|
ПРАЗДНИЧНАЯ ЖЕНЩИНА
Стихотворения из новой книги
Весенняя босса-нова
Шляться. Шататься. Бежать. Не успеть.
Лихо махнуть на прощанье вагону рукой.
Слушать, как первые капли играют мне медь
По тротуарам, по крышам играют любовь.
Плюнуть на все, разорвать, разбросать по углам
Старые мысли и все, что уже не сбылось.
И
«накатить» разрешенных минздравом сто грамм,
Чтобы сердечко стучало не вкривь и ни вкось.
Вместе со снегом растаять и с неба смотреть,
Как ты идешь мимо луж по веселой земле,
Как ты поешь и смеешься, не в силах не петь,
И, почему-то, все это так нравится мне.
Будут дожди куролесить на пике весны,
Смоет хандру, и наступит пора перемен.
И
в полнолунье не будет на небе луны.
Будет любовь в облаках вместо крыши и стен.
20 марта 2006
Провинция
I
Скупая моя провинция
На счастье, на похвалу.
Хотелось бы мне к провидице,
Да гонит коньяк к столу.
Язык, все что было, выболтал,
И
все, что внутри скрывал.
И
пальцев костяшки выломал.
Не жизнь, а – сплошной вокзал.
И
ночь, раздраконив голову,
Взяла в оборот опять.
Сижу над бумагой вороном,
Пытаюсь себя унять.
И
бьются слова, и маются,
И
больно дышать уже.
Чаинки в чашку – из чайника,
Бумаге слова – неглиже…
II
Голубь – птица провинции.
Крылья – вязальными спицами
Ерзают перед глазами
Словом нелепым: «Замять».
Замять. Замять. Заныкать
Память. Глаза навыкате
Красным хмельным дурманом…
В
поле буран. Бурьяном
Мне прихватило душу.
Трушу. Боюсь в подушку.
Неба не чую более,
Только гнилое поле!
Кажется, на просторе
Голуби в синем море…
Только вот слева – горе:
Провинция – лепрозорий…
Март 2006
Исход
Канадскому художнику
русского происхождения
Роману Ханкову
Словно перелетные птицы
Поезда стремятся на юг.
Севастополь, Нант или Ницца –
Разомкнулся замкнутый круг.
Перестук колес раздирает
Память на куски. Но с утра
Уезжаю я, уезжаю
Навсегда. Пора, брат, пора.
Едет из России Россия,
Плачет паровозный гудок.
Сердце опаленное стынет…
Покидает Родину Бог…
Покидает Бог эти реки,
Церкви деревянный порог.
Покидает дом, словно рекрут –
За спиной сухой шепоток.
Бабы голосить будут снова
В
пьяной, полусытой стране,
Где затрется русское слово,
Русский затеряется смех.
Ровно отбубнили колеса.
На причале – тысячи лиц
И
неразрешимость вопроса:
–
Сколько перелетных нас птиц?
Едет из России Россия,
Плачет пароходный гудок.
Сердце опаленное стынет…
Покидает Родину Бог…
Август 2006
Прощание с осенью
Осень крадется по красным ветвям
Солнца косым лучом.
Знать, расставаться зеленым волнам
С
парусом над плечом.
Шелест воды о разбитый причал
Как поцелуй зари,
Синей смолой наливается даль –
Тянет к себе залив.
Пусть листвы кармин и охру
Ветер ворошит.
Улетает неизбежно стая.
Строчками гусиных крыльев
Горизонт прошит –
Тает крик последний. Тает.
А
сентябри под ногами шуршат
Жухлой тоской травы.
Мама набросит старую шаль:
–
Зябко. Промозгло. Стынь.
Годы размеренно вязнут в песках,
Дремлет янтарь на дне.
Теплится тихий свет маяка,
Словно свеча в окне.
Пахнет дымами прибрежный простор.
Снег закрывает свет.
Голос дрожит, догорает костер,
Но возвращенья нет.
Смотрится в зеркало мальчик седой,
Ищет в следах морщин
Первое счастье и первую боль –
Вечный удел мужчин.
Сентябрь 2005, 2006
*
* *
Слышишь, дружок, это осень скребется под сердцем?
Шепчет мигренью в висках, о разлуке талдычит.
Кончилось лето. Куда нам от этого деться?
Кончилось лето и холодно до неприличья.
На фортепьяно играет Надежда кантату.
Музыка мокнет и – падают ноты с пюпитра.
Падают словно, сорвавшиеся акробаты,
не успевают прочесть перед смертью молитву.
Больше грозы не предвидится в этом сезоне.
Снег возвращается в улицы, парки и скверы.
Что-то нас из дому так настоятельно гонит?
Может – привычка? А, может быть, поиски веры?
Пальцы по клавишам черным и белым шагают –
так восхитительна музыка нашего века.
Только Надежда о музыке века все знает,
только Надежда ступает по первому снегу.
Октябрь 2002
КОРОЛЕВА-АННА
Наверное, было бы правильно начать так: «22 июля 1944 года,
окраина польского Люблина. Войска Первого Белорусского
фронта под командованием Рокоссов-
ского освободили оставшихся узников лагеря смерти. Их было
чуть больше тысячи человек…». Правда, сразу же хочется
поставить знак вопроса у последнего слова. Человек?
Высохших, обтянутых кожей, но еще ходячих скелетов? Мужчин?
Женщин? Их сложно было отличить друг от друга. Кого
освободили красноармейцы? Полутрупы, которых не успели
довести до здания крематория и сунуть в печи? Туда, где
через стену от топок находится, до сей поры, комната, где
начальник этой фабрики сожжения принимал ванну, пил вина,
вкусно ел? И, все-таки, освободили людей! Они, несмотря на
каждодневные пытки, побои, опыты, травлю газом, смогли
выжить, сумели сохранить в себе понятия совести и
достоинства, чести и честности…
Хотя, все началось гораздо раньше. То были две совершенно
разные истории. Две разные жизни шли параллельными тропками.
И, казалось, никогда не пересекутся тропки эти. И мир
останется мирным, свет – светлым, счастье – счастливым и
безоблачным, а будущее ярким...
Семен родился в далеком от центра России селе Оек. Потом
родители переехали в центр, в Иркутск. На берег священного
моря Байкал. Хотел по первости парень стать егерем или
охотником-промысловиком. Сызмальства с отцом – потомком
ссыльного декабриста, улучал момент, чтобы заглянуть
поглубже в тайгу. Умел подбираться к добыче тихо, как учили
старики, с подветренной стороны, чтобы запах человека не мог
долететь до чуткого звериного носа. Сеня понимал, – даже
хруст снега или треснувшей ветки улавливает чуткое ухо
животного. Правда, знал, что родители видели в сыне, как
минимум, офицера. Служение Отечеству сидело прочно не в
одном их поколении. Кроме того, Семен жаждал посмотреть на
Московские улицы, побродить по Ленинграду, подышать тем
воздухом, которым некогда дышали его пращуры. Уж очень
хотелось почувствовать ногой камни, по которым чуть более
ста лет назад хаживал его прадед. После окончания
десятилетки решился. Поехал в столицу. Поступил в военное
училище. И уже отучился первый курс. И готовился в первый
отпуск, как жданно-нежданно грянуло. Кто-то из стариков и
теперь говорит, войны не ждал. Уповали на пакт. Кто-то
утверждает совершенно иное. Войну ждали, к ней готовились.
Бесконечные воздушные тревоги и спуски в бомбоубежище,
умение пользоваться противогазами в школах доводилось до
автоматизма. Девчонки знали, как наложить жгут, перевязать
раненого. Всё происходило в эпоху ожидания страшных перемен…
Анна, напротив, родилась и выросла в самой сердцевинке – в
центре древнего Смоленска. Аккурат на Козьей горе, невдалеке
от стен старого кремля, на улице, некогда бывшей Пушкинской,
переименованной в Ленинскую. Солнце светило ярко и мамина
улыбка то и дело смешивалась со счастливым папиным смехом.
Частенько папа брал дочку на руки, подбрасывал до самого
неба, до самого солнца, и со своим звонким смехом сообщал
маме:
–
Смотри, Верочка, Анютка у нас настоящая королева!
Как-то ночью, в начале тридцатых, Ане шел шестой или седьмой
год, к их дому подъехала черная машина. Именно ровный
моторный звук разбудил девочку. Она выглянула в окно и
испугалась. Что-то жуткое почудилось в машине угольного
цвета. Потом в квартиру постучали. Дверь открыла мама. Вошли
военные. Предложили папе одеться, пойти с ними вниз. Аня
почувствовала: папа как-то неожиданно сжался, стал
маленьким, беззащитным. Захотелось вскочить из теплой
постели, сгрести его в комочек, согреть. Защитить. Мама
всплакнула. Судорожно принялась собирать отцу вещи в
маленький чемоданчик. Папа был одним из лучших инженеров на
заводе, часто ездил в другие города. Однажды даже побывал за
границей. Вот – в какой стране, Аннушка не помнила. Только с
той ночи папы не было. Мама сказала, уехал в долгую
командировку, но он обязательно, обязательно вернется. А
сама сидела допоздна под настольной лампой и что-то писала
на листочках в клетку, писала на гладких листочках,
заклеивала в конверты, отправляла их куда-то. И все ждала
ответа, бегала к почтовому ящику. Возвращалась всегда с
грустью и тоской в глазах. А за спиной Анечки порой
вспыхивал папин заразительный, счастливый смех. Она
оглядывалась, но никого не видела…
Помаленьку стирались детские болячки, забывались девчачьи
обиды, приходили маленькие радости. Аня уже мечтала о своей
семье, в которой будет четверо или пятеро детей, муж,
похожий на папу – надежный, серьезный мужчина с
образованием, с положением в обществе. Сама же грезила
балетом. Видела его однажды. С мамой и папой ездила в
Ленинград, в театр. Там, в блеске огней, в плеске музыки
белые лебеди парили над громадной сценой. И очень ей жаль
было, когда умирала лебедь. Слезы сами текли по щекам и
падали вниз. Именно с той поры девчонка мечтала об этом
завораживающем танце. Даже во сне она порой вместе с другими
девочками взлетала над сценой, а снизу к ним навстречу
летели букеты гвоздик и роз, астр и хризантем…
А
в школе то и дело раздавались сирены воздушной тревоги.
Сначала казался жутким этот вой. Потом стали привыкать. Даже
казалось – тревоги будут всегда, но ничего не произойдет.
Никто не предполагал, что страшное уже стояло за углом
июньской ночи.
Потом пришла война. В самом начале верили: через
неделю-другую наши части перейдут в наступление, будут бить
врага на его территории. Только все вышло не так.
Израненный, истерзанный ком наших истрепанных войск
откатывался на восток. Война порой стала казаться обыденной.
Порой от нее уставали. Иногда боялись. Когда в город хлынул
поток раненых, окруженцев, беженцев с их скарбом, лошадьми,
повозками, телегами, узлами начались: неразбериха, суета,
испуг, нелепица, боль… Начались настоящие бомбежки. Уже не
понарошку нужно было спускаться в подвалы и убежища,
прятаться в наспех вырытых щелях и окопчиках. Почти следом
за налетами заурчали моторы вражеских танков. На западной
окраине, недалеко от Варяжской улицы, курсанты и милиционеры
пытались трехлинейками и саперными лопатками остановить
бронированный кулак немцев. Не удалось. Полегли все. Кто –
молча, стиснув зубы от беспомощности, кто с матерным криком
и стонами. Не прошибить броню трехгранным штыком. Только и
смогли что – часть пехоты вражеской искромсать и привести в
совершенную негодность не только к строевой службе, но и к
жизни как таковой.
В
город пришли солдаты в серой и черной форме. Началось
ежедневное ожидание своих. Вылилось оно в два, казавшихся
бесконечными, года. По улицам ходили солдаты и офицеры
врага. Выходить из дому было страшно. В августе сорок
третьего Аннушку вместе с мамой заставили взять необходимые
вещи и погнали в далекую и страшную Германию. Аня вспомнила
вдруг ту страшную ночь, когда к их дому подкатила угольного
цвета машина. Мама умерла в дороге. Тихо уснула, а утром уже
не сказала привычного: «С добрым утром, доченька». До
Германии эшелон не доехал. Его выгрузили почти в центре
Польши. Началась одинокая, взрослая, совершенно не радостная
жизнь девчонки, которая появилась на свет в самой
сердцевинке России…
Что же произошло, если верить архивным данным, 22 июля 1944
года? Именно в этот день Семен вошел на территорию лагеря
смерти Майданек, что находился на окраине старинного
Люблина. Это оказался первый лагерь смерти на пути солдат к
Берлину. Сначала поразил запах. Не все поняли, откуда он. Он
заполнял пространство лагеря, вгрызался в легкие своими
удушающими щупальцами. Ужас метался в глазах солдат и
офицеров, когда они увидели худых, словно из проволоки
изготовленных и обтянутых пергаментной кожей, людей в
полосатых одеждах. Среди них оказались евреи, поляки,
русские, кое-где слышалась греческая и французская речь.
Деревянные бараки. Несколько кирпичных, с ухоженными
палисадниками и аккуратными скамейками. Чуть дальше с
огромной четырехугольной каменной трубой длинное здание –
последний приют измученных тел перед уходом на небо –
крематорий. Возле него запах особенно едок и удушлив.
Оказалось, издавали запах, не успевшие сгореть трупы
последней партии заключенных. Месиво костей, одежды,
полусгоревшего человеческого мяса, в топках пепел, тлеющие
позвонки. Напротив двух печей трупы и скелеты детей. Тут же
Семену вспомнился барак с детской обувью: ботиночки,
сандалии туфельки малышей и детворы чуть постарше – до
самого потолка. Сколько их?! Сердце разорвется, если начать
считать.
Вереница полулюдей-полутеней молчаливо радовалась
избавлению. Семен возле одного из бараков увидел девушку с
красным треугольником и буквой «R» на серо-полосатой робе.
Она лежала у входа в женский барак. Тихая. «Бедная,
минуты, наверное, не дожила до свободы», – подумал
лейтенант. Тело будто уловило его мысль. Глаза приоткрылись.
Губы беззвучно шевельнулись. Семен взял человека в полосатой
робе на руки и обомлел. Она почти ничего не весила, эта
русская девушка номер…
Офицер предложил девушке кусок хлеба и сахар. (Что еще можно
предложить человеку, когда у тебя в карманах нет ничего
кроме патронов, гранаты, а в вещмешке смена белья, ломтик
чернушки и кусок рафинада?) Она стала медленно отламывать
кусочки и долго-долго, словно это не хлеб вовсе, а нечто
тягучее, к примеру, сахарный петушок, посасывать и
пережевывать кусочки чернушки. Она не осилила даже пластика,
попросила пить. Глотнула воды из фляги, прошептала:
«Спасибо, Аня, меня зовут Аня, я из Смоленска». Лизнула
сахар. На глаза навернулись слезы. Посмотрела робко на
Семена. Взгляд девчонки, которую долго-долго мучили, долго
не кормили, долго ждали, когда она умрет. А она всё не
умирала. «Сколько же тебе лет, милая?» – задумался
лейтенант. Анна будто услыхала его немой вопрос: «Мне через
месяц будет восемнадцать»,– и посмотрела просто и счастливо…
Три дня Анна жила в его хозяйстве, которое расположилось
недалеко от старинного замка в полуразрушенном доме с
фресками на фасаде. Врач приходил, интересовался ее
состоянием. Она радостно сообщала, что все в порядке. Семен
подглядывал исподтишка, как она облизывает сахар, как
бережно отламывает ломтики хлеба и долго, задумчиво,
размеренно жует его, как нерасторопно ест кашу и, немножко
обжигаясь, пьет чай. Отчего-то его захлестывала радость от
увиденного. Переполняла душу и стремилась вылиться наружу.
Однажды не удержался, засмеялся. Аня вздрогнула. Сжалась. И…
заплакала. В смехе лейтенанта она узнала отцовские нотки.
Много дней спустя Семен вспоминал ее глаза и ее… слезы. И
через месяцы он нес в себе это простое счастье. А в той
утренней атаке, когда он, опытный, стреляный понял, что
попал на растяжку и услышал взрыв, когда летел в небытие и
беспамятство, перед ним возникло тихое лицо именно этой
девушки. И он радовался, очнувшись в санбате, что цел.
Контузия – что? Дело заживное. Радовался тому, что солдатики
вытащили из той смертной каши, за что расцеловал всех, кто
остался жив, после возвращения в часть. Радовался тому, что
увидел ее лицо в солнечных лучах, когда очнулся. Или это Аня
помогла ему очнуться?
Даже тогда, когда стало известно, что военная работа
кончена, первое, что возникло перед ним – этот взгляд.
Потом? Потом была долгая дорога на Дальний Восток и новая
военная работа. Коротенькое свидание с мамой и отцом в
родном Иркутске. Странный разговор с ними об Анне. И долгие
месяцы поисков. Месяцы, которые обратились в два года
раздумий, сомнений и дорог.
Среди осенних развалин древнего города удалось отыскать
несколько пунктов регистрации тех, кто вернулся на
насиженные места. Многое он понял, после разговоров со
свежеиспеченными начальниками. Одни с легкой издевкой
посматривали на капитана в орденах и нашивках за ранения.
Другие – устало. Третьи – сни-
сходительно. Одно утешало: практически, все честно
просматривали бумаги вновь прибывших. И немного с оглядкой.
На втором пункте измученный открывшейся раной старшой
шепнул, что к тем, кто вернулся из плена, а тем более, из
лагерей, было особое отношение. Их брали на заметку сразу
же. Потом следовали дознания в органах, поиски свидетелей,
которых не так просто найти, проверка этих же свидетелей,
фильтрационные лагеря, дальше следы терялись… Редко кому
удавалось миновать бездонной чаши исчезновений.
–
Сдается мне, навсегда их увезли, – горько подвел черту
начальник пункта, – можно подумать, мало им выпало
пострадать. Хотя, сверху виднее. Может оно так и должно.
Может среди них и есть враги и шпионы. Сверху видней,
разберутся.
В
лучшем случае, если человек попадал в руки некрючкотвора,
находилась возможность остаться жить невдалеке от крупных
городов. Как ни парадоксально, вчерашних узников снова
делали… узниками. Дешевой рабочей силой. И пятьдесят восьмая
статья с разными пунктами и подпунктами была припаяна
множеству вчерашних пленных. А вышла оттуда лишь малая
толика, чтобы из инженеров обратиться в дворников, подсобных
рабочих на стройках, кочегаров в котельных или электриков в
колхозах. Если же говорить о городах… разве можно было в
конце сороковых назвать Смоленск крупным городом? Скорее –
городом руин. Люди умудрялись жить даже в башнях и проходах
крепостной стены, в казематах и землянках. Но с удивительным
упорством отстраивали дома, улицы, кварталы. Сила притяжения
малой родины оказалась сродни материнской пуповине. Даже
когда ребенок уходит в самостоятельное плавание по жизни он
еще какое-то время придерживается материнской груди, руки.
Потом? Душевная тяга. Она непременно остается. Здесь же
срабатывало не только это ощущение. Нечто иное. «Любовь к
отеческим гробам»? Как знать, как знать... Не могу найти
определения и названия.
В
четвертом регистрационном пункте, аккурат на горке у
небольшой церковки, Семену молодцеватый лейтенант с
«Отвагой» над левым карманом гимнастерки и легким пушком
усиков под носом сказал:
–
Капитан, ты кроме имени-то что-то еще знаешь? – Он хотел
показать усталость от несвойственной ему работы, и,
естественно, собственную значимость, сидя перед
орденоносным, старшим по званию, офицером. Но издевки в
голосе Семен не уловил. Подумал: – И то ладно. Не перевелись
еще люди на Руси, – вслух же произнес:
–
Понимаешь, из Майданека я ее освобождал в июле сорок
четвертого. Сказала, что в августе ей восемнадцать
исполнится. Стало быть, сегодня должно быть чуть более
двадцати. Что еще? Знаю, что из Смоленска. Понимаешь, глаза
такие… глубокие… голубые.
–
Дело в том, что из этого самого лагеря у меня в книжке
значится только одна женщина. И зовут ее Анной. И год
рождения совпадает – двадцать шестой. Глаз не помню… нет
помню. Точно, – потер переносицу вчерашний мальчишка, –
Может и она. Я посоветовал ей пока не заявляться в городе.
Ты, наверное, знаешь, какое отношение у органов к прибывшим
из плена. Я выписал бумагу для проезда и проживания в
деревне. Недалеко она здесь, деревушка эта. Думаю, сможешь
добраться. Называется Гнездово. В городе ориентируешься?
–
Более-менее. В сорок первом отсюда начинал. С краснинского
шоссе. – Семен достал коробку папирос из кармана. Открыл,
предложил парню. Тот улыбнулся и немного неловко проронил:
–
Не курю, спасибо. Пробовал, не понравилось. Чего-то тошнит
меня от табака.
Настал момент улыбнуться Семену:
–
Не против, если закурю? – а сам уже чиркнул трофейной
зажигалкой и затянулся.
–
Валяй, – разрешил лейтенант. – Значится так, тебе по
витебскому шоссе, не по краснинскому. С той стороны Днепра.
Мимо вокзала, точнее, того, что раньше называлось вокзалом,
на запад. Кажется, километров двенадцать. Найдешь? Дорога не
ахти, но где сыщешь нынче широкую столбовую? – улыбнулся со
знанием дела.
–
Еще бы! – восторженно выпалил потомок декабриста. И уже
хотел развернуться, поскорее зашагать к порогу, туда, к
понтонному мосту через реку, на запад! На запад! Всего-то –
двенадцать километров! Чепуха!
–
Не спеши, адресок для начала нарисую, – мальчишка в
лейтенантских погонах, с пухом под носом карандашом
аккуратно выводил адрес, имя и фамилию. – Держи! И, знаешь,
удачи тебе, капитан! – горячо пожал руку, сглотнул слезный
комок, который подкатил к горлу.
Оставалось либо шлепать по колдобинам и выбоинам, либо
искать попутный транспорт и добираться со скоростью чуть
большей. Спустился по булыжной мостовой с горы вниз, к реке.
Через понтонный мост перемахнул на широкую площадь. «На
запад!» – шуршало в голове, «На запад километров
двенадцать». А душа пела на все лады. Летела впереди.
Обдавала ветерком. Сердце готово было выскочить из горла и
взметнуться в облака, выше облаков, стать вторым солнцем.
Вокзал Семен знал. Споро дошагал до него. Миновал
железнодорожное полотно с кучами шпал и рельс по бокам.
Народ потихоньку возвращал к жизни железнодорожный узел –
словно муравьи сновали туда-сюда… большей частью – женщины.
Руководил ими однорукий фронтовик, в драной, засаленной
телогрейке.
–
Слышь, служивый, здорова! – обратился к начальнику капитан.
–
Ну, здорова, – оглянулся тот. А взгляд с прищуром, словно
просвечивает насквозь, до самых косточек. – Хоть и здоровей
видали, когда убегали. Чего надо-то, служивый?
–
Да дорогу в сторону Гнездова отыскать надо, – улыбнулся
Семен. Ощутил мужика с юмором и доброй душой. А напускная
строгость во взгляде чувствовалась лишь защитной маской.
–
А для какой такой надобности? – снова прищурился мужик.
–
Знакомую ищу.
–
И что, давно ищешь?
–
Два года уж. Может, нынче повезет, – с такой надеждой
проронил, что голос дрогнул.
–
Ну, ежели знакомую… – почесал в затылке фронтовик
единственной своей левой. – А документ у тебя в порядке?
Семен достал офицерскую книжку, адрес, что написал ему
лейтенант. Показал интересующемуся, но в руки не дал.
–
Ладно, вижу, что свой. Ты вот что, погоди малость, сейчас
машина пойдет в ту строну. Так тебя, аккурат до Гнездова и
подбросят. А покурить покамест успеем? – вопросительно
утвердил начальник.
Семен достал портсигар. Распахнул металлические створки.
Предложил человеку в ватнике. Тот взял одну неторопливо, с
чувством собственного достоинства. Заложил ее за ухо.
Протянул руку еще раз. Вытащил из-под резиночки еще одну.
Смял аккуратно, помогая себе зубами, мундштук. Загнал
папиросу в угол рта:
–
Неужто и огонек найдется?
–
А то! – засмеялся Семен и чиркнул колесиком трофейной
зажигалки.
Дюжина километров показалась доброй сотней. Машину то
встряхивало на кочках, то она ныряла в ямы из которых
медленно, натужно пыхтя, выползала, чтобы через несколько
десятков метров снова попасть в яму. Домов у дороги почти не
осталось. Кое-где торчали трубы горелых печей, гнили бревна
старых стен. Из землянок торчали жестяные кругляши труб
буржуек, из которых в небо струился легкий дымок. В одном
месте пахнуло жареной картошкой. Семен сглотнул слюну,
достал папиросу. Водитель оказался не из говорливых. Хмуро
глядел вперед, думал в себя, изредка поругивался на дорогу.
А перед Семеном текла река послевоенной жизни. Полстраны он
проехал. Повсюду улавливалась одинаковость. Только что в
местах, до которых война не дошла, народ жил в домах. В
остальном же читалась схожесть. Трепыхались на ветру чьи-то
чистые простыни и подштанники, выгоревшие гимнастерки и
галифе с заплатами, детские рубашонки и чепчики. Земля
оживала грядками, беленными стволами яблонь и груш. Сосновые
стволы краснели смущенно на солнце. Словно неловко им от
того, что они не воевали, хотя стоически принимали на себя
осколки и пули. Зато корни их скрывали тела своих и чужих.
Они словно объединяли людей после смерти. Расстрелянные
советскими поляки, расстрелянные своими же – русские,
погибшие в бою немцы, русские, украинцы, французы. Всех не
перечесть. Не только пальцев на руках не хватит. Внуки будут
находить останки своих дедов, даже на жизнь правнуков хватит
вгрызаться саперными лопатками в дерн, под которым в
суглинке, песке, грязи лежат солдаты той самой Второй
мировой.
–
Вот, капитан, Гнездово твое.
Поблагодарил водителя. Пожал шершавую руку на прощание.
Двинулся в сторону привокзальных строений. Там, как и в
городе, копошился народ на полотне. Позвякивали молотки и
кувалды. Рядом с навесом пыхтела военно-полевая кухня. Баба
в засаленной душегрейке без рукавов поверх старенького
платьишка, в недобитых до ручки солдатских ботинках на ногах
хозяйски поглядывала на огонек в топке. Завидела офицера.
Немного подбоченилась:
–
Не меня ли ищешь, служивый? – фраза с хохотком легко
полетела навстречу Семену. А читалась в этой легкости
одинокость, тоска и неприкаянность.
Он подошел. Поздоровался. Пригляделся.
–
Должно быть не вас. Мне нужна Анна. Вот, ее адрес в
пересыльном дали, – протянул бабе сложенную вдвое бумажку.
Та развернула записку. Прочла. Призадумалась немного.
–
Так это, видать, новенькая. Молчунья худосочная. Она вон в
Машкиной избе живет. Машка-то наша на фронт ушла, не
возвернулась. Бабы говорят, погибла где-то под Каунасом или
Вильнюсом. Кто его знает. Время жданок вышло, вот и поселили
новенькую пока. Дом не ахти, но перезимовать можно, – ткнула
пальцем в сторону водонапорной башни у переезда, – Там и
спроси еще разок у кого. Только, на что тебе такая худышка?
На меня лучше привлеки внимание, – игриво повернулась.
–
Спасибо большое, – прилетело ей в ответ.
Возле водонапорной башни вековой дуб раскинул привольно
толстые свои ветви. Рядом с ним – старый рубленный домишко
без крыши. Из дома уставилась в небо, будто ствол зенитки,
сиротливая труба русской печи. Окна начали припадать к
земле. Покосились. Но занавески на них были задиристо
цветисты. Чтобы войти в дверь, нужно было непременно
поклониться земле-матушке аж до самого порога. За жердями,
которые можно назвать условным забором, вяли рядки
картофельной ботвы, на крохотной грядке показывала свою
зеленую красу морковка. Но, несмотря на всю скромность
двора, всюду чувствовалась старательная рука хозяйки. И
стену подперла, как смогла. И даже на крышу положила доски,
чтобы осенние дожди не навели сырости внутри избы.
–
Вот, значит, как ты обустроилась, Аннушка, – прошептал в
наползающую тучу Семен.
Он уже подошел к двери и хотел постучать. Только стал вдруг
раздумывать: кулаком громыхнуть или аккуратно, костяшками
пальцев? Как по мановению волшебной палочки дверь скрипнула,
отворилась. С поклоном навстречу своему освободителю вышла
Анна. Сперва увидела сапоги, потом подняла взгляд,
вгляделась в немного скуластое лицо офицера. Глаза его
улыбнулись. Аня вспомнила улыбку оттуда, издалека, из
прошлой жизни:
–
Как хорошо, что ты нашел меня. Я ведь даже фамилии не
назвала, насколько тогда обезумела от счастья…
Семен вгляделся. Она немного посветлела. Изнурительная
худоба отступила. Глаза стали еще более нежно-голубыми.
–
А ты ведь настоящая королева! – восхищенно обронил Семен и
засмеялся светло, заразительно, точно папа в довоенное
время… |
