –
их должны были унести позже, пустить на топливо.
Виноградники зажелтели. На мельницу Лала Кадыра потянулись
люди с осликами, груженными пшеницей, – когда они
возвращались, казалось, что ослики уже в инее.
Однажды утром зазвенели в степи бубенцы верблюдов –
показались повинда. Я тут же бросился к дяде. Он выслушал
меня и ответил, что иначе и быть не может, ведь повинда, как
птицы – весной возвращаются, а осенью уходят. Я думал, что
мы тут же отправимся к ним, но дядя не спешил. Он сказал,
что повинда проведут здесь дня два, как всегда. Я снова
отправился на край кишлака. По пыльной дороге мимо домов
двигались верблюды, семенили овцы, бежали рослые псы. Но
караван почему-то не сворачивал на стоянку к Голубиным
колодцам. Я опять пустился бежать к дядиному дому, по дороге
ко мне присоединился Шамс. Повинда уходят! завопил я. Дядя
не поверил. С чего это? Я не знаю! в отчаянии закричал я.
Дядя задумчиво подергал себя за ус. Уф! Он выбил пыль из
чалмы, заново повязал ее, оставив свободный конец слева,
подышал на латунный перстень с инициалами и протер его
рукавом выцветшего френча, взял деньги, и мы пошли, –
страшно медленно! Мы с Шамсом забежали вперед, и к нам вдруг
устремился поджарый и дикий, как волк, пес. Но дядя зычно
крикнул, взмахнув рукой, и пес пробежал мимо, лишь слегка
обнажив клыки. Нет! все-таки дядя и вправду знал какие-то
другие языки! Мы почтительно смотрели на повинда. Дядя
заговорил с одним из них, пожилым, в жилетке с вышивкой,
чисто выбритым. Тот отвечал что-то. Дядя отлично знал их
наречие, а мы понимали не всё. Уловили лишь, что по какой-то
причине повинда не остановятся в степи у Голубиных колодцев.
Пожилой повинда кликнул в сторону каравана, и к нам
направился молодой кочевник, закрывший концом черной чалмы
пол-лица от пыли. За его плечом торчал ствол винтовки, грудь
пересекали ремни патронташа. От его взгляда мне стало не по
себе, сразу вспомнились все нехорошие истории о повинда,
которыми нас пугала еще бабушка. Дядя приветствовал его,
повинда отвечал резким голосом, в упор глядя на дядю.
А
все это время мимо катился, пыля, живой вал верблюдов с
тюками, палатками, жердями, курами в клетках и лохматыми
черномазыми детьми, сосавшими пальцы и разглядывавшими нас
сверху; на верблюжьих сбруях позванивали гроздья
колокольчиков; блеяли овцы, лаяли псы. Женщины шли с
открытыми лицами, на ногах и шеях у них поблескивали
украшения. У мужчин в руках были крепкие палки, у многих за
плечом – ружье.
Денег у дяди Каджира хватало всего на несколько патронов, в
долг повинда давать отказывался, и тогда дядя приказал мне
идти домой к нему и принести балучи19. Какой балучи? не
понял я. С красными цветами! сердясь, воскликнул дядя.
Только прибежав к нему домой, я сообразил, что у дяди
единственный балучи, вот этот пыльный и выцветший на
глиняной стене. Но это не мешало дяде восхищаться балучи и
утверждать, что он сияет как райский цветник.
На повинда балучи не произвел впечатления, он отказывался
его брать. А дядя со всем красноречием уверял его, что
лучшего балучи не найти на всем плоскогорье от Газни до
Кандагара, надо лишь его почистить, выбить – и тот
засверкает как радуга. И повинда в конце концов согласился
взять балучи. Обмен состоялся. Повинда уходили дальше, к
соседнему крошечно-игрушечному кишлаку. А оттуда им
предстояло добраться до Пакистана. Дядя рассовывал патроны
по карманам потрепанного френча и уже напевал, любуясь
вышагивающими верблюдами, – на их мордах было то же
горделиво-надменное выражение, что и на лицах хозяев.
Я
думал, что мы тут же и пойдем на Голубиные колодцы –
когда-то вырытые родственниками Шамса и заброшенные из-за
того, что из них ушла вода. Но дядя не спешил. Он пришел за
мной только в следующую пятницу сразу после намаза. Отец
заворчал было, но дядя возражал так: если мальчик уже обязан
носить чалму и молиться не меньше пяти раз на дню, а к тому
же должен уже и поститься, как взрослый, то почему бы ему не
научиться и этому делу мужчины – стрельбе из винтовки? Даже
если он не станет генералом или хотя бы королевским
гвардейцем, как родственник Заргуншаха, – ему это
пригодится. Это еще никому не мешало. Взять например, меня.
Я никогда не забуду, как мы отбивались от наседающего врага
в горах Спингара… Отец поспешил дать согласие, лишь бы не
слушать в очередной раз рассказ об этом столкновении,
происходившем то в горах Спингара, то в Ургуне, то в горах
Шинкай.
После дождей глиняная земля расползалась под ногами, хотя
ночью и подморозило слегка. Небо, очищенное от пыли и зноя,
сияло так, что хотелось подпрыгивать. Дядя подвывал
верблюжьей колючкой в ненастье. Я хотел, чтобы к нам
присоединился Шамс, но его не отпустили. Его отец халифа20
Вализар был суров. Он уже брал младшего сына с собой и
заставлял спускаться по колодцам в подземные галереи,
держать горящую плошку с маслом. Шамсу не нравились эти
галереи с подземными водами, прорубленные колодезными
халифами. Он долго боялся даже грота с источником в кишлаке
под Тутовым деревом, хотя туда за водой ходили женщины и
девочки; а ему мерещилось в хлюпе воды, вытекающей из мрака,
всякое, – и когда его посылали за водой, он по дороге
обязательно вызывал меня свистом. Шамс был трусоват. А может
быть, у него было просто богатое воображение.
Вокруг расстилались степи, было видно далеко. Всюду
горизонты начинали ломаться и дыбиться, где дальше, где
ближе. Простор был ограничен хрупкими горами. Нет, горы
переводили степной простор в небесный. Мне тоже хотелось
петь. Но я не знал верблюжьих песен, а предстоящее дело
заставляло меня быть серьезным.
Когда до бугров – заброшенных Голубиных колодцев –
оставалось шагов двести, дядя остановился, расстегнул френч,
под которым был ремень из растрескавшейся красноватой кожи с
серебристой застежкой и множеством кармашков, обрезанных
внизу, так что из них выглядывали, будто желтоватые клыки,
острые концы пуль. Дядя снял винтовку, упакованную почти по
самый конец дула в потертое блестящее дерево, открыл один из
кармашков, вынул патрон и дал его мне, а сам потянул за
тусклый металлический шар затвора, и тот клацнул, разинув
пасть-щель. Вставляй сюда, сказал дядя. Затем задвинул
затвор. Понял? После выстрела надо снова потянуть на себя,
гильза вылетит и можно снова заряжать. Жаль, что нет
магазина, такой коробочки для патронов, – десять штук можно
было бы зарядить. А теперь смотри: это прицельная планка, на
ней отметки. Сколько до колодцев? Нет, подойдем ближе.
Видишь прорезь? Ее нужно совместить с мушкой на дуле и с
голубем. Пока это будет голубь. А потом – мархур с
рогами-луками. Снежный барс! Ну, держи. Не клевай дулом.
Крепче держи. Целься. Дядя Каджир, попросил я, может, я
сперва куда-нибудь еще стрельну? Дядя усмехнулся и посмотрел
мне прямо в глаза. Нет, сказал он, стреляй сразу в цель и не
бойся, ведь все так и бывает на самом деле. Дядя Каджир
подобрал камень. Целиться мне мешало гулко бьющееся сердце.
Да и в кого целиться? Я удерживался, чтобы не нажать на
крючок. Прижимая левой рукой конец темной чалмы, дядя
размахнулся и бросил камень в ближайший колодец. И оттуда
сразу вылетели с хлопками, будто выстрелянные из пушки,
голуби. Не целясь, я нажал на крючок и зажмурился от грохота
и тычка в плечо. Молодец! воскликнул дядя. Заряжай и стреляй
еще! Я потянул за холодный шар затвора, но тот не подавался.
Сильней! Приказал дядя и помог мне. В нос ударил запах
жженого пороха, к ногам упала гильза. Дядя дал мне новый
патрон. Стреляй, у нас их хватит, чтобы отбиться от целого
взвода инглизов! Я навел дуло на кружащихся голубей и снова
потянул за крючок. Грохнул выстрел. Заряжай! приказал дядя,
сунув мне еще патрон. Тяжеленький и маслянистый. Но голуби
уже были далеко. Стреляй! И приклад снова двинул меня в
плечо. Ни одного голубя я не сбил. Не беда, сказал дядя.
Хотя голуби из соседних колодцев тоже разлетелись. Но еще
можно было попытать удачи на самом дальнем колодце. И мы
подкрались к нему. Я стоял наготове с дядиным «Ли-Энфильдом»
и держал на прицеле пустое яркое небо над колодцем. А вдруг
оттуда выскочит волк, прошептал дядя, и я опустил дуло.
Приготовься… Он швырнул камешек. Я снова промазал, и тогда
дядя не вытерпел и, выхватив у меня винтовку, перезарядил,
прижался щекой к прикладу, повел дулом вослед за голубями и
выстрелил, – тут же вниз полетел один и шлепнулся на землю.
Дядя еще раз выстрелил, но уже неудачно. Поздравляю! крикнул
он. Хотя голубя-то сбил он. Я побежал и схватил птицу за
скрюченные когти и, подняв, начал разглядывать этот
развороченный комок мяса, облепленный перьями, с которых
капала кровь. Я сглотнул слюну, посмотрел на дядю, он жестом
показал: брось. Голубь упал в грязь. Потом мы стреляли в
белый камень, установленный на бугре возле колодца, один раз
моя пуля оторвала ошметок глины прямо под камнем, но в
камень я так и не попал. А дядя расколол его с первого
выстрела. От стрельбы у меня уже звенело в ушах и болело
плечо. Ладно, сказал дядя, на первый раз хватит. Он похлопал
меня по плечу и, усевшись на кусок старого войлока, достал
мешочек с сушеным тутовником, перемешанным с поджаренной
пшеницей, и насыпал горсть мне в ладони. Я с удовольствием
принялся за угощение, озираясь, слушая дядю; мой взгляд
выхватил комок трубчатых костей и перьев, переломанных
пулей, на забрызганной кровью траве.
Нет, охотиться на птиц мне что-то расхотелось. Другое дело –
волк или джейран. А еще лучше – горный козел с гигантскими
рогами-луками. Или барс.
Дядя, вынув жестяную коробку, отправил в рот щепоть
насвара21 и, неспешно жуя, сказал, что когда-то в пойме
Гильменда водились львы. Сейчас их там нет. Барса еще можно
встретить в горах Джадрана, на Гиндукуше. А в Нуристане,
там, где строят дома из дерева в четыре этажа, охотятся на
медведя. Этот зверь сильнее и опаснее барса. Да и льва! Ведь
он может ходить на задних лапах, а передними брать
что-нибудь, как мы, и голова у него огромная. Один купец
показывал мне его коготь и зуб. Это были вылитые крюки,
выкованные нашим Абдруптом! Одним таким можно располосовать
живот врага от пасти до паха. А этих штуковин у него не одна
и не две… дядя запнулся. Двадцать, быстро сосчитал я. Дядя
покачал головой. Больше, мой мальчик. Я в удивлении
уставился на дядю. Сколько же? Дядя прищурил свои выпуклые
глаза, напоенные светом осеннего плоскогорья, подсчитывая…
Может быть, пятьдесят, сказал он. Так сколько же у него
ног?! вскричал я. Дядя задумчиво дернул себя за ус и ответил
убежденно: две, мой мальчик.
В
Кабуле я оказался благодаря дяде Каджиру. |
