|
Новый праздник
Ясный день сентября. Воскресенье. Не по-смоленски сухая
теплая осень. А лето первою половиной было
октябрьски-холодным, дожди по дождям. Словно бы,
наглядевшись на безмерные нынешние перемены нашей жизни,
природа тоже затеялась вытворять несуразные сдвижки своих
состояний.
В
теплой ясности того дня, в большом, тысячи на полторы
жителей, придорожном поселке Захарьевщина – пляс и песни:
справляет деревня особое торжество против всех прежде
отмечаемых праздников. Хотя в целом-то и оно движется
тореной тропой, сходно прежним захарьевским праздникам
последнего десятилетия, как водяная капля сходна другой.
Поутру, ровно в одиннадцать, загремела у школы электрическая
музыка: собирайтесь-ка праздновать! В последние годы местом
здешних торжеств невольно сделалась единственно школа,
вослед тому, как в захарьевщинском клубе рухнули по ветхости
потолки и который год не оказывалось денег на починку.
Осанистое панельное строение брежневской поры,
трехэтажница-школа лучится встречь яркому дню чистыми
стеклами просторных окон, окружена позлащенной прелестью
березовых аллей, вошедших в полную силу, и цветущими
клумбами. Как всегда в праздничных случаях, съехалось
десятка два легковушек. Подкатил автобус с ар-
тистами из районного дома культуры (теперь называли – Центр
досуга). А в аллейной тени здесь и там – столы со съедобным
и услаждающими легкими напитками: соки в объемистых
пластмассовых бутылях, жестяночное пиво и в бутылках, и
сладости, майонез, крупы, яйца... В какой-то десяток лет
демократическое житье всемеро обогатило Захарьевщину
магазинами. Аж шестнадцать! Два прежних сельповских, как и
встарь – в своих обустроенных зданиях. Прочие, частные
невелички, раскиданы по всему поселку: в бывших квартирах, в
пристройках, в скупленных избах. Каждый из местного
руководства держал собственную продуктовую торговую точку.
Нынче поутру все шестнадцать навезли-разложили на
подберезовые столы товар лицом: раскупай, народ! ешь! пей!
гуляй!.. Однако затоваренные столы не могут скрыть своею
яркостью однообразие выложенного к продаже. Удивляться-то не
из чего: каждая из шестнадцати точек отоваривается на одних
и тех же частных продуктовых базах района ли, области,
каждая рассчитывает на одну и ту же Захарьевщину с ее
кошельками. Тут всем шестнадцати – общий путь: вези только
обиходное и подешевле...
А
возле школьного фасада, перед просторным бетонным крыльцом в
три длиннейших ступени уже выставлены ряды зрительских
лавок. Об эти годы школьное крыльцо – эстрадный помост всем
весенне-летним (а вот – и осеннему!) празднествам деревни.
По крыльцу движутся в предконцертных хлопотах артисты:
гибкие девчоночки из городского танцевального ансамбля,
хористки, в годах и в русском стародавнем, увенчанные
кокошниками. Всё как всегда. Зрительские лавки – тоже как
всегда: сколочено не на долгую скамеечную жизнь, а тяп-ляп к
неструганым свежим осиновым доскам-шестиметровкам, по их
краям и посередине, пришиты на раскосах
гвоздьми-стодвадцаткой ножки-брусочки. Пройдет концерт,
отбейте ножки – и опять у тебя в руках неиспорченный
строительный материал. А пока что – располагайся, народ!
Он и располагается. Набрело старух. А дедов – меньше. Меж
них – Иван Захарыч: без году восемьдесят за плечами. Сед,
как лунь. Высох до щуплости. Но, как и встарь, аккуратен
костюмчик и по-прежнему проглядывает в старике что-то
руководящее: в осанке ли, в аккуратности одежды, в спокойном
внимательном взгляде. Былой директор школы. Этой самой.
Подтягиваются, помимо пенсионеров, женщины трудоспособных
возрастов (все с покупками), размещаются по лавкам: кто не
утратил простодушного интереса к поселковым радостям либо
всего-то шел к торговым праздничным столам, а на лавках
присел отдохнуть (но, по бабьему любопытству, может быть, и
остаться). Мужской половины – мало, и та – вполпьяна.
Детворы – добрая сотня, всех классов. Тут и учителя.
И поселковое руководство. Последним гостем подкатывает
припоздавший за прочей занятостью зам. главы районной
администрации. Выбирается из легковушки неспешно. Упитанный
прочный малый. И неспешно же – за руку с каждым из
поселковых руководящих мужиков и с Ираидой Мироновной:
–
Здравствуйте... здравствуйте... здравствуйте...
–
Начинать, Алексей Иваныч?
–
Начинайте, начинайте!..
Необычность торжества видна и понятна по большому краткому
плакату на школьном фасаде, над входом в здание. По желтому
ситцу броско выведено зелеными буквами: «Захарьевщина–525!»
Пририсована алая роза.
На средину крыльца, к микрофонной стойке цокает каблучками
улыбчатая Ираида Мироновна: лет пенсионных, волосы крашены,
стрижка молодежная, рост невысок, кругло-
лица, малость полновата, нравом неизменно бодра. Скоро
сорок, как она – бессменный организатор воспитательной
работы в этой школе.
–
Начинаем наш праздник!..
Иван Захарыч помнит ее молоденькой, только-только из
институтских стен. Не меняется в Ираиде ни звонкий голос, ни
характер. Напористая затейница. Что затеяла, доведет до
успеха. В советской поре школа гремела по воспитательной
работе. Ираидин конек был – участие в районных и областных
конкурсах, смотрах. Торжествующая, сколько раз привозила она
Ивану Захарычу завоеванные грамоты! Чаще – за первые места.
Её ценили, нахваливали – район и область. А Ивану Захарычу
где-то с третьего-четвертого года совместной работы с
Ираидой стали являться и сомнения на ее счет. Греметь-то
школа гремит, но учащихся в ней – шесть с лишним сотен,
двадцать один классный коллектив, а с ними и с классными
руководителями Ираида почти не работает. Пестует сводные
общешкольные группки: вокальную, танцевальную,
инструментальный ансамбль. Благо при поселковом ДК состояли
тогда в штате аж шестеро культработников: охотно брали в
обучение Ираидиных пестунов по части художественной
самодеятельности. Сверх тому Ираида холила бойкую комсомоль-
скую агитбригаду, общешкольный КВН, а ради участия в
предметных олимпиадах сорганизовали клуб «Светлая голова»...
Словом, что ни конкурс в районе или области, что ни
олимпиада, – там из первых Захарьевщинская школа. Ираида
цвела. Пестунов своих ласково называла «моей гвардией».
Однажды Иван Захарыч сказал-таки: «Ираида Мироновна, не
кажется вам метода вашей работы несколько узковатой?» Ираида
зарделась обидой, отвечала неуступно и смело: «Вам мало
того, что я делаю? Но, по-моему, гораздо правильней работать
со способными детьми, имея при этом успех, чем тратить время
и силы на нашу, простите, серую массу и в итоге иметь ту же
серую массу и ничего боьше». Что было Ивану Захарычу? Он
умел понимать обстоятельства и больше ни в общениях с
Ираидой, ни с кем другим не затрагивал этой темы. Ираида
по-прежнему гнула в своем духе. Ею по-прежнему были довольны
район, область. Ставили в пример, награждали. Иван Захарыч
не перечил. Не было привычки ломиться лбом в стены.
–
Наш нынешний праздник – особый! – звонко разносится со
школьного крыльца усиленный микрофоном Ираидин голос,
цепляет проникновенностью народ на зритель-
ских лавках. – От всей души поздравляю жителей поселка с
525-м днем рождения нашей родной Захарьевщины!
Плещут аплодисменты: не обвалом, но все-таки теплы,
старательны, согласны со здравицей. И у половины «зала» –
улыбки: ей, Ираиде. Хлопотунья, старательница! Нынче по
весне углядела-нашла в смоленском облархиве старинную
бумагу: зажелтелая картосхема русского приграничья с Литвой,
сдвинутого Иваном III Великим вооруженной рукой верст на
полтораста ближе к Смоленску; и на том участочке карты,
ксерокопию которого Ираида немедля упросила сделать для
школьного музея, выведено близ пограничной черты – «Захарьевщина».
В-точь совпадало географическое место: где нынешний поселок!
С той ксерокопией пробивная Мироновна не по разу была в
райкабинетах, облкабинетах, где мог решиться вопрос о
праздновании в Захарьевщине столь необычного для деревни
праздника. Шутка ли: 525-й год поселку! Впрочем могло быть
больше, могло меньше в зависимости от того, когда составлена
картосхема. Ираида, однако, везде выказывала уверенность:
составляли при Иване III, когда и продвинулось пограничье. И
вот он – праздник!
Концерт обилен и комбинирован: один-два номера
художественной самодеятельности, после чего торжественная
Ираида приглашает к микрофону заранее сговоренного человека
для кратенького выступления («Слово предоставляется...»),
вослед – другая пара номеров самодеятельности и выступление
следующего сговоренного, и так далее, по цепочке. В перечне
значились разные люди, но преимущественно из поселкового
руководства. Оканчивался перечень, разумеется, самым высоким
гостем праздника.
–
Слово предоставляется...
Молод, но уже грузен, зам. главы районной администрации,
привычен к представительским обязанностям на тех и этих
торжествах и встречах разного рода, солидно, как и положено
значительному руководителю, движется к «эстраде». Вослед
выносят пару объемистых картонных коробок. Зам басовит:
–
Раньше, как мы знаем, только государство определяло народу,
какие события и даты ему праздновать, какие – нет. Теперь
положение меняется. Как видите, в ряде случаев народ сам
начинает определять это. Ваш нынешний праздник – тому
пример.
«Зал» охотно дарит заму тишину уважения. Да и подарки
хороши: телевизор, компьютер.
–
Городам давно известны даты их рождения. Празднования таких
дат повсеместно сделаны теперь новой хорошей традицией
России, помогают воспитывать горожан, особенно молодежь, в
духе заботы каждого о состоянии родного города. Аналогичная
традиция понемногу складывается, как видим, и по сельской
местности. Благодаря уважаемой Ираиде Мироновне,
замечательному человеку и педагогу, которую все вы прекрасно
знаете, установлен возраст Захарьевщины. Он посолиднее
возраста многих крупных городов нашей страны. Для вас –
отличный повод гордиться своей деревней, приложить все
усилия, чтобы жизнь в ней и ваше благосостояние становилось
соответственными ее почтенному историческому статусу.
Позвольте от имени город-
ской думы и главы администрации района, и от себя лично
поздравить вас с новым, очень достойным праздником, пожелать
здоровья, больших успехов в развитии поселка, а также
вручить школе за успешную краеведческую работу ценные
подарки.
Одобрительно слушали – одобрительно похлопали. Ираида с
группкой школьников, больших и малых, приняла дары.
Девочки-первоклашки очень трогательно, с за-
ученными книксенами, повеселившими «зал», одарили щедрого
гостя тяжелыми пышными букетами георгинов. Тем планировалось
завершить торжество. На дальнейшее,
к вечеру, намечалась только праздничная дискотека в школьном
спортзале. Хористки радостно спели заключительное «Славлю
мою Россию!» И тут Ираиде, как всегда размягченной успехом
ее очередного мероприятия, вздумалось ради пущего отепления
души спросить «зал», зашуршавший вставать:
–
Может, кто еще хочет сказать? Пожалуйста! Подходите к
микрофону.
Пошел Иван Захарыч. В сплетеньи чувств старика главным на
той минуте была досада. Не одна – три. Первая,
мимолетно-легкая – на то, что даже праздник необычайно
глубокого смысла обращен всего-то в обычную
пустышку-развлекалку. Вторая, не здесь и не сегодня
родившаяся досада, была много тяжелее: за былой
захарьевщинский совхоз, пущенный в недавности под нож
разоренья. Большое хозяйтсво, неплохо (и отнюдь не дешево!)
обустроенное трудами прежних лет, оно при усердии или
равнодушии местного руководства (и, само собой, – того, что
выше) было бестолочно растранжирено в свистопляске
ельцинских разорений всего советского. Третьей досадой в
Иване Захарыче, той же давности, что вторая, но неизмеримо
большей по тяжести, жегшей старика пуще с каждым годом из
нынешних, была боль за Россию. Учитель истории, он полвека
рассказывал детям, как при самодержавии не раз и не два до
предгибельности разоряли в России народную жизнь не
враги-иноземцы, прихлынувшие войной, но безмерность амбиций
и произвола наших собственных царей с их усердной
бюрократией, неустанной в служебных рвениях (и не меньше в
воровстве, взятках). Но за брежневскими, андроповскими,
черненковскими похоронами и в неудалой «перестройке»
таки-пришло к Ивану Захарычу позднее (оттого – вдвойне
горькое) понимание: а ведь, по сути, не то ли самое, что
вытворялось при деспотичнейших из наших царей, бестрепетно
изламывавших-обиравших, во имя державы, по всей Руси-матушке
народную жизнь, вытворено и «красной» бюрократией с ее
генсеками? И во многом более непоправимых размерах и
формах... А за той горечью, след в след, – еще горшая: не за
прошлое – за настоящее! Вот они, как половодье, затопили
Россию, новейшие, нежданные из нежданных,
либералистски-наглые разоренья народной жизни, сотворяемые
вчерашней «красной» бюрократией, ловко сберегшей свою власть
и в нынешней смуте, влегкую ради того переступившей из-под
прежнего знамени под трехцветное.
–
Пожалуйста, Иван Захарыч! Скажите... пройдите сюда, –
растерянно улыбается Ираида. Не знает, с чем идет старик, но
чует в нем нечто не ладящее столь удавшемуся празднику и,
как в былых временах, досадует на Ивана Захарыча.
От микрофона он смотрит в «зал», привычно ищет две-три пары
самых внимательных глаз. Перед классом ли, на собраниях, он
всегда начинал с этого. Две-три пары самых внимательных
глаз, как животворные нити, всегда и тотчас связывали его,
душа к душе, с аудиторией. Но сейчас он не находит их. Ни
единой пары. Лучшее, чем отвечают встречные взгляды, –
равнодушие, досадливое выжидание. Тем, средь народа, пока
сам сидел на праздничной лавке, надобность выступить,
высказать о судьбах поселка то, что виделось правдой, и то,
что вытекало из той правды, – это казалось Ивану Захарычу
способным дать пользу деревне, тронуть умы. Конечно, ждал и
непонимания. Но «зал», не ответивший ни единым сколько-то
внимательным взглядом, – так больно коснулось сердца!
Готовность говорить, словно бумажка, легшая на потухающие
угли, чернела, съеживалась. Язвили-натекали мысли совсем
иного цвета, чем те, которые вывели его к микрофону. «Ну,
говори, говори... хотел – говори! Что даст им правда?
Взрослым – лишнюю боль. А детям? Им в каждом мне жизнь
талдычит: живи ради денег, остальное туфта... Ну, говори,
начинай! Что у тебя выйдет?..»
Улыбкой, теплотою тона Иван Захарыч все же надеется в
ком-либо на лавках вызвать внимание. За старательное
многолетнее школьное директорство деревня относится к
старику вообще-то неплохо. Сейчас у него надежда на это.
Отступать поздно. Менять на что-то сглаженные мысли,
выведшие его сюда (они по-прежнему ясно и больно мерцают в
сознании) Иван Захарыч не хочет.
–
Мне вот о чем бы хотелось... Пять веков для России – время
не просто большое, а половина всего ее прошлого. В каком
возрасте деревня или город, конечно, важно. Но важнее
другое: какие культурные ценности созданы, приумножены за
это время той деревней, тем городом.
Теплота хрипловатого голоса, цепочка по-учительски внятных,
безупречно-ясных фраз, прочно повязанных смыслами друг с
дружкой, словно сами собою влекут «зал», выслушать и
дальнейшее. Фыркнул, отъезжая, автобус с артистами, но «зал»
уже от-
вечает Ивану Захарычу крохотным вялым интересом: не все
головы повернулись глянуть вослед артистам.
–
Что же создано, приумножено из культурных ценностей в нашей
пятисотлетней Захарьевщине за все века ее прошлого? – Иван
Захарыч поводит рукой на деревню. – Давайте, ради
наглядности, возьмем самое заметное: строения. Будем
считать, что от XV-го, XVI-го, XVII-го веков ничего не
сохранилось исключительно по давности лет. Зато XVIII век
оставил здесь довольно значительную культурную ценность:
прекрасный усадебный ансамбль князей Захарьевых. Где же он?
Захарьевские мужики дважды, в 1905 и 1917 годах, жгли и
грабили усадьбу. Еще больше она пострадала в Великую
Отечественную войну. После войны ни государство, ни жители
поселка не посчитали нужным, хотя бы поберечь уцелевшие
стены великолепного архитектурного ансамбля. Целый ряд лет
Захарьевщина ломала их на кирпич. Приезжали из других
колхозов. Из него выкладывали печи, брали на бут для
фундаментов под колхозные и личные стройки.
Промкомбинатовский кирпич был плохого качества и стоил
денег, а из дворцовых стен – качества отменного и даром.
Передвинемся на столетие ближе к нашему времени. XIX век
оставил здесь два каменных пятикупольных храма, водяную
мельницу, две паровых, конезавод купцов Черемисиных,
кожевенный завод Бумажникова. Не сохранено ничего. В период
коллективизации оба храма закрыла власть. В дальнейшем они
испытали участь, сходную судьбе княжеской усадьбы. Остальное
из того, что я сейчас перечислил, отобрала у владельцев
революция, отдала в государственную собственность и лет
через 10-15 все это было сведено на нет, закрыто, заброшено.
Кроме одной паровой мельницы, разбитой затем в годы войны.
Теперь не кого-то в отдельности, не двух-трех в «зале»
тронул за живое Иван Захарыч. Вразброс-то, конечно, слышано
и прежде многими на деревне многое из того, что сейчас
сказано, а нынешние старики и старухи кое-что из этого
сказанного видели своими глазами. Но сочлененность
староизвестных правд вдруг начинала неясно посвечивать
новыми смыслами, куда значительней прежних. А Иван Захарыч –
дальше:
–
В ХХ веке, нам всем известно, Захарьевщина была и колхозом,
и совхозом. По-
строек от колхозов не сохранилось. Время тяжелое. Сталину
была важна только военная мощь страны. Из колхозов выжимали
что можно и что нельзя. Не было возмож-
ности строить каменное. Из своих возможностей, своей силой
подымали деревянное, немудрященькое: скотопомещения голов на
30-40, другие мелкие хозпостройки. Да война взяла свое. И
после нее стало не легче. Хрущев переверстал самые
обессилевшие колхозы в совхозы, на казенное содержание.
Захарьевщину – тоже. Как по всей сельской местности, было
развернуто у нас большое государственное строительство.
Совхозу возвели шесть скотных дворов на полторы тысячи
рогатого скота, птицекомплекс, мех-
мастерские, школу, дом культуры, больницу, детсад, магазины,
баню, многоэтажный жилфонд с центральным отоплением, многое
другое. Совхоз окреп. Держали до двух тысяч КРС.
Обрабатывалось пять тысяч гектаров пашни. Имели хорошо
оборудованное сушильно-сортировочное хозяйство, складское,
ремонтную базу. Тракторный парк – за сотню тракторов со
шлейфом сельхозмашин. Автопарк – семьдесят грузовиков. На
сегодня от этого богатства – рожки-ножки: два коровника,
школа, часть жилья на печном отоплении, пара сотен коров,
семь выстарившихся тракторов... Остальное-то – где же?
Распродано безо всякого ума, растащено, заброшено... Такая
история: строим – и рушим! строим – и рушим! Отчего с нами
такое? Вот – вопрос!
–
З-захарыч... т-твою м-мать!.. с чем вылез? Душу рвать? А то
без тебя не знаем, что натворено... мать-мать-мать! –
срывается с лавки, вскакивает, пьян-пьян, орет это Серега
Бобков, сосед Ивана Захарыча, былой его ученик, а в нынешнем
(да стрезва) неплохой мужик средних лет. Прикатил на неделю
из Москвы. Вахтовик. Дело известное: пашет бетонщиком на
стройке по 12 часов изо дня в день. А семья здесь. Месяц
отмотал – можешь с получкой к дому, в семью, погуляй,
отдышись три недельки, пропей полполучки, иначе какой отдых?
Отдохнул – дуй на вахту, в тот самый хомут. Не нравится? Ну,
сиди дома, в своей деревне – ни денег, ни работы.
–
Сережка... сядь! Сядь... дурак! Морда пьяная... чего вылез?
Сядь! – и шепотом, и погромче, и в голос осаживает жена,
тянет его обратно на лавку, стыд-боль мечутся в бабе, жалко
мужика, и вот-вот ей заплакать.
И
дочка семиклассница тянет батю за другую руку, чтоб сел,
смолк, и то самое в ней, как в мамке: стыд, боль, испуг
нежданной отцовской выходкой.
–
Сядь, пап... сядь!..
От выпитого Серега слабоват на ногах, плюхается на лавку меж
дочкой и женою, и уже дошло, что зря, безо всякого толку
орал, но сердито и упрямо доборматывает свое, опустив пьяную
голову.
И
тотчас (не в Серегину поддержку, но словно бы и в нее) дает
с места голос Мансуров Эдуард Мансурович: этот – не ором, а
со всей уважительностью к старику, однако не пряча
неудовольствие:
–
Не к месту, не к месту вы завели разговор, уважаемый Иван
Захарыч! Заостряете, что не следует! Такой больной вопрос!
На него всей Россией ищем ответа – не можем придти к единому
мнению. Или вы – всех умней? Нашли? Вся правда-матка – в
вашем кармане?
Нынче восьмой год, как Эдуард Мансурыч – председатель
крестьянского хозяйства в Захарьевщине: рожек-ножек былого
совхоза. И двадцать лет, как молоденьким зоотехником приехал
сюда по назначению. А многолетний директор хозяйства,
грузно-
телый пожилой Василий Иванович был тогда в ряду областных
знаменитостей не последней величиной. Четырежды орденоносец
(и орден – на знамени совхоза). Человек пробивной, хваткий.
Схож в этом Ираиде Мироновне. Большой жизнелюб. Но в
ельцинскую котовасию не вынесла душа непомерно-разорительных
новшеств – хватил Василия Иваныча паралич. Все вожжи –
Эдуарду Мансурычу. Он-то и старался, но... выше себя, как в
той поговорке, не прыгнешь. Не та хватка, не то время! Выше
того, что легло нынче поперек сельской жизни, – эту планку,
будь он здоров, не взял бы и сам Василий Иваныч. Эта мысль
сколько-то даже утешила не так-чтобы и крутого Эдуарда
Мансурыча. То и выходило Захарьевщине: долыкивай под его
рукой совхозные последки. Сам председатель и контора, само
собой, не сидели без получки, а рабочим задерживали часто.
Мансурыч убеждал: «Потерпите! Хозяйство в долгах, горючка
дороже и дороже, молзавод оплачивает за продукцию с большими
задержками: если хотим иметь рабочие места, – терпите, иначе
полный гроб хозяйству, и крышку забьем: не станет ни вам, ни
нам вообще никакой зарплаты, никакого трудстажа, приложить
руки – и то будет не к чему!» Пожилые рабочие, особенно –
бабы, потупливались с тяжелыми вздохами: а куда денешься?
Надо терпеть! Здесь, при месте, изба у тебя или квартира,
огород, скотину держишь... перебьемся и без зарплаты месяца,
и два, и три... что в ней? каких тысячи-полторы... Не то
больше потеряем...» Держалась за Мансурыча деревня. Верили:
все-таки свой человек, давно местный, не их новых
прохиндеев. Беда ведь ведет себя временами в каких-то
смыслах, как и удача: добавляет силы, веры.
–
Не затыкайте человеку рот! Не затыкайте, Эдуард Мансурыч! Вы
же – за демократию. Член президентской партии! Держите
марку! – светится укорной улыбкой старик тех же лет, что
Иван Захарыч. Некогда совхозный главбух, правая рука Василия
Иваныча. Доныне – коммунист-неотступник. Секретарит в
поселковой комячейке, где, кроме него, еще три старика. – Не
мешайте Ивану Захарычу! Пусть отошел человек от нашей
партии, как и вы отошли от нее, но, в отличие от вас, думает
о России Иван Захарыч много и глубоко, и в общем-то честно,
стремится только к правде. А вам и вашей партии начальников,
партии лицемеров только и дела шуметь о верности
президенту!..
При слове «правда» Бобков Серега вскидывает голову,
таращится мутным взором, и различив наконец подле микрофона
сухонькую фигуру Ивана Захарыча, вдруг подхваливает,
заплетаясь в словах:
–
Г-говори, говори, З-зах-харыч... режь правду-матку!.. Т-ты –
голова...
–
Резьте, режьте, Иван Захарыч, – насмешливо поддерживает
Эдуард Мансурыч. – Видите: хочет вашей правды народ.
Народу, в такой-то его кучности, вот так севшему по лавкам,
– нет, не случалось Ивану Захарычу при нынешних
обстоятельствах говорить о России, трогать больную тему. Но
на поселке, при мимоходных встречах с мужиками ли, со
стариками, случалось спрашивали. Отвечал, как думалось.
Бывали такой темы мимоходные разговоры и с отставным
главбухом, и с Эдуардом Мансуровичем. Из этого оба сейчас
знали, куда и здесь поведет Захарыч, и обоим такой порот не
лежал к душе: Эдуарду Мансуровичу – все-
цело, былому главбуху – той частью, где попадало по
Советской власти. Иван Захарыч давно понимал в них это, но
по своему обычаю не ломился лбом в стенки, не перегибал
палку в тех разговорцах. К чему разводить на пустом месте
неприязнь к себе от одного и от другого? Но сейчас не
ответить на выпад Эдуарда Мансуровича было нельзя.
–
Всей правды о России знать не могу, карман маловат, –
отвечает, сожалительно улыбаясь, Иван Захарыч и немного
разводит руками. – Не знаю, когда и всей Россией отыщем
правду в таких размерах. Много помех! Многовато у нас тех,
кто и раньше не хотел всей правды, и теперь не хочет. Что
касается меня, – да, посильные соображения по российской
истории произвожу. Почему бы нет? Вникать в историю своей
страны, в числе чего – и самостоятельно, это по-моему,
гражданская обязанность каждого порядочного образованного
человека.
Перепалочка в любопытство многим на праздничных лавках. Иван
Захарыч гасит ее, обратясь в «зал» с новой нежданностью:
–
О рыбаке и рыбке сказку помните? – вопрос кажется шуточным,
вызывает оживление, но Иван Захарыч заворачивает на
серьезное. – Помните, да? Послушливый старик, жадная
старуха, беспардонная в своих желаниях и довольно жестокая к
мужу. Да? Так вот, если в сущности, то в любом из веков
нашей истории российская государственная власть – подобие
той пушкинской старухи, а народ в его отношениях с властью –
подобие того старика и в какой-то мере – золотой рыбки.
Народ и власть, в известной степени, – семья: муж и жена. В
силу каких-либо внешних причин или только в силу своего
нрава и мужнего нрава, героиня сказки взяла некогда,
смолоду, верх над супругом, добилась покорности, гнет его,
как ей вздумается. На этих же основаниях наша
государственная власть утвердила свои отношения с народом,
век по веку гнет его в своих интересах – и так, и эдак,
живет только собой, всячески понуждает его работать на нее,
служить ее интересам, а о нем если и думает, то немногим
иначе, нежели думала о своем супруге старуха из пушкинской
сказки. Скажем, забогатели в XVIII веке на труде крепостных
многие царские вельможи, в том числе и наши князья
Захарьевы, захотелось великолепных дворцов – и что же?
возвелись дворцы. А крестьяне потом будут их жечь, громить.
Захотела Советская власть возводить по стране только
казенные заводы – и как можно огромней, как можно большим
числом и чтобы продукция с них шла в основном тоже на
казенные надобности, – так и было исполнено народом. А когда
власть поняла, что ее амбиции устроить всемирный социализм
выходят боком не только нашему народу, но и ей самой, она
запросто бросила на произвол судьбы добрую половину всего,
настроенного народом по ее задумкам: хотите его разделить –
делите, хотите распродать – продавайте, хотите разворовать –
воруйте, хотите забросить – забросьте... Ей дела нету!.. Вот
отсюда все наши «разбитые корыта». Строим-строим – и рушим,
строим-строим – и опять тем же концом по тому же месту,
бей-ломай!
Иван Захарыч произносит все это несколько торопливей,
горячее обычного. Давно, лет двадцать тому, понемногу и
довольно мучительно, начал он приходить к этим мыслям. Они и
сейчас кажутся ему не просто верными, но верными настолько,
что узнай о них сколько-то широко Россия в канун
«перестроечных лет», она во многом могла бы поступить
разумней, чем вышло при Горбачеве и Ельцине. Старательнейше
изложив эти мысли на бумаге, Иван Захарыч слал их тогда
газеты. Москва – нет, а районка и областная даже печатали
иногда его статьи. Отзвуков же не было. Ни «да», ни «нет»,
ни эха, ни пол-эха. Причины безответственности угадывались
легко, однако это не избавляло от тягостных ощущений. Они и
сейчас ворочаются в душе, упреждая старика о какой-то
новенькой неприятности, вот-вот готовой случиться. И все
неотступней звенит в нем незримый, никому, кроме него, не
слышный колоколец. Такие – в каждом опытном школьном
учителе: всегда упредят, что через минуту-другую грянет по
школьным коридорам звонок на перемену, обрывая внимание
уставшего класса. Гонимый внутренним колокольцем, Иван
Захарыч быстрее, быстрее ведет к итогу:
–
В Нагорной проповеди Иисус Христос в добавленье к заповедям
Бога-отца – не убивать, не красть и остальным – объявил
несколько новых. Самая яркая – «живи не по злу!» Но народам,
чьи судьбы, как наша, до сих пор непомерно изломаны, нужно
бы самим начертать для себя еще одну заповедь: «НЕ ЛОМАЙ!»
Что-то случилось с «залом». Как вода из продырявленной
посудинки, его внимание уходит от Ивана Захарыча, и он, не
обрывая поспешной речи, видит, как, начальнически-медлен,
подымается с места на первой лавке Эдуард Мансурыч. «Ну,
что, Андреич? Домой думаешь? Пойдем, подвезу», – почти в
полный голос говорит былому главбуху. Оба идут к
председательскому джипу. А вслед, словно загорелось у них,
то одна, то другая из женщин – тоже прочь из «зала». Иван
Захарыч старается затереть излом настроения какими-то
пожелательными фразами. В ответ – редкие хлопки.
–
Вечером приходите на дискотеку! – объявляет в микрофон
звонкая Ираида.
Пусты лавки. Иван Захарыч сидит, опустив голову, на уголышке
первой. Усталость нещадно гнет к земле душу и тело.
Иноземная легковушка мягко, почти беззвучно подкатывает к
лавкам, будто взамен тем, что разъехались с праздника.
Милицейский полковник, росл, румян, выходит из нее,
подсаживается бок о бок к Ивану Захарычу, положа дружески
руку ему на плечи:
–
Что загорюнился, пап? Значит, выступил? Донес правду народу?
– говорит он с той добродушной подколкой, которая у нас –
любимое средство поддержать в человеке шатнувшийся дух. –
Ничего, ничего! Крепись! Ты же лучше моего знаешь: с правдой
всегда тяжело. Россия – это Россия: криво скроено – криво
шьется, хоть ты сто раз распори. Тут дел, пап, на сотню лет!
Всё перекраивать надо. А мастеров нет! И мучаемся... Ну,
поехали к дому! Я к тебе с матерью не один: все семейство
привез! Яблочки твои на сок покрутим. Надо ж, сколько их
нынче уродилось! Поехали, пап!..
д. Капыревщина, Смоленской области,
октябрь-ноябрь 2005 г. |
