|
ИЗ СБОРНИКА «ПОВЕЧЕРИЕ»
ИЗБОРСК
1.
... и пусть мне Богом не дано летать,
как этой птице, что кружит над головой,
но я ей не завидую: отсюда,
с
высокого холма, я вижу то же,
что и она – бескрайние поля,
леса, долины, горизонт, – передо мною
моя земля, моя святая Русь,
и
это небо вечное над нею…
2.
... и камни древней крепости.
Дожди, ветра, столетья,
медленно и методично
превращают их в прах.
Трава, взлелеянная солнцем
у
подножья полуразрушенных башен,
густа и зелена – она растёт на земле,
обильно политой кровью тех,
кого не защитили кресты на пряслах –
безымянных защитников порубежья,
чья смерть не была напрасной.
Из года в год, из века в век
скорбит и плачет о них мать-земля,
исторгая прозрачные родниковые слёзы
из Журавьей горы. Живая вода
сладка и студёна, и в каждом глотке –
память о прошлом и светлая вера в грядущее...
Рок-н-ролл на «х»tc
"Рок-н-ролл на «х»"
Ход времён – стук метронома в Господней руке,
стук сердец – не в такт, не в лад, вразнобой.
Хром небес отливает сталью – дело к войне,
но всадники Апокалипсиса разучились трубить отбой.
Хор хулы и хвалы привычно нестроен,
и
тот, кто не любит фальши, многозначительно молчит.
Хворь души не лечится целебным настоем –
блаженны лишь те, у кого она не болит.
Храм переполнен, все ждут начала,
но кто-то успел понять, что это – конец.
Хлам поднялся в цене, души – мельчают
в
этом мире, где каждый – потенциальный мертвец.
Хлев – органичное состояние душ и умов,
нашедших вместо Эдема кромешный ад.
Хрип, перешедший в стон – эхо наших кошмарных снов:
мы все ушли в Сумрак и забыли дорогу назад.
*
* *
В. Л.
... сермяжная душонка распашонка
и
каждый норовит просунуть палец
а
кто-то пятерню поковырять
и
ухватить побольше про запас
не слыша крика и не видя боли
в
доверчивых испуганных глазах
пока не поздно двери на засов
зашторить окна погасить светильник
ночною птицей пялиться во тьму
и
слепнуть от полуденного солнца
пытаясь угадать куда ведут
истёртые от времени ступени
какая разница в итоге всё едино
кабак палата келья эшафот...
... погост...
*
* *
Впрок отоварили – жизнь подарили.
Досталась даром, трать без оглядки,
но рано иль поздно всё равно спросишь:
сколько осталось?
Никто не знает. Кроме двоих,
но они промолчат.
Один улыбаясь посмотрит сверху –
что поделаешь, если дитя неразумно?
В
узких звериных зрачках другого
усталость и равнодушие –
так в микроскоп смотрят микробиологи,
от скуки наблюдая за инфузорией,
изученной ещё в средней школе.
*
* *
Что видел Ты, Создатель мой, когда
перед Тобою простиралась бездна,
недостижимая, непостижимая никем,
кроме Тебя? В клубящихся пустотах,
вне бытия, пространства и времён
Ты видел чистоту и совершенство
благого замысла – природу, и людей,
и
множество животных, сотворённых
Тобой для счастья, радости и неги?..
Или звериный лик того, кто надругался
над замыслом Твоим и научил
безгрешных тварей пожирать друг друга,
страданьями своими насыщая
его утробу?.. Что теперь Ты видишь,
когда глядишь на нас? – Всё ту же бездну
в
людских сердцах, всё ту же пустоту,
всё ту же бесноватую толпу,
чей крик истошный всё ещё звучит,
как эхо, потрясая мирозданье,
из глубины веков: «Распни его! Распни!»
ИЗ НОВЫХ СТИХОВ
*
* *
Если Муза сегодня больна,
ты уже не поэт,
ты – безвестный стахановец,
но домны давно остыли,
и
тонны проржавелого ямба
лежат на столе бесформенной грудой
ненужного металлолома;
ты – схимник унылый,
перебирающий чётки истёртых рифм
в
бессильной молитве,
или мрачный прозектор,
препарирующий слова:
вот префикс, вот флексия, вот основа,
но тебе не дано угадать,
что же там, под невидимой оболочкой? –
Увы, только жалкий скелетик фонемы,
рыбьей костью царапающий гортань,
онемевшую от беззвучного крика,
и
в тёмных глубинах семантики
не шевельнётся, не засияет и не озарит
ничто, кроме жирной и липкой капли
сиротства, стекающего с пера,
и
лист бумаги – неподвижный, немой, неживой
будет бледно сереть на столе,
как простыня в мертвецкой,
если Муза сегодня больна.
Выбор
Боль, души моей давнюю спутницу,
оберну, точно в саван,
в
тёмный кокон отчаянья и бессилья
и
спрячу подальше от глаз.
Там, в уголке-закутке,
в
темноте, немоте, пустоте
тихо вызреет НЕЧТО.
Оно будет таким, каким я пожелаю:
прекрасным и хрупким цветком,
что с рассветом протянет доверчиво
многоцветье своих лепестков
к
солнцу, к ласке и к людям,
и
неизбежно умрёт на закате;
или хищным чудовищем,
ненасытным и злобным,
что изгложет меня изнутри...
Что же выбрать?
ИЗ ОСЕННЕЙ ТЕТРАДИ
*
* *
Осень, заглядывая в мою тетрадь,
с
видом опытного редактора правит строчки,
без сожаления вычёркивая слова
и
оставляя лишь многоточия...
Старый сад
Старый сад, – мой ровесник,
незаметно для глаз умирает:
облетает, затихает,
сиротеет без птичьих песен,
но силы
ещё теплятся в жилах,
и
лопата ещё остра,
и
я с упорством,
достойным вольтеровского Кандида,
возделываю мой сад,
копая землю так,
будто хочу похоронить своё
прошлое, хотя знаю:
по весне земля всё равно прорастёт
неистребимыми сорняками –
наверняка.
И
я копаю,
будто играю
в
догонялки со смертью,
и
упиваюсь
собственным мужеством.
Натюрморт
Цветовые оттенки осени –
едкий кадмий, золотистая охра
и
пронзительный ультрамарин.
Произвольно мешаю краски
и
рисую то, что ещё не мертво,
но уже где-то на грани:
пёструю линию
медленно увядающей жизни,
плавно переходящую
в
едва различимый пунктир –
неизбежный конец, в котором
так легко угадать
робкий зародыш начала...
*
* *
Осень
мне снова подносит
золочёную чашу скорбей.
Ни о чём не прошу – не смею;
молча пью эту тёмную жижу – до дна,
до оскомины,
постигая, как аксиому:
где бы я ни была,
с
кем бы я ни была,
я
– одна. |
