Бахыт Кенжеев

Бахыт Кенжеев – один из наиболее известных в стране и мире русских поэтов конца ХХ – начала XXI века. Родился в 1950 г. в Чимкенте. Жил в Москве. С отличием закончил химический факультет МГУ. Ранние публикации в «Комсомольской правде», журнале «Юность», других периодических изданиях были многообещающими, однако первая книга стихов пролежала в архивах Союза писателей 20 лет. В середине 70 годов при активном участии Б. Кенжеева сложилась неофициальная поэтическая группа «Московское время», которая сразу же стала испытывать давление со стороны властей. Произведения входивших в нее литераторов практически не печатались в СССР. Ныне имена С. Гандлевского, А. Цветкова, трагически погибшего поэта и философа А. Сопровского известны всем, кто неравнодушен к русской литературе. С 1982 года Б. Кенжеев жил в Канаде, преподавал русскую литературу в Университете Монреаля. В настоящее время живёт в США. Автор пяти романов, одиннадцати поэтических книг, изданных в России, Казахстане, США. Его произведения переведены на английский, французский, немецкий, шведский, казахский языки.

РАСЩЕЛИНЫ ВРЕМЕНИ

* * *

Снятся ли сны?.. В переулках оставленных сыро,
ветер на Пушкинском, ветер на Звездном бульваре.
В дверь колочу кулаками, в свою же квартиру
силюсь пробраться — не слышат, не открывают.

Сны мои, сны, — словно пригоршню уличной соли
сыплют на рану. Ах, Господи, в здравом уме и
памяти трезвой, ну кто бы по собственной воле
рвался туда, где бывало гораздо больнее,

злей, беспросветней, где виделись только обиды?
Крепкие двери казенным железом обиты,
новый жилец, против всех человеческих правил,
волчьи капканы там вместо запоров поставил.

Выйду на улицу — воздух слоистый прохладен,
как у стекольщика в ящике — блещет, двоится.
Это мой дом, — вывожу аккуратно в тетради,
это моя ро... а дальше — пустая страница,

дальше — косая линейка, лиловая клетка,
столбики цифр, и опять я в разлуку не верю,
и до утра, на манер обезьяньего предка,
все колочу, колочу в бесполезные двери...

* * *

Всю жизнь торопиться, томиться, и вот
добраться до края земли,
где медленный снег о разлуке поет
и музыка меркнет вдали.

Не плакать. Бесшумно стоять у окна,
глазеть на прохожих людей
и что-то мурлыкать похожее на
«Ямщик, не гони лошадей».

Цыганские жалобы, тютчевский пыл,
алябьевское рококо!
Ты любишь романсы? Я тоже любил.
Светло это было, легко.

Ну что же, гитара, безумная, грянь,
попробуем разворошить
нелепое прошлое, коли и впрямь
нам некуда больше спешить.

А ясная ночь глубока и нежна,
могильная вянет трава,
и можно часами шептать у окна
нехитрые эти слова...

* * *

Как и другие романтические штампы,
слова «изгнание», «бессонница», «тоска»
я забываю под огнем настольной лампы,
покуда заполночь играю в дурака

с самим собой, пока засаленные карты —
еще московские — семерка, тройка, туз,
не обещают ни победы, ни азарта,
а все же блазнятся прорывами в поту-

сторонний мир, где Герман в темной спальне
графини, где шампанское и штосс...
А вот и проигрыш. Что может быть печальней?
О, многое, дружок, всего не перечтешь,

и привидение подскажет мне по-русски,
что заказать из винного листа,
по правде, нечего. Остались лишь закуски —
тоска, бессонница и прочая тщета...

* * *

В подмётной тьме, за устричными створками,

водой солоноватою дыша,

ослышками, ночными оговорками

худая тешится душа –

ей все равно, все, милый, одинаково.

Что мне сказать? Что истины такой

я не хотел? Из опустевшей раковины

несвязный шум волны морской

шипит, шипит пластинкою виниловой,

так зацарапанной, что слов не разберешь.

Он нехорош, о, я бы обвинил его,

в суд оттащил – да что с него возьмешь?

Отделается сном, стихотворением

из средненьких, а я уже устал

перемогаться палевым, сиреневым

и акварельным, только бы отстал

мой поздний гость, который режет луковицу

опасной бритвой, щурится, изогнут

всем телом, – и на перламутровую пуговицу

потертый плащ его застёгнут.

 * * *

Мглистый, чистый, колыбельный, переплетный, ножевой,

каменистый, корабельный, перелетный, неживой,

дружба – служба, клык и око – спать в колонках словаря,

в мироедстве одиноком рифмы пленные зубря,

рифмы тленные вбирая, пробуя на вкус, на цвет,

воскресая, умирая, чтобы вынести в ответ

самурайское ли просо звезд (отрады для щенка),

иль хорей для эскимоса? или ямб для ямщика?

Не молчи, настырный черный человек. Твои глаза

не алмаз, не кварц позорный, а ночная бирюза.

Погоревший на кузнечиках и ромашках, тихо пой

блузку желтую на плечиках, шарф в корзинке бельевой.

* * *

Зима грядет, а мы с нее особых льгот не требуем, 

помимо легкомыслия под влажным, важным небом –

и хочется скукожиться от зависти постыдной

то к юношеской рожице, то к птице стреловидной.

Все пауки да паузы, веревочка в кармашке –

у помрачневшей Яузы ни рыбки, ни рюмашки

не выпросить, не вымолить, не прикупить, хоть тресни.

У старой чайки  выбор есть, ей, верно, интереснее

орать, чем мне – дурачиться, отшельничать во имя

музыки, да собачиться с красавицами злыми.

О чем мой ангел молится под окнами больницы?

И хочется, и колется на снежную страницу

лечь строчкой неразборчивой к исходу русской ночи –

а лёд неразговорчивый рыхл, удручен, непрочен –

и молча своды низкие над сталинским ампиром

обмениваются записками с похмельным дольним миром.

 * * *  

Я стою на ветру, а в руке адресок,

переписанный наскоро, наискосок,

а январь сухорук, и февраль кривоног,

и юродивый март невысок –

я стою у метро, я хочу шаурмы,

я невооруженный на форум

не хочу, потому что устал от зимы.

Что твердите вы, дети, взволнованным хором?

Что вы мне посоветуете наперебой,

от чего отговаривать станете? Я бы

жил да жил, с человеком менялся судьбой,

и дышал этим воздухом слабым –

этим варевом волглым и грешным, пока

пар дымит из подземного устья,

и обратные братья его – облака –

отдыхают в своем захолустье,

и закрою глаза, и обижусь, и пусть

никого не найду. Никого не дождусь.

И шепну: о моя золотая!

До свидания, дети. Воздушный ли шар,

или все-таки я отшумел, отдышал,

книжки тощие переплетая?

* * * 

Ночь. Фет. Нелестный шелест веток

сирени. Прошлогодний снег,

и я другой не знаю, где так

устало дышит человек,

и от до самых до окраин,

где рожь, и соль, и нищета,

вздымает крылья птица-каин

из-за кавказского хребта.

А старая пластинка, тая,

шипит, и кружится быстрей,

чем пара в вальсе, пролетая

от гор до северных морей,

и звук похищенный, внезапен,

слезами первыми горит,

ложась подобием царапин

на мрамор и лабрадорит –

какие сны, какие песни,

какой пустой Колонный зал –

и кто-то мог сказать «воскресни,

девица» – только не сказал,

и было так, и было поздно,

где пели дети, как могли,

и обезглавленные звезды

в могилу общую несли.

* * * 

Да, у времени есть расщелины, выход для родниковой тоски

через тесные помещения и невысокие потолки,

виноградники, палисадники, окна узкие, пузыри

бычьи в рамах, крестьянские ватники, апельсиновый луч зари –

ах, пускай ничего не сбудется – хорошо голосить налегке,

так лоза, искривляясь, трудится на иссушенном известняке,

наливаясь хмельною яростью (что, товарищ, старье – берем?)

перед тем, как ее за старостью темнодышащим топором

срубят, выкорчуют к чертовой матери и посадят другую лозу.

Почему я был невнимателен? Почему в ночную грозу

пил не римское, а советское, и дымил дурным табаком?

Посиди со мной. Время – детское. Я ни с кем еще не знаком,

только рифмы бедные, как мышата, жмутся, попискивают, словно им

нет ни адреса, ни адресата. Посиди со мной, поговорим

посумерничаем, подружка кроткая, если полночь – твоя взяла –

не плеснет виноградной водкою в опустевшие зеркала.

* * *

Одинокое облако по небу не спеша уплывает – домой,

вероятно. Налей мне чего-нибудь горячительного, ангел мой,

чтобы жизнь не осталась занозою и обузою – правда, налей.

Что мне делать с зимующей музою, с растерявшейся музой моей?

Что мне делать, когда я в истерике – а казалось, что все по плечу –

по Европе, России, Америке, будто брошенный камень, лечу,

и в воздушном обиженном княжестве, словно косный и мертвый предмет,

несговорчивой силою тяжести утешаюсь на старости лет?