Литературному объединению

«Современник» – 50 лет

В 2005 году старейшему на Смоленщине литературному объединению «Со­временник» из города Рудня исполнилось 50 лет. За это время его участниками была проделана огромная работа: состоялись сотни выступлений перед учащимися школ и трудовыми коллективами района, а также литературных вечеров и презентаций в Руднянской ЦБС, выпущено более 20 авторских книг и коллективных сборников. Из девяти (!) руднянцев, ставших в разные годы членами Союза писателей, шестеро яв­ляются участниками литобъединения, двое – П. Мельников и В. Кудрявцев – удо­стоены звания лауреатов премии имени М. В. Исаковского.

С радостью представляю в этом номере альманаха «Под часами» произведе­ния некоторых участников литературного объединения.

Виктор Кудрявцев,

руководитель литобъединения «Современник»

 Петр Шпаков

 Смоленщина

В деревушке, что Лукавым венчана,

О которой петь не устаю,

Веточкой сиреневой Смоленщина

Наклонилась в колыбель мою.

Наклонилась. И с тех пор поныне

В радости и в горе ты со мной:

Щедростью людской, и скромной нивой,

И своей великой простотой.

В час, когда из милой деревенщины

Детство мне пахнет ночным, золой,

Веточкою вербною, Смоленщина,

Уведи туда, где я малой

Пас коней каурых, а не розовых,

А когда весной гремела рань, –

Вместо молока мне был березовик

Ну, а хлеб… тошнотик заменял.

В час, когда из черных лет военщины

Светлого земля дождалась дня,

Опаленной веткою Смоленщина

Посмотрела с верой на меня.

Посмотрела. И еще мальчонкой

Я познал всю ценность трудодней…

Нелегко. Но вел беседу Теркин:

«Этот фронт, ребята, поважней».

В час, когда сбылось все, что завещано,

И тепла в достатке, и парчи,

Веточкой осиновой, Смоленщина,

Чуточку ту радость подгорчи.

Подгорчи. Не дай забыть, что в крае

В каждом доме и избе – войди! –

С блеклых и потертых фотографий

Смотрят те, что не пришли с войны.

В час, когда уходит молча женщина

И клокочет ревность горячо,

Веточкой рябиновой, Смоленщина,

Положи мне руку на плечо.

Положи. И это, по примете,

Бодрость мне вольет, прибавит сил…

Я богаче всех на этом свете, –

Потому, что я не разлюбил!

Снова в путь. А он не будет легче,

Коль тропой неторенной идти…

Веточкой березовой, Смоленщина,

Пожелай мне доброго пути.

Пожелай. И знай, что нет той силы,

Что тебя заставит разлюбить…

Я хочу, чтоб ты меня любила.

Знаю, это надо заслужить.

В час, когда возьмут крылами-клещами

В клин прощальный жура-журавли,

Веточкой еловою, Смоленщина,

Ты мой путь последний устели.

Соизмерив устья и истоки,

Все, пересмотрев в своей судьбе,

Говорю:

 коль я чего-то стою, –

Всем обязан, Родина, тебе.

 Сергей Шаповалов

Песня короткой ночи

                         Купалинка – ночь маленька.

                                               (народное)

В такую ночь – заря с зарею сходится.

Густ аромат ятрышников и любок;

А на лугах – рябит от пестрых юбок:

Россия – словно вся захороводится!

Поют всю ночь, как встарь когда-то было,

Русалок поминают и Ярилу,

И это вот, берущее за душу,

Про Ладу, Бирюсинку и Катюшу…

И лишь мое, седое поколенье,

В ночь на Купалу помнит тишину…

Притихла Русь в те горькие мгновенья,

Чтобы запеть «Священную войну».

Петр Еленский

Новый дом

Я тесал потеющие бревна,

Сруб рубил с товарищами вместе…

Как хотелось, чтоб на этом месте,

Где пустырь, дом высился огромный,

Чтобы рядом с домом зашумели

Тополя, рябины и березы,

Чтобы голоса детей звенели

Летом жарким и зимой, в морозы…

А когда пристраивали сени,

К нам пришел стекольщик Петя Глебов.

Он принес на стеклах день весенний,

Вставил в рамы голубое небо.

А потом печник два дня трудился,

Печь он клал надежно и умело…

Как хотелось, чтоб скорее вился

Дым над крышей серовато-белый!

Стога

Далеко видны стога

За полями ржи, гречихи.

Как заманчиво в лугах

Встретить летний вечер тихий.

Вспомнить о минувшем дне

И, вдыхая сена запах,

Ощутить, как льнет к спине

Пропотевшая рубаха.

У дороги полевой

Из ключа воды напиться

И с бригадою домой

Только к ночи возвратиться.

Тяжело в постель упасть,

Широко расправив плечи,

А во сне еще шагать

Мимо ив, к стогам, далече.

 Михаил Голешевtc " Михаил Голешев"

Смоленщинаtc "Смоленщина"

Белеет сад – какое диво!

Волнует душу соловей,

Под Курском он поет красиво,

А под Смоленском – веселей.

Я очарован утром ранним,

Разноцветением полей.

Как зелен луг у стен Рязани,

А под Смоленском – зеленей.

Московский край – подать рукою,

Не описать его пером.

Заря румяна над Окою,

Но все ж румяней над Днепром.

Шумит округа майским цветом,

Пчела запела о весне…

Не быть Твардовскому поэтом,

Родись в другой он стороне.

 Материнский хлеб

                        Матерям – солдатским вдовам,

                        в трудную годину поднявшим своих

                        детей, с глубоким уважением и

                        беззаветной любовью посвящаю.

Встречал я мать на полустанке.

В глазах о хлебе миражи.

А мать везла одну буханку

И двадцать фунтов прелой ржи.

Я нес котомку: «У березы,

Мам, отдохнем, нет сил в ногах…»

Над нами звезды, словно слезы,

Дрожали в темных небесах.

Шли через поле. Мать вздыхала,

И колыхался шар земной,

Котомка плечи натирала,

Но боль глушил тот хлеб ржаной.

Не отдыхая, сняв фуфайку,

Мать хлопотала у стола,

А из пяти – поменьше пайка,

Как прежде, маминой была.

За стол усевшись, мы молчали

И ждали маму, а потом–

Не ели хлеб, а целовали,

С ладони крошки брали ртом.

 Живи

Лишь солнце краешком вдали

На алой вспыхнуло полоске,

А на лугу: «Жи-ви, жи-ви …»

Поет коса в руках подростка.

С рожденьем дня, в другом краю

Поднялись в бой за Оршу роты,

За жизнь твою и за мою

Шла врукопашную пехота.

В тот день и час, когда коса

«Жи-ви, жи-ви» мне тонко пела,

Упал отец, закрыв глаза,

И кровь его в траве алела.

И каждый раз, когда трава

Под звон косы в прокос ложится,

Отцовский голос и слова

«Жи-ви, жи-ви» я сердцем слышу.

Виктор Куневич

 Детство

Под родимым небом Приднепровья,

Где рассвет зари плывет, как дым,

Детство, отзовись под отчей кровлей

Троекратным свистом озорным.

Позови меня в начале марта

В белую березовую стынь.

Дай мне посидеть за школьной партой

У далекой заревой версты.

Позови в замшелую землянку,

Где нет хлеба и чуть-чуть тепла.

Расскажи, как русская крестьянка

По ночам тошнотики пекла.

Под родимым небом чистым-чистым,

Что стояло над твоим окном,

Детство с озорным коротким свистом,

За каким ты спряталось холмом?..

 Окоп

Среди дубрав, заросших троп,

От боевых дорог вдали,

Война оставила окоп,

Как рану на груди земли.

…Вода в окопе… Облака,

И жуть застывшей тишины.

И тянется сама рука

Потрогать зеркало войны.

Школа

Мы сидели в землянке.

Рядом фронт проходил.

На весь класс полбуханки

Нам боец подарил.

Луч от гильзы, как в сказке,

Чуть светил прямо в рот.

И дежурный указкой

Протирал часто кнот.

Нам учитель – девчонка,

Восемнадцати лет,

Объясняла в потемках,

Мол, учение – свет…

На немецких листовках

Я писать начинал

И штыком от винтовки

В печке угли мешал.

Мы любили учебу.

Наступала весна.

Наше детство на пробу

Проверяла война.

 Петр Горчаков

Гвоздики

Я за сотни немеренных верст

Для тебя их в подарок вез

В бледно-розовом целлофане,
Словно в праздничном сарафане,

Две гвоздики, как две слезы, –

Свежесть утренней Туймазы.

Только мне их дарить не пришлось…

Может, счастье меня обошло,

Или версты в пути, как года,

Или тихо идут поезда.

Как на крыльях к тебе я спешил.

Но другой свет в окне потушил.

Ты ушла без упреков и слез,

В дождевик спрятав волны волос,

Словно длинная лента дорог

На чужой привела нас порог,

И смертельно уставши в пути,

Дальше ты отказалась идти.

И теперь я не жду наших встреч,

Не сумели любовь мы сберечь.

Версты встали меж нами стеной,

Лишь гвоздики остались со мной.

Две гвоздики, как две слезы, –

Свежесть утренней Туймазы.

Вера Гурко

 Вот и снова дожди

Вот и снова дожди.

Вот и снова пора первоцвета.

Кто-то шепчет: «Ты жди…»

Кто-то ревностно жаждет ответа.

Не спешу никуда,

Словно ливни мои отшумели,

Словно здесь, у пруда,

Соловьи мне все песни пропели.

И душевная тишь

С каждым часом в груди

                                   нарастает…

Что печально глядишь?

Все боишься, что счастье растает?

Тает счастье твое,

Прочь уходит, тобою ранимо.

Слышишь, ночь не поет,

Проплывает, ненужная, мимо.

И уже не понять,

Что случилось порой первоцвета…

То ль себя догонять,

То ль молчать напряженно

                                    об этом.

 * * *

Что ж ты, яблонька, под осень

Вдруг взяла да зацвела?

В поле – озимь.

В небе – просинь

Да предзимние дела.

Так никто и не заметит

Лепестков твоих сквозных.

Видишь, как в хозяйку метит

Взглядом ласковым жених!

Раньше всех ты догадалась:

В этом доме свадьбе быть.

А сама так и осталась

На ветру холодном стыть.

По весне, в разноголосье,

Ты бы всех с ума свела…

Что ж ты, яблонька, под осень

Вдруг взяла да зацвела?

 Людмила Стерхова

 * * *

Как часто сердца будильник тикал.

А звезды строем прошли сквозь плен.

И дом осенний был с нервным тиком –

Дрожали двери… И кто-то пел.

Зеленый ветер срывал досаду,

Срывая листья, верша полет,

И пять деревьев казались садом:

На каждой ветке – прозрачный плод.

И сквозь преграды вещей и музык

Прошла – тревожна, бледна, строга –

Еще не радость, еще не Муза,

Ее начало, одна строка.

 * * *

 Апрель уже вовсю орудует,

Как в барабан, капелью бьет.

Снегов потрепанные груды –

Как будто в прачечной белье.

Вот-вот речушка стать должна

Пусть не Невой – хотя бы Мойкой!

Со страстью варвара весна

Земле задаст головомойку!

Весна – в разгуле. Но в крушенье

Зимою созданных дворцов

Она пройдет сквозь разрушенье,

Чтоб позже стать самой – творцом.

 Наталья Смирнова

 * * *

Звезда упала за село,

Звезда упала.

А я желанья, как назло,

Не загадала.

Что ж, посижу и помолчу,

Тоска накатит.

Я очень многого хочу,

И звезд не хватит.

 * * *

Не ласкала меня жизнь,

Врать не стану.

Признавались мне в любви

Только спьяну.

Не носили на руках,

А хотелось.

Я вообще от мужиков

Натерпелась.

Не сбылись мои мечты,

Словно в сказке.

Нахлебалась нищеты

Под завязку.

Не ласкала меня жизнь –

Воспитала.

Я поэтому такой

Сильной стала.

 * * *

Котенок рыжий спит у печки,

А мне, похоже, не уснуть.

И некому сказать словечка,

И некому в глаза взглянуть.

Все те же капли корвалола,

И ночь длиннющая без сна.

За одиночество боролась

И получила все сполна.

 Сон

 Мне приснилась вчера

Тройка белых коней.

Убегающий вдаль

Белый след от саней.

И на белом холме

Стайка белых берез.

Чуть дрожат на снегу

Лепестки белых роз.

Я невестой всхожу

На церковный порог.

А на белой фате –

Черный след от сапог.

Юрий Миронкин

 ***

А все же грустно, очень грустно

Смотреть на уходящий снег,

Наполнивший слезами русла

Всю зиму крепко спавших рек.

Снег постарел: чуть желтый, грязный,

Лежит, как зачерствелый сыр,

И с каждым днем, с минутой каждой

Теряет буйство прежних сил.

А ведь еще совсем недавно,

Веселый, бодрый, молодой,

Кружился в небе он забавно,

Не зная тяжести земной.

Все тоньше снега одеяло,

Цветущей вижу землю-мать.

Ах, если б все начать сначала,

И ничего не потерять.

 ***

Давно ушла соседка в мир иной,

Стоит ее избушка сиротливо.

Как луг, усадьба заросла травой,

Столбы забора время наклонило.

Осел сарай, не стало в нем дверей,

Все лето во дворе бурьян стеною,

И среди жизнью дышащих полей

Кладбищенской здесь веет тишиною.

Но нынешней весной вдруг ожил дом:

Его чердак облюбовали птицы,

Сирень заулыбалась под окном,

Подняв свои душистые ресницы.

А чуть в сторонке груша в белый цвет

Молоденькой невестой нарядилась…

И все казалось: в окнах вспыхнет свет,

Как будто в дом хозяйка возвратилась.

Нина Бандеко

 Что такое Родина?

Что такое Родина?

Где мой дом, наверное,

Где в саду смородина,

Земляника первая.

Что такое Родина?

Где дороги, улочки,

Магазины важные,

Вкусный запах булочки.

Что такое Родина?

Реченьки да мостики.

И девчонки-неженки

Заплетают хвостики.

Родина, как матушка,

Милая, родимая.

От врагов страдалица,

Но непобедимая.

Не сломать, не вытоптать, –

В ней любовь заложена.

И печать небесная

Навсегда приложена.

 Владимир Куропаткин

  * * *

Назову тебя ласковой,

Назову тебя нежною,

Назову синеглазкою,

Назову белоснежкою,

Назову несравнимою,

Стану словом ласкать…

Лишь прости, что любимою

Я не в силах назвать.

 * * *

Еще звенит зеленый лист,

Еще синеют нежно дали,

И небосвод бездонно чист,

И нет ни грусти, ни печали.

Еще волшебница-природа

Чарует свежестью полей.

Но ощущение ухода –

С дыханьем каждым все сильней.

 Игорь Зеленков

Отречение – 2

Вот сейчас докурю сигарету,

И рассеется медленно дым,

И я быть перестану поэтом –

Непонятным и немолодым.

Обладая немалым талантом,

Струны стертые, к черту, сниму;

Перестану я быть музыкантом,

Интересным себе самому.

Слава Богу, что не было тяги,

Чтоб великим художником стать!

И не портить холсты и бумаги –

Ну хоть это не надо бросать!

Жду – откроется тайная дверца,

Голос внутренний скажет: «Беги!

Если это уже не сердце,

Значит это ЕЕ шаги…»

 Тамара Моисейченкова

 * * *

Не надо ложных комплиментов,

Их вкус горчит, их запах злой!

Истерзана душа поэта,

С поэтом это не впервой.

Волною сказочною где-то

Плывет душа, едва дыша,

Не потому ль, что не воспета

Обломком от карандаша?

* * *

Все переворачивается!

Очи – омут черта!

Миленькое платьице

Худенького сорта.

И в душе сумятица,

Кажется, все просто.

Туловище катится

От кривого роста.

Губы, щек проталины,

Рук головоломка,

Нож и сердце шарили

В розовых потемках.

Мозг сухими ветками

Догорал в печурке,

Ромбами и клетками

Прошлого окурки.

Кто-то пилит лобзиком,

Кто-то режет вены,

Кто-то юным лобиком

Пробивает стены.

Я же совесть-шкодницу

Угощаю перцем.

Продается в розницу

С луком по соседству.

 Желтое

(постскриптум осени)

Эти запотевшие ставни

Приоткрыли желтые крылья.

Желтый человечек не стал ли

Желтым отраженьем бессилья?

Пальцы в пожелтевшей сметане

Увенчали клавиши плесенью,

А в его пожухлом кафтане

Желтое лимонное месиво.

Это совмещенье отрадно:

Желтый снег да белые листья.

Все свои портреты спонтанно

Он рождал под желтою кистью.

Быстро высыхают пастели,

Руки высыхают от соли.

Желтая душа у постели

Человечка желчью омоет.

Станет так задумчиво грустно.

И не многим будет понятно,

Почему за ставнями пусто, –

Только желтый запах от мяты.

Анна Бельчикова

 * * *

И все казалось несерьезным –

Так пело солнце пеклом адовым

Не верилось, что слишком поздно,

Что мы все падаем, что падаем.

……………………………………..

Прохладой среднего апреля

И нежностью тревоги разовой…

Дышало солнце акварелью

И просто было сны рассказывать.

То перламутровый, то палевый

Струился блеск поющей лестницы.

Я приняла не наши правила:

Зажмуришься – не померещится.

……………………………………..

 * * *

Я памятью приду к неведомому краю.

Где капли медленно стекают по стеклу...

Поверь, что я ещё… живая, –

Тогда я не умру.

Как веселится день, загадочный, по-детски,

Бросается снежинками, дождём.

В туман днепровский хочется одеться

И думать о своём.

О тихом-тихом розовом восходе,

О человеке, две зимы назад

Со мною бывшем... Это не поможет.

Но те глаза...

Проступков мелких бесконечный список.

Сейчас не пепел цвет дождя – зола.

Искала счастья в счастье самых близких…

И не нашла.

Я жду тебя, весна...

 Ночь солнце обнимает.

Бледнеет матовым пятном луна.

Всё холоднее снег – я всё ещё живая...

А может быть... не я.

Татьяна Захаренкова

* * *

…С волной у пристани

Швырнула в такт

В лицо неистово

Ладоней мрак.

Тогда хотелось мне

В затменье рук

Заиндевелостью

Лечить испуг.

 * * *

            Посторонняя

заоконно-лунная ночь.

            На перроне я,

прокатиться к свету не прочь.

            Звенья времени –

как от взрыва – со свистом врозь:

            за тоннелями –

обрекающее «Наркоз!»

            И до полночи

устаешь помирать с тоски.

            Режьте, сволочи,

живодеров ученики!..

            Может, сбудется –

видеть жизни-зебры цвета?

            Может, сбудется…

Изнутри:

 – Серьезно – мечтать?

А серьезно ли –

проваляться до мерзлых дней

            мне под звездами

хирургических фонарей?

Владимир Зуев

 Не может быть

Прозрачный туман

Над сухою водою.

Беззубый капкан,

Не друживший с тропою.

Вечерний рассвет

На краю у планеты.

Варенье из мяса,

Из клюквы котлеты.

Бетховен, ни разу

Не видевший ноты.

Родитель ребенка,

Не знавший заботы.

Война без орудий –

С цветами и смехом.

«Гринпис» против шубы

С искусственным мехом.

Дорога на север,

Ведущая к югу.

Свиданье влюбленных,

Ненужных друг другу.

Подводная лодка,

Познавшая сушу.

Безбалльный толчок,

Потревоживший душу.

Стоящее время,

Умершая вечность.

Не верь ничему –

Поверь в скоротечность.

 Виктор Демьянов

 * * *

Дождь уныло слезы льет.

В окна барабанит.

Скоро милая придет,

Если не обманет.

Улыбнется, снимет шаль,

Поцелует нежно.

И уйдет моя печаль

Тихо, безмятежно.

Скажет ласково «люблю»

И потупит очи…

Хороши вы, во хмелю,

Краденые ночи.

 Светлана Долганова

 * * *

«Какая холодина», –

Мы часто говорим.

Погода, словно льдина,

В ней город – нелюдим.

И солнышко за тучи

Запряталось совсем,

Но осени так лучше,

А значит – лучше всем.

 Елена Субботина

Война

Церковная осень, могильная осень

По листьям опавшим тревогу приносит.

По красным прожилкам древесного ситца

Читаю, что скоро война возвратится.

История наша – война без предела.

В ней есть перерывы, чтоб тело успело

Вчерашние раны немного заштопать,

Чтоб с окон очистить ненужную копоть,

У новых людей чтобы с раннего детства

Рука не дрожала при выстреле в сердце.

А дальше – война по спирали историй.

И ей наплевать на кровавое море.

Войне все равно, сколько умерло тысяч,

Она остается колонками чисел.

 Тревога

И уже ничем не излечить

 Пропитавший нервы непокой.

                                    Д.Самойлов

Пальцами по трещинам стекла,

Пальцами по ломаным прямым,

По шершавой плоскости окна

Серыми разводами бежим.

Остановка – слева в тупике –

На краю – у рамы голубой.

…А на опустившейся руке

Кровью застывает непокой.

Контуры неровных синих брызг –

Трещины. Разбитое стекло.

Можно прыгнуть – к небу или вниз,

Можно падать – впрочем, все равно.

В облаках? На выжженной траве?

Где в последний раз спросить: «Война?»

На губах – земля, на рукаве –

Наша кровь. За кровью – тишина.

 * * *

Просто нет ничего. Только рыжее легкое пламя

Разъедает неслышно ночные просторы полей.

Просто нет ничего. Только звезды и звезды над нами

И рассыпана боль по разливам прозрачных ночей.

Эта боль за того, кто остался за уровнем неба

И не видит со мной наступившей в природе весны.

И белеет зима из оврага болезненным снегом.

(Просто нет ничего, ничего тяжелей тишины).

Это боль за того, кто теперь не придет, не услышит,

Половицей не скрипнет, спросонья сощурясь на свет.

Эта боль за того, кто тебе никогда не напишет

И тоску не прогонит, не даст на прощанье совет.

Просто нет ничего. И весною убогая осень
Забредет иногда, заблудившись в пространстве ночей.

Просто нет ничего. Только пламя все косит и косит

Прошлогодние травы по темным просторам полей.

 Владимир Фомченков

Дедов полумесяц

Не спится Пелагее Михайловне. Ворочается с боку на бок. Не до сна тут. Поднимется на кровати, обопрется на локоть и долго вслушивается в ночную тишину.

Муж уехал на курсы. А Гришеньку словно подменили в последнее время. Как уйдет с вечера в кино, так и жди, что на рассвете только домой заявится. А потом спит, хоть из пушки пали. На работу не добудишься. Работа у него ответ­ственная. Автомеханик. Летось техникум закончил. И в по­чете. Молод еще, а уже в члены правления колхоза выдви­нули.

Хороший сын, послушный, да вот заладил поздно домой приходить. Ясно – девушка появилась, а матери все заботы и хлопоты. Малые дети спать не дают, а от больших сам не заснешь. Ночь велика, всякое передумаешь.

Намедни пропытала у соседней девчонки Варьки, где это Гриша столько времени пропадает.

Фыркнула Варька, как рассерженная кошка, глазами сердито зыркнула и ляпнула, вроде варом окатила:

– За приезжей ухлестывает... У Сеньки Лиходеева на квартире живет.

Господи, лучше бы и не спрашивала. Вот язва девка. Я что ли виновата, что у нее с Гришей не вяжется.

– Постой-ка, у Сеньки Лиходеева на квартире? Господи, да это же в соседней деревне. Неужто дома не видит, вон сколько девок-то славных.

– А об этом, Пелагея Михайловна, сами у него спроси­те, – стукнула дверью Варька и вихрем под окнами про­неслась.

Расстроилась Пелагея Михайловна, аж сердце защемило. Ах, как оно, сердце, чувствует, если бы сын про это знал. Деревня-то та не ближний свет – пять верст с гаком. А вдруг ухажерка Гриши курит и пьет? А может гулящая?

Взяла таблетку валидола под язык, прилегла на кро­вать. В сердце боль вроде занемела, отпустила.

Спустя немного времени, глянула в окно, а бабы собра­лись у колодца, судачат. Что это они до солнца, словно ку­ры на шесте, всполошились?

Пойду-ка попытаю, может чего наслышаны про Сенькину квартирантку?

Пока подошла, а Марья Киндеева уже вцепилась в воло­сы Тоньки Вороновой и ну таскает ее за вихры, вутозит, как былинку, из стороны в сторону. Ведра с водой повалили. Шум, крик подняли. Так разошлись – хоть водой разливай. Насилу их бабы разняли.

Оказалось, за детей своих повздорили и подрались.

– Привяжи свою Соньку, – зло сипит Марья, вытирая кровь на носу, – чтобы не бегала к моему Степке на сено­вал...

– Не укажешь, – звонкоголосо визжит Тонька, размазы­вая кровь по щеке... – Твой Степка сам виноват. Обманул девку. В суд подам на него.

Бабы встали в кружок и изготовились к долгой и нуд­ной перебранке.

Господи, да что же это за молодежь нынешняя? Неужто совсем стыд потеряли?

О квартирантке Сеньки Лиходеева Пелагея Михайловна даже не обмолвилась, попав в такую бабью кутерьму.

А исподволь, краем уха все же уловила, что эта приез­жая – новая докторша. Девушка скромная, добрая и жуть какая красивая.

Ой, беда. Вскружит голову Грише. Посмеется. Ведомо, городская, боевая. А он у нас тихоня, характер, хоть вален­ки валяй. Хоть бы отец поскорее курсы закончил и домой приехал. Может, приструнил бы Гришу, усовестил. А то где это видано, чтобы до солнца у девушки пропадать.

Пелагея Михайловна поднялась к себе на крыльцо. Солн­це огненно-искрящимся диском выглянуло из-за зубчатого, весело проснувшегося леса. На все лады запели птицы.

Пелагея Михайловна сошла по ступенькам вниз, и от ее неслышных шагов словно проснулся задремавший в саду ветер, ласково дохнул в лицо прохладцей. Толкнула дверь на сеновал. Петли в завесах загудели, будто потревожен­ные в улье пчелы. В щелястые стены пуни велосипедными спицами проникли солнечные лучи и воткнулись в летошнее сено, ворохом сваленное у порога. В полумраке белели по­душка и полушубок. Здесь летом спит Гриша, но сейчас его не было.

За стеной в хлеву хвастливо закудахтали куры. И во всю глотку заорал петух. Шумно, словно все понимая, вздохнула корова. В загоне, под навесом, проголодавшиеся за ночь утки подняли такой гвалт, что на время заглушили все звуки просыпающейся деревни.

Пелагея Михайловна стала управляться по хозяйству. Первым делом подоила Рыжуху и выпустила на лужок по­пастись. Насыпала отрубей уткам. Те сразу угомонились и принялись за еду.

А Гриши все нет. И коров в поле повыгоняли. Вон уже за околицей слышится их мычание, блеяние овец, щелканье кнута и докучливое гавканье охрипшего пса.

Пелагея Михайловна прошла к навесу. Коснулась задро­жавшей рукой гладко отполированного старого косовища. Косу Гриша поклепал, намереваясь прокосить дедов полу­месяц. Это вошло у них в семейную традицию – в день на­чала сенокоса прокашивать дедов полумесяц.

– Неужели забыл? – подумала Пелагея Михайловна, и сердце болезненным толчком отозвалось у нее в груди. Чтоб не упасть, она невольно оперлась о широкий ствол березы.

Мало-помалу боль в сердце отпустила. И Пелагея Ми­хайловна, присев на лавочку, задумалась. Как же все это было? Весной, когда заснеженная и скованная лихими мо­розами озябшая земля уже отошла, и влажный дерн, вспо­тевший от пригретого солнца, начал покрываться шелкови­стой, редкой травой, отец принес из леса тонкий, хрупкий прутик. Посадил его у калитки, напротив окна.

– Пусть теперь у нас березка живет.

– А зачем она? – воспротивилась мать. – Только место будет занимать. Какой прок с березы-то? Землю вокруг се­бя высушит, в грядах все выгорит, пересохнет.

– Не пересохнет, – сказал отец. – Яблони и сливы у нас есть. Березы нет. Вот она и будет весной поить нас соком.

– Когда еще дождешься от нее сока, – недовольно по­качала головой мать.

– Дети дождутся. Внуки.

– Ладно, – уступила, наконец, мать. – Раз принес, ме­сто не куплено. Пусть уж сидит, этакая краля...

В тот день ярко светило солнце, рыжее, лохматое, будто непричесанная голова ребенка. На березовом, глянцевом небе плыли кучевые облака, будто в ледоход на реке льди­ны. А на мокрой траве пузырились лужицы от только что прошедшего дождя.

У околицы, прямо с моста, пила воду в реке радуга. А, может, поила своего голубого коня, на котором поскачет вслед за уходящим дождем.

Отец на «бабке», вбитой в дубовую колоду, молотком клепал косу. Конец гладко обструганного елового косовища лежал на прогнувшемся сучке березы.

В деревне был выходной. Завтра начнется сенокос. Не везде луг доступен косилке. Частый купник, уединенные в непролазном лозовом кустарнике поляны, крутые бугры и склоны рвов – здесь можно развернуться только косе. Да и то в умелых руках, когда надо знать, где косу попридер­жать на руках, а где и нажать на пятку.

– Тут-тук-тук, – стучит отец острием молотка по жалу заждавшейся сенокоса косы. Под точным ударом плющится сталь и оттягивается, как у бритвы лезвие. Пройдет отец молоточком от мыска до пятки, да брусочком по лезвию – дзинь-дзинь, и поправит жало, чтобы не было заусениц.

– Тук-тук, – разносится по деревне.

– Так-так, – вторит ему молоток соседа. Завтра отец и сосед Яков, вскинув косы на плечо, в све­те алой зари пойдут первыми будить луг, который, укутав­шись сивым туманом, как ватным одеялом, еще крепко и безмятежно спит, никем не потревоженный.

– А-ак, А-ак, – доносятся отголоски с другого конца де­ревни.

Мужики всерьез готовятся к сенокосу. А солнце уже к полудню подобралось. Жарко! Искупаться бы!

Отклепав косу, отец пробует ее на лужке у калитки. Поблескивая, словно рыбья чешуя, коса ловко выбривает до корешков полумесяц прокоса.

Берет отец жменьку прохладной дятлины, в которой за­путалась пчела. Осторожно помогает ей выкарабкаться на волю, а травой вытирает косу от пятки до мыска. И брусоч­ком снова дзынь-дзынь по жалу.

– Папа, а купаться когда пойдем?

– Сейчас прокос дойду и пойдем.

Но в это время из дома выбежала побледневшая мать.

– Война, по радио сообщили. Ой, беда!

И мать заголосила, словно по покойнику.

Косовище дрогнуло в руках отца. Коса остановила свой бег и замерла над поникшей травой. Отец торопливо пове­сил косу под навесом, а сам засобирался в военкомат. На­завтра утром заскочил уже проститься.

 – Береги себя, – наказал он матери и бросился дого­нять свою колонну.

 У околицы, на мосту, где после дождя радуга пила из реки воду, он оглянулся, и махнул на прощание рукой. А возле калитки одиноко, сиротливо и жутко застыл выко­шенный отцом бледно-зеленый полумесяц.

 Потом они долго ждали от отца писем. Полумесяц уже зарос молодой дятлиной, а писем все не было.

 И все-таки оно пришло – первое и последнее письмо отца.

 Мать сохранила его. Она открывала сундук и вынимала маленькую жестяную коробку, в которой хранилось письмо.

– Дорогие мои березоньки с веснушками. Как вы там без меня? – писал отец.

Березоньками отец называл мать и дочь за веснушки на лице. Не знал отец, что фашисты вырубили его сад. Дом сожгли. А жена и дочь скрывались в лесу у партизан.

Когда фашистов выгнали из деревни, пришла и похорон­ка на отца...

А березка чудом уцелела. Подросла. Правда, была ра­нена осколком мины. Мать глиной замазала ствол, перевязала. И ничего, рана скоро затянулась и перестала сочиться соком. Только шрам остался.

Жили поначалу в землянке. Потом всем миром слепили хатенку. И бесконечно длинными вечерами ждали отца, прислушиваясь к каждому шороху и стуку в дверь. Он не мог не вернуться. Высокий, сильный и уверенный. Такого и пуля должна бы обойти стороной. А может, он, как и бе­реза, ранен осколком?

Каждую весну они пили березовый сок и вспоминали отца. А осколок от мины так и сидит в сердцевине березки.

Умерла мать, надорвавшись от непосильной работы. А отец так и не вернулся. И друг его, Яков, не воротился. Тогда многие не пришли с войны. Вдовья деревня стала.

Пелагея Михайловна вздрогнула и очнулась от нахлы­нувших воспоминаний. Хлопнула калитка. Вбежал высокий кудрявый парень с гитарой на плече. Застенчиво улыбнулся:

– А вот и я.

– И как же тебе не стыдно, – со слезами в голосе заго­ворила Пелагея Михайловна. –Уже день на дворе, а ты только являешься. Как на работу пойдешь, не спавши?

– Обыкновенно, – смеется Гриша. – Умоюсь и айда. Он положил на лавочку гитару и обнял мать.

– Вечно ты опекаешь меня, а я ведь не маленький. Она всем сердцем почувствовала, что Гриша сегодня ка­кой-то взволнованный. И не ошиблась.

– Мама, мы решили, – заговорил он запинаясь. – Я хо­чу сказать, что я, что мы...

– Кто это мы? – спросила она, смутно догадываясь о том, что хотел сказать сын.

– Ты Лену не знаешь...

– Это что у Сеньки Лиходеева на квартире? Докторша?

– Ага, кивнул головой сын, – а откуда узнали?

– Бабы настрекотали. Говорят, пригожая. Да мне-то что? Лишь бы вы любили друг дружку...

– Спасибо, мама, – обрадовался он.

–И как это быстро у вас теперь получается? Отец твой прежде за мной три года ухаживал, а уж потом...

– А я три месяца. Тоже срок.

Мать подходит к сыну и, снизу вверх заглядывая ему в глаза, вдруг спрашивает:

– А что ты сегодня утром должен был сделать? А? Небось из-за любви своей все позабыл...

– Как можно, мама? Я все помню.

 Гриша подходит к навесу, берет косу, затем скидывает на траву пиджак и за несколько ловких взмахов выбривает в дятлине до желтизны корешков бледно-зеленый дедов полумесяц.

– А осенью, – говорит он, – принесу из лесу березку и посажу рядом с дедушкиной. Пусть растет. Вдвоем им бу­дет веселее.