|
Марина, Анастасия, Евгений
Лирическое литературоведение
Хронологические рамки нашего очерка – 1919–1958 годы. 39
лет.
В
августе – ноябре 1919 г. на восточном берегу Крыма, в
Коктебеле, в культурном гнезде, созданном М. Волошиным,
встретились Анастасия Цветаева (1894–1993) и Евгений Ланн
(1896 – 1958). Сёстры Цветаевы были знакомы и дружны с
Волошиным с конца 1910 г., со времени выхода в свет первой
книги М. Цветаевой «Вечерний альбом», и после этого
неоднократно гостили в Коктебеле. А. Цветаева жила в Крыму с
1917 по 1921 г. Сведений о времени и обстоятельствах
знакомства Волошина и Ланна у нас нет. 23-м августа 1919 г.
датировано большое стихотворение Ланна «Роланд», под которым
указано место написания «Коктебель». Оно посвящено
Александре Владимировне Кривцовой – жене Ланна, его спутнице
в жизни и в смерти. Это первое свидетельство знакомства
Ланна и с А.В. Кривцовой, и с Волошиным. Все стихотворения
Ланна известны нам по его беловым рукописям, рукописным и
машинописным копиям, хранящимся в архиве Дома-музея М.
Цветаевой в Москве. Данные о пребывании А. Цветаевой и Ланна
в Коктебеле в августе – ноябре 1919 г. содержатся в ряде
источников.
Волошин стал прочным связующим звеном между сёстрами
Цветаевыми и Ланном, который был на четыре года моложе
Марины Цветаевой, на два – моложе Анастасии, на 19 лет
моложе Волошина. Детство и раннюю молодость он провёл в
Харькове, там начал писать стихи, там окончил юридический
факультет университета.
Самое раннее известное нам его стихотворение написано в
марте 1911 г., в 15 лет. Оно не имеет заглавия, его первый
стих: Я вышел в сад, был май, деревья распускали… Оно
свидетельствует о том, что поэт Ланн произошёл от Фета.
Могучее влияние Фета на лирику рубежа XIX–XX вв. до сих пор
в полном объёме вообще не осознано. Много для изучения этого
влияния сделала в ряде опубликованных работ и в кандидатской
диссертации «А. А. Фет и русский символизм: К. Д. Бальмонт,
В. Я. Брюсов, А. А. Блок, А. Белый» (Смоленск, 2005) моя
высокоодаренная ученица О. Г. Аторина.
Стихотворение Ланна насыщено лексикой Фета, его интонациями;
стремление отразить переходные состояния природы и связанные
с ними переливы настроений тоже воспринято у Фета.
Стихотворение принадлежит к лирике напевного стиля, к
традиции салонного романса. Необычайная структура первого
стиха с двумя синтаксическими паузами и синтаксическим
переносом (enjambement) вместе с довольно редким в лирике
второй половины XIX в. размером – шестистопным ямбом прямо
заимствована в стихотворении Фета «Сияла ночь. Луной был
полон сад. Лежали…». Вся ситуация: усадьба, сад как
продолжение дома, поэт выходит из дому в сад и погружается в
него душой – неотъемлемое достояние салонного романса
фетовского извода. Это можно сравнить с тем, как начинающий
художник учится мастерству, копируя полотно великого
предшественника. Мы видим, что Ланном Фет прочитан, изучен и
воспроизведён в основных свойствах его поэтики вполне
узнаваемо.
Под влиянием Фета юный поэт оставался до 1913 г., когда
силой внутреннего развития и находясь в атмосфере бурного
развития и плодотворного кризиса символизма он прошёл
короткий, продолжительностью в три-четыре года, период
увлечения поэзией Блока. В 1917 г., в 21 год Ланн пришёл к
поэтической зрелости, к поэтике авангарда, к стихам, которые
поразили Волошина и М. Цветаеву.
Переход настолько нагляден, убедителен, что не остаётся
места никаким сомнениям. От классической силлабо-тонической
метрики и дольников, от лирики напевного стиля поэт
переходит к верлибру – стиху без правильных стоп, без
устойчивого количества слогов и ударений в строке, вовсе без
рифм или с неупорядоченной рифмовкой. Отказ от традиционной
метрики связан с заменой поэтической лексики Фета или Блока
разговорной фразеологией, с обращением взамен напевного
стиля – к стилю говорному, намеренно неблагозвучному,
спотыкающемуся, затруднённому, с установкой на остраннение.
Это был переход к футуризму – сознательный волевой акт.
В
отличие от большей части поэзии футуризма, лирика Ланна
этого периода насыщена христианской тематикой и образностью.
«Воскрешение Лазаря», «Ангелы Откровения», «Четыре коня
Апокалипсиса», «Слово» называются некоторые его
стихотворения. Это – наследие символизма. Среди записей
Ланна, передающих важнейшие мысли Максимилиана Волошина,
есть афоризм: «Настоящий спинной хребет европейской
культуры – католичество».
В
середине ноября 1920 г. Ланн из Харькова приехал в Москву и
посетил здесь М. Цветаеву. «Провели – не отрываясь – 2 1/2
недели», – сообщила она сестре. Известны несобранный
лирический цикл (четыре стихотворения), посвящённый М.
Цветаевой Ланну, поэма М. Цветаевой «На Красном Коне»,
вдохновлённая встречей с Ланном, шесть писем М. Цветаевой к
Ланну, фрагментарно – одно письмо Ланна к М. Цветаевой и
одно письмо Ланна к жене о М. Цветаевой, а также письмо М.
Цветаевой к Волошину с упоминанием о приезде Ланна.
Несколько исследователей осветили этот эпизод биографии двух
поэтов1 , однако не особенно глубоко.
Отношения между М. Цветаевой и Ланном сразу установились
самые непринуждённые. Он пёк в печке картошку, лежал на
большом диване, читал свои и слушал её стихи. Она
познакомила его с А. Белым, жившим под Москвой. «Это было
как паломничество, в тихий снежный день – куда-то в поля»
(Т. VI, полутом 1; с. 63)2 . Необыкновенно высокого мнения
была М. Цветаева о его большом стихотворении «Роланд». «Ваш
„Роланд“ – из наивысших мировых достижений», – написала она
Ланну (Т. VI, полутом 1; с. 165). «Конец Роланда – лучшие
стихи о поле битвы и на поле битвы», – передала Ариадна,
дочь М. Цветаевой, мнение матери (Т. VI, полутом 1; с. 186).
Цветаева пишет Ланну (Т.VI, полутом 1, с. 162 – 183):
«Об одном я не успела ни написать, ни сказать Вам, – а это
важно! – Об огромном творческом подъёме от встречи с Вами».
«Ваши стихи прекрасны, но Вы больше Ваших стихов. Вы –
первый из моих современников, кому я – руку на сердце положа
– могу это сказать».
«К Вам к единственному – из всех людей на земле – идёт
сейчас моя душа».
«– Моё последнее земное очарование!»
«– Пожалейте меня за мою смутную жизнь!»
«Прощайте, моё привидение – видение!»
«Люблю Вас – поэта – так же как себя – за будущее. Ваши
стихи прекрасны».
«Милый Евгений Львович, буду счастлива, если пришлёте стихи.
Как жаль, что Вы так мало мне их читали». И в следующем
письме: «Жду Ваших стихов. Люблю – и чту! – их всё больше и
больше».
В
мае 1921 г. Ланн снова приехал в Москву, и здесь произошла
его новая встреча с сёстрами Цветаевыми. «Я вернулась из
Крыма в Москву в Николин день, майский ливень, – вспоминает
Анастасия. – Уложив наших восьмилетних детей Андрюшу и Алю,
мы уже побывали у нашего друга Евгения Ланна и теперь
рассказывали друг другу события последних лет»1 .
Удивительное свидетельство. После долгого перерыва,
наполненного драматическими, подчас трагическими событиями
их жизней и бытия России, ещё не обменявшись новостями и
впечатлениями, сёстры прежде всего отправляются к Ланну.
И всё же отношения Марины и Ланна не были безоблачными.
В
стихотворениях, посвящённых Ланну и с ним связанных, в поэме
«На Красном Коне», в сопряжённой со стихами эпистолярной
прозе интенсивно творится миф о Ланне. В его основе лежит и
необыкновенно высокое мнение о стихах Ланна, и влечение к
его личности, и подспудное отталкивание от неё. «Я знаю эту
бархатную бренность…» – независимо от порядка написания
стихотворений, вступление в тему о Ланне. «Не называй меня
никому…», «Короткие крылья волос я помню…» – ядро цикла. И,
наконец, «– Прощай! – Как плещет через край…» завершает
лирический цикл, завершает тему. Поэма даёт итоговое
обобщение.
«На Красном Коне» – текст многослойный. На одном из
смысловых уровней героиня, вступающая в бой на белом коне,
противопоставлена всаднику на красном коне. В 1920 г.
оппозиция «белое vs красное» была высоко значима как
противостояние белой монархической идеи, воспетого М.
Цветаевой Лебединого стана – кровавому разгулу революции.
Поскольку прообразом всадницы на белом коне была М.
Цветаева, а прообразом всадника на красном коне был Ланн, в
поэме следует видеть, после всех цветаевских восторгов,
глубоко затаённую, скорее всего лишь отчасти сознаваемую
нарастающую враждебность к Ланну.
Поэме было предпослано страстное посвящение Ланну, но затем
оно было снято и поэма была перепосвящена Ахматовой. Причина
этого объяснена Ланном в письме к жене из Москвы в мае 1921
г., когда он снова приезжал в Москву.
Дружба сохранилась по-прежнему, но страстного увлечения,
мифа о Ланне и Марине уже нет. По сравнению с первой
встречей М. Цветаева к нему охладела. «С М<ариной> мы
встретились мило – рассказывает Ланн жене. – Но теперь она
увлечена Сергеем Волконским (ему 61 год) и воздаёт мне хвалу
за стихи (по-прежнему считает меня большим и т. д.) и ум <…>
Воспоминание обо мне, как о человеке, который играет в её
жизни такую исключительную роль и пр. и пр., выветрилось;
объективно это сказалось в том, что она перепосвятила «На
Красном Коне» Ахматовой; мотив – мой преходящий (!) характер
уступает в её жизни значению в её жизни Ахматовой как
человека ей по духу близкого. Я же – только большой поэт и
ум, ум, ум. Сие, конечно, не мешает ей быть очень
внимательной со мной, предупредительной и просто хорошей».2
Впоследствии посвящение Ахматовой было также снято.
Таким образом, восторженное опьянение Ланном при первой
встрече сменилось более спокойным, уравновешенным отношением
(прежняя высокая оценка его стихов сохраняется). Об оценке
поэзии М. Цветаевой Ланном мы от него самого ничего не
знаем. Это скорее всего говорит о его прохладном отношении к
её стихам. Подтверждение находим в словах М. Цветаевой,
передающих, как, по её мнению, он её воспринимает. В первом
же письме после их первой встречи она говорит, употребляя
неожиданное сравнение: «Но всем мои стихи нужны, кроме Вас!
Ваше отношение к моим стихам – галантность Гарибальди к
добровольцу из хорошей семьи» (Т. VI, полутом 1; с. 164).
1-м октября 1921 г. датировано большое – 112 строк –
стихотворение Ланна «Бонапарт» с многозначительным
посвящением: «Марине Цветаевой, снявшей посвящение». Вот
характерный фрагмент, предельно романтически и
футуристически передающий впечатление от похода
наполеоновской армии.
Где птичий склик и зверий пас
На петушиных гребнях гор
В
разлоге меж и снежных рытвин
Ещё дымит железная стопа
Поющая. Когда сползли и взрыли склон
Обрекшие на гром и битвы
Тысячи шпор
Адских колонн…
Это стихотворение известно нам по копии, сделанной при
подготовке сборника стихов Ланна остро очиненным карандашом,
судя по почерку, А. В. Кривцовой. Под ним приписка: «Текст
писан с автографа. В рукописи «Эроики» этого стихотворения
нет».
Этот ответ Ланна М. Цветаевой после перепосвящения «На
Красном Коне» дан в новом ключе. Пишущие о встрече поэтов не
упоминают двух обстоятельств, воспламенивших Цветаеву. Одно
из них называет она сама в письмах к сестре и Волошину: Ланн
явился к ней как посланник не только сестры, но и Волошина,
и Коктебеля, с которыми в жизни Цветаевой сплелись и первые
литературные успехи, и счастье замужества. 5 мая 1911 г. в
Коктебеле на берегу моря она совершенно неожиданно встретила
своего будущего мужа, и они с первого взгляда страстно друг
друга полюбили. Другое обстоятельство никогда никем не
называлось. Цветаева называет его не прямо. Только в письме
к Ланну она говорит, что произносит его фамилию с мягким Л,
т. е. на французский лад: «Ланнушка (через мягкое L!» (Т.
VI, полутом 1, с. 181). М. Цветаева с первых слов Ланна
почувствовала близкое, родное в самой его фамилии, когда он
назвал себя. Она страстно увлекалась Наполеоном; несколько
ранее поместила в киот его портрет; собирала портреты его
маршалов. И вот перед нею появляется человек, носящий
фамилию бесшабашно смелого гусара, ровесника и любимца
Наполеона, его спутника с самого начала на дорогах славы,
маршала Франции, сказавшего в ответ на похвалы Наполеона:
«Гусар, который дожил до тридцати лет, – не гусар».
И погибшего в сражении в сорок лет в 1809 г. Скорее всего,
отсюда исходят и воинственные образы посвящённой Ланну
поэмы, и сам облик в ней Ланна, преображённого в яростного
всадника. Потому что по внешности и по поведению своему Ланн
был абсолютно кабинетный человек, так что можно было
подумать, что и коня-то он никогда в жизни не видел, не то
что на нем не сидел.
Отсюда и тема ответного стихотворения Ланна «Бонапарт». Но у
Ланна это культ Наполеона без проекции на него ИХ отношений.
Можно говорить о влиянии и тематики, и синтаксиса М.
Цветаевой на стихи Ланна 1920 –1921 гг. Кроме «Бонапарта» об
этом свидетельствует стихотворение «Вальсингам», носящее
посвящение «Софии Лозман» и датированное февралём 1921 г.
Возможно, какое-то влияние стихов Ланна приняла и М.
Цветаева. Как раз в 1919–1920 гг. разворачивался переход М.
Цветаевой к неофутуризму и экспрессионизму. Это большое
движение завершилось к 1923 году и было вызвано общими
процессами, происходившими в русской литературе. Наиболее
важную роль в глазах М. Цветаевой сы-
грал пример Пастернака, но и стихи Ланна потому и произвели
на М. Цветаеву такое неотразимое впечатление, что выражали
устремление, близкое ей самой.
Они – Цветаева, Пастернак и Ланн – и не подозревали, как
страшно они сблизятся в смерти.
Наиболее тесные отношения Ланна с Волошиным относится ко
второй половине 20–началу 30-х гг., хотя уже вскоре после их
знакомства Ланн написал большое, около 130 строк,
стихотворение «Непокой», в котором пейзаж восточного берега
Крыма сочетается с чертами портрета Волошина:
Листья, песок и пепел перстный
Вдоль по дороге, вдоль и вдаль
Ветром тугая праща
Гонит, кружит и гонит
Складки обмятого плаща,
Знаки лебяжьи лёгких сандалий…
……………………………………..
И падает путник в смертной утоме.
А мёртвое сердце живёт и стонет.
В
конце жизни Волошина Ланн часто приезжал в Коктебель и, как
юрист, старался помочь ему в бытовых делах, в особенности
ограждая его дом, когда-то построенный Волошиным своими
руками, от реквизиции. Вдова Волошина Мария Степановна
говорила автору этой статьи, что помощь Ланна была весьма
эффективна. Мария Степановна сохранила благодарную память о
Ланне до конца своих дней.
Поэтов связывала высокая творческая дружба. Когда в 1925 г.
в издательстве «Узел» готовился к печати сборник стихов
Ланна «Heroica», Волошин написал о нём в высшей степени
благоприятный отзыв в форме обращения к Ланну. Вот маленький
фрагмент, выделяющий звуковую фактуру стиха Ланна, – поэта,
прошедшего школу футуризма. По мнению Волошина, Ланн
переносит внимание со смысла слов на экспрессию звуков
поэтической речи и из них извлекает неожиданные
дополнительные смыслы. При этом Волошин соотносит стих Ланна
с самыми высокими образцами мировой поэзии – с огромными
произведениями Данте и Камоэнса:
«Не скрою, что в вашей игре звуковыми фонемами скрыто для
меня большое очарование.
Так бывает, когда берешь в руки подлинный текст
произведения, язык которого знаешь только отдаленно:
«Божественную Комедию», «Лузиаду»… Память хранит общую нить
содержания, а знакомые корни языка служат путеводительными
вехами. В незнакомых полнозвучиях стиха рисуются только
монументальные линии архитектуры, а все детали, подробности
и орнаменты скрадываются. Создается звуковая мгла, на фоне
которой четко рисуются корневые видения языка, огневеющие
расширенным довременным смыслом.
Вы достигаете таких же эффектов в пределах моего
собственного языка»1 .
Однако время для публикации стихов было крайне
неблагоприятное. Сам Волошин безуспешно делал попытку за
попыткой издать то одну, то другую книгу своих стихо-
творений. В это время Ланн навсегда расстался со своим
поэтическим творчеством, несмотря на исключительно высокую
оценку его произведений Петниковым, М. Цветаевой и
Волошиным, только один раз за всю свою жизнь, насколько нам
известно, выступив в печати с оригинальными стихами2 . В
этом небольшом сборнике, кроме Ланна, напечатаны стихи
Мандельштама, Асеева, Антокольского, Р. Ивнева, Мариенгофа,
Олеши, С. Парнок, Рукавишникова, Шенгели и ряда других
авторов.
Правда, одна маленькая библиографическая загадка остается. В
известном библиографическом указателе А.К. Тарасенкова
«Русские поэты ХХ века» (М.: Сов. писатель, 1966), созданном
на основе собранной Тарасенковым библиотеки русской поэзии
первой половины ХХ в., на с. 205 есть странная запись: «Ланн
Е. Heroica. Пг. «Соб». [Б. г.]». Нигде в других указателях,
в известных мне работах это издание не упоминается. Ни в
одной библиотеке найти его не удалось. Ланн рассказывал мне
о своих книгах, некоторые подарил, но об этой никогда не
упоминал. В 1925 г., когда он готовил свою книгу к печати,
город назывался уже не Петроград, как обозначено у
Тарасенкова, а Ленинград. Что значит «Соб», непонятно.
Сегодня я склонен думать, что в распоряжении Тарасенкова на
время оказалась машинопись книги Ланна, подготовленной к
печати, и он таким образом отразил ее в своем указателе.
Ланн нашёл себя в «англоведении», как он выразился в одном
письме к Сталину.
Он переводил английских писателей и, прежде всего, Диккенса,
обычно совместно с
А. В. Кривцовой, комментировал их произведения, составлял
собрания их сочинений. Под его общей редакцией (совместно с
Аникстом и Ивашёвой) вышел и темнозелёный тридцатитомный
Диккенс. Истории Англии и английской литературы посвящены
его книги «Гвардия Мак-Кумгала» (исторический роман о борьбе
Ирландии за независимость), «Старая Англия» (исторический
роман о Джонатане Свифте и Европе его времени), монография
«Джозеф Конрад» и биографический роман «Диккенс».
В
мае 1926 г. была окончена и вскоре в московском издательстве
«Российский союз поэтов» опубликована брошюра Ланна
«Писательская судьба Максимилиана Волошина», представляющая
собою первую главу задуманной Ланном и Волошиным большой
книги на эту тему. В архиве Дома-музея М. Цветаевой хранятся
значительные по объёму подготовительные материалы:
выполненные Ланном записи рассказов Волошина о его общении с
Брюсовым, Бальмонтом, некоторыми другими литераторами в
Париже и в России; сделанные Ланном записи суждений Волошина
о его писательской судьбе и на различные другие темы из их
разговоров; выборки мыслей и афоризмов из писем Волошина к
Ланну. «Вся моя литературная деятельность была не открытием
дверей, а закрытием». К этому предложению Ланн делает
сноску: «Эта и дальнейшие цитаты – либо подлинные фразы М.А.
Волошина в беседах со мной, либо выдержки из его писем ко
мне»1. В этом смысле небольшая по объёму работа Ланна о
Волошине сохраняет значение первоисточника и никогда не
устареет.
Я
был близко знаком с Евгением Львовичем Ланном и Александрой
Владимировной Кривцовой на протяжении последних десяти лет
их жизни: с 1948 по 1958 г. Когда в 1952 г. я женился, я
познакомил с ними мою жену. В моём архиве сохранилось 8
писем Ланна и одно его письмо, общее с А. В. В РГАЛИ в фонде
Ланнов есть наши с женой и дочерью письма к ним.
Его внешность сильно действовала на воображение. Он не был
высокого роста, как написала М. Цветаева сестре; это ей
показалось, рост его был средний, к тому же, когда я его
знал, он сутулился. В пятьдесят лет он был, как в молодости,
худощав, даже почти неестественно худ, носил такую же, как в
молодости, причёску – рассыпавшиеся на две стороны густые
волосы, прикрывавшие уши. Крупный нос с горбинкой, глубоко
сидевшие живые глаза дополняли его облик. Когда я с ним
познакомился, я понятия не имел о М. Цветаевой, о том, что
она сравнила его с Паганини. Тем не менее разительное
сходство с конёнковским Паганини бросилось в глаза с первого
взгляда. И потом всякий раз, когда мы с женой
останавливались перед бюстом Паганини работы Конёнкова,
сразу же вспоминали Ланна. Он не хотел знакомиться с
маленькими детьми своих молодых друзей, чтобы не напугать их
своей внешностью, но они с А.В. настойчиво просили снимки.
А. В. написала нам: «Получила Ваше письмо и карточку
Алёнки. Спасибо! У нас есть специальный альбом для карточек
наших довольно многочисленных детей, и скажу без лести –
Ваша Алёнушка лучше всех! Прелестная мордочка и такая
симпатичная» (5 апреля 1958 г.). Наших детей – детей друзей;
своих детей у них не было. Нашей дочке они дарили прекрасные
детские книжки; в середине 50-х гг., особенно в шахтёрском
посёлке в Донбассе, достать их было нелегко. Ланн называл их
духовной пищей: «Выслал Алёнушке духовную пищу».
Я
бы рискнул назвать Ланна внутренним эмигрантом. В трагедии,
завершившей его жизнь, немалую роль сыграла полная
отчуждённость его от сталинского и послесталинского
истэблишмента. Он жил замкнуто, по нескольку месяцев не
выходил из своей квартиры в Лаврушинском, тайком помогал
репрессированным и семьям репрессированных, в том числе
сестре и дочери М. Цветаевой. Это были не разрозненные
эпизоды, а постоянный процесс. Я об этом мало знаю: об этом
не говорилось и из осторожности, и из сознания, что помощь
не должна быть демонстративной. Сами Ланны говорили мне, что
никогда не собирают у себя друзей, опасаясь доноса, сплетен,
которые могут для кого-то из присутствовавших иметь
печальные последствия, как это часто бывало в десятилетия
сталинского террора. Обычно они приглашали друзей поодиночке
или мужа с женой. Случайно знаю, что однажды Ланн участвовал
в сборе денег для семьи репрессированного писателя вместе с
Пастернаком (с которым вообще-то у них отношения были
натянутые). В литературе есть сведения о том, что перед
войной и в начале войны, перед эвакуацией, М. Цветаева
общалась с Ланнами, что после её смерти и возвращения Ланнов
из эвакуации в Москву сын М. Цветаевой побывал и, может
быть, некоторое время жил у них1. Ланн мне ничего об этом не
говорил. Эти слухи, зафиксированные В. Лосской, характерны:
трагические имена М. Цветаевой и Г. Эфрона связывают с
Ланнами.
Когда после ХХ съезда КПСС Анастасия Цветаева была
освобождена из ссылки и жила, по её выражению, «после 7 лет
тишины в Сибири» (л. 17, 20–23 сент. 1957) в Казахстане, в
Павлодаре, маленьком городке на Иртыше, она через адресный
стол разыскала Ланна, и в течение года между ними шла
необыкновенно интенсивная переписка. Нам известно около
восьмидесяти писем А. Цветаевой к Ланну с крайними датами
10 июля 1957 г. – 16 сентября 1958 г.2 Известно также, что
сохранился комплекс ответных писем Ланна, однако пока он нам
недоступен. Большая часть писем А. Цветаевой – почтовые
карточки, открытки, густо исписанные не только на оборотной
стороне, но и на лицевой, той, где адрес, причём текст
письма окружает адрес со всех сторон, располагаясь в
некоторых случаях вниз головой или боком, и заполняет с
обратной и лицевой стороны открытки все поля. Отдельные
письма были отправлены авиапочтой. Некоторые из цитируемых
ниже писем не датированы А. Цветаевой; если они написаны на
почтовых карточках, мы датируем их по почтовому штемпелю
Павлодара; если он не читается – по московскому почтовому
штемпелю; разница во времени между отправлением из Павлодара
и получением в Москве составляет обыкновенно семь дней. Если
недатированное письмо было отправлено в конверте, датировке
оно не поддаётся, так как все конверты сложены отдельно от
писем.
Эпистолярный стиль А. Цветаевой экспрессивен, метафоричен,
гармоничен. Все её письма содержательны, в них нет смысловых
пустот, остро проявляется чувство ответственности за каждое
слово.
«Архивы не уцелели, свидетели умерли или погасли», – говорит
она в одном из первых писем (л. 6 об., штемпель Павлодара 18
августа 1957). Судьба самой А. Цветаевой и её писем к Ланну
лучше всего опровергают эту грустную сентенцию; но она
показательна для её настроения той поры. «Зрения 3 %. Хожу
легко», – сообщает она о себе в первом письме (л. 1; 10 июля
1957). И продолжает: «Хлопочу о пенсии вяло, ибо трудно.
О реаб<илитации> не подавала. Мне скоро 63 года. Вот так».
(л. 1). Она не знала, что ей предстоит ещё долгая
плодотворная жизнь, что она будет окружена заботой и
уважением, что придут и реабилитация (в 1959 г.), и пенсия.
На глазах читателя её писем – вероятно, и под влиянием
переписки с Ланном и его заботы о ней – настроение А.
Цветаевой изменяется к лучшему, и уже через два месяца она
сообщает: «Хлопочу о пенсии – но мне не хватает лет» (л. 16;
13 сент. 57).
Важнейшее место в письмах А. Цветаевой занимает её сестра.
Вскоре после начала переписки она спрашивает Ланна: «Видели
ли Вы или А. В. Марину в Москве в 1939–1941 гг.? Видели ли
её сына Георгия?» (л. 11 об.; 24 сент. 1957). Очень важен
ответ Ланна на этот вопрос (или его отсутствие). Надеемся,
что через некоторое время мы сможем его получить.
«Спина мне перешиблена гибелью Марины», – жалуется А.
Цветаева (л. 7 об.; 13 сент. 1957). Потом снова: «Как мне
без Марины тяжело жить» (л. 85; штемпель Павлодара 4 авг.
1958). И делает, что может, для распространения стихов и
прозы сестры, сведений о ней. Только что, во втором сборнике
«Литературная Москва 1956», вышедшем на грани 1956 и 1957
гг., были опубликованы очерк И. Эренбурга «Поэзия Марины
Цветаевой» и восемь стихотворений М. Цветаевой. Впервые для
большинства любителей поэзии в СССР открылся поэт
необыкновенной мощи. Доступа к стихам Марины Цветаевой не
было, обращались к её сестре, дочери, как за стихами
Мандельштама шли к его вдове, за стихами Волошина – к его
вдове. Шли к женщинам – хранительницам русского поэтического
наследия, припадали к истокам, пили, не отрываясь, утоляли
жажду. «Есть в М<оскве> люди, дышащие Мар<иниными> стихами –
но у меня нет сил и времени их (то, что Аля мне списала)
списывать и слать. И это лежит на мне грузом вины» (л. 71
об.; без даты). Аля – Ариадна Георгиевна Эфрон, дочь М.
Цветаевой.
«Надо спешить писать о Марине» (л. 64; штемпель Павлодара 18
июня 1958). В 50-е гг. только А. Цветаева могла рассказать о
детстве М. Цветаевой. «Обещала Але о Марине» (л. 70; без
даты). И несколько позже: «Шлю вам начало обещанного Але о
Марине» (л. 81; без даты). Ещё позже, в ночь с 14 на 15 июля
1958, сообщает Ланну, что высылает ему продолжение своих
воспоминаний (л. 91). Ранее А. Цветаева сообщила Ланну, что
выслала ему прозу сестры о Музее изящных искусств, созданном
их отцом (л. 28; 23 янв. 1958). А в самом начале переписки
предлагает Ланну стихи сестры о Пушкине («Станок») и её
прозу о детстве. «Есть ли у Вас Мар<инин> (о Пушкине)
«станок»? Знаете ли прозу её – из нашего детства? М. б. – не
желая стихов, пожелаете прозу? Смогу прислать» (л. 2; 25
июля 1957). Не вполне понятно: в каком-то не дошедшем до нас
письме А. Цветаева уже предлагала Ланну прислать стихи
сестры, а он от них отказался? Или же А. Цветаева помнила
давнишнее прохладное отношение Ланна к поэзии своей сестры и
заранее предполагала его отказ от её стихов.
В
этом же письме А. Цветаева задаёт вопросы, изобличающие её
полную оторванность от жизни на протяжении двадцати лет
лагеря и ссылки, спрашивает о самом важном. «Была бы рада
Вашим ответам о том, живы ли, и как живы – брат Осипа
Эмил–ча Манд–ма и его жена? Не переиздавался ли „Камень«? Не
издавались ли Ваши стихи? Знаете ли Вы что-ниб. о Майе –
жива ли, где? И то же о вдове Макса Мар<ии> Степ<ановне>.
Всё это – как рывки ветра в астму (жизнь), которая, быть
может, на исходе» (л. 2 об.; 25 июля 1957). После вопросов о
Мандельштаме и его близких читаются вопросы о поэтессе Майе
(Марии Павловне) Кювилье (1895–1985), в первом замужестве
княгине Кудашевой, жене белого офицера, погибшего в разгар
Гражданской войны, во втором – жене Р. Роллана, и о Марии
Степановне Волошиной (1887–1976). В тексте есть прикровенные
оттенки, хорошо понятные людям тех лет. Если они живы, то
как живы брат и жена Мандельштама, где М. Кудашева и М. С.
Волошина – эти формулировки выражают беспокойство: не
арестованы ли они, не в лагере ли, не в ссылке ли. Вскоре
после этого спрашивает об А. Кручёных, который поддерживал
её в ссылке, «который начал писать ещё раньше Бориса
П<астернака>» (л. 4; без даты).
Один из лейтмотивов писем А. Цветаевой – беспокойство о
Пастернаке. В первом же письме Ланну она сообщает: «В
Сиб<ири> меня поддерживал Борис П<астернак> <…> Аля то 100
то 200 р.» (л. 1; 10 июля 1957). Затем переписка с ним,
по-видимому, прервалась. Пастернак шёл навстречу крестным
мукам, которые ему суждено было принять за «Доктора Живаго»
и Нобелевскую премию. Так, Е. А. Благининой в это время, 16
декабря 1957 г., он написал: «У меня были некоторые
неприятности, на меня было оказано некоторое нравственное
давление, отталкивающее своей двойственностью, – я частично
должен был ему покориться. Я должен был принять участие в
попытке приостановить появление романа в неведомом далеке
<…> Я не знаю, что меня ждёт, – вероятно, время от времени
какие-то друг за другом следующие неожиданности будут в том
или другом виде отзываться на мне, но сколько бы их ни было,
и как бы они ни были тяжелы или даже, может быть, ужасны,
они никогда не перевесят радости, которой никакая
вынужденная моя двойственность не скроет ».1
Прежде Пастернак не боялся скомпрометировать себя перепиской
со ссыльной А. Цве-
таевой – теперь ввиду разворачивавшейся против него злобной
политической кампании опасался скомпрометировать её и
поэтому прервал переписку с нею. А она всё снова и снова с
беспокойством спрашивает Ланна: «Что с Борисом? Болеет? Пишу
Зине, но если знаете – черкните» (л. 63; 10 мая 58). «Что с
Борей? Болеет?» (л. 80; 22 июня 1958). Зина – Зинаида
Николаевна Пастернак (1897 – 1966), жена поэта. На языке
советского времени вопрос, не болен ли человек, следовало
понимать «не арестован ли?».
Значительное место в этих письмах А. Цветаевой занимают сами
Ланны. В самом первом письме она спрашивает, жива ли А.В. В
следующем говорит: «А. В. в душе моей – как кристалл» (л. 2
об., 25 июля 1957). По-видимому, в ответ на её расспросы и
рассказы о своей жизни Ланн сообщил ей, что они с А.В.
болеют, потому что в этом же письме А. Е. Цветаева
расспрашивает, чем именно они больны. Последнее её письмо
почти всё заполнено советами о том, как А.В. Кривцовой
лечить её язву желудка (л. 93– 93 об.; 16 сент. 1958).
А. Цветаева вспоминает, что последний раз видела Ланна в
Москве на улице в 1936 или 37 гг. (л. 1 об.). (В сентябре
1937 она была арестована). А в другой раз пишет: «Я бы
хотела притти к Вам с Александрой Владимировной и посидеть у
вас вечерок <…> Каким-то чудом, райским, стоит во мне память
о том, что вы двое – в 57-м, как в 19-м, вместе, совершаете
кругожизненное путешествие – те же, не те же, те же! (Здесь
и далее подчёркнуто А. Цветаевой – В. Б.). В стужу мне это
весельем согревает тело – невесело носящее душу. Спасибо Вам
и Ал. Влад.! Крепко жму ваши руки! Ася.» (л. 8 об., 13 сент.
1957). «У меня немало друзей, дорогие Евгений Львович и
Александра Владимировна <…> – пишет она снова – но давно
ничьё письмо не трогало меня такой настоящей искренней
человеческой лаской, дружбой, приветом, теплом – как
полученное сейчас от Вас!» (л. 31, 31 янв. 1958).
Многие письма А. Цветаевой содержат слова благодарности за
поддержку, помощь. Первое письмо отправлено ею 10 июля 1957
г., а уже в следующем письме от 25 июля, через две недели,
она благодарит Ланна за присланные деньги. Как было сказано
выше, почта между Павлодаром и Москвой шла неделю (почти без
нарушений этого срока). Значит, Ланн первый раз отправил
А. Цветаевой деньги тотчас по получении её первого письма. В
письме от 13 сентября 1957 г. она благодарит за память и
заботу Александру Владимировну.
Ежемесячно Ланн высылал ей 250 рублей. В 1967 г. М. С.
Волошина, вдова поэта, рассказала мне в Коктебеле, что Ланн
перед своей с А.В. смертью перевел А. Цветаевой в ссылку
200.000 рублей. Эти деньги ее и спасли. Несколько раз она
благодарит за присылку детских книг её маленькой внучке.
Одна из этих книг была «Маугли», и она вспоминает, что
Марина «обожала» «Маугли» (л. 28; 23 янв. 1958).
Последнее письмо А. Цветаевой в очередной раз содержит
благодарность за присланные деньги и кончается словами:
«Храни Вас обоих Бог. Ася. 16.IX» (л. 93; 16 сент. 1958).
В
моей библиотеке имеется подаренный автором роман Ланна
«Старая Англия» с такой надписью: «Милому Диме Баевскому на
память о наших беседах в Москве с самыми лучшими чувствами и
с верой в то, что он напишет книгу менее скучную, чем эта.
Ланн. 28. VII. 953». Это было лето после смерти Сталина; о
чём только ни было тогда переговорено! Я рассказал Ланну о
замысле-мечте написать честную историю русской поэзии. К ней
и относится шутливое пожелание написать книгу менее скучную,
чем его собственная. Могли ли тогда мы с ним думать, что
такая книга и правда будет мною написана (к этому дню она
выдержала уже четыре издания), что полвека спустя я буду
рассказывать о них с А. В., а моя дочь, эта самая Алёнушка,
станет их коллегой – переводчицей художественной литературы!
У
самого Ланна библиотека была строго профилированная и весьма
необычная. История, география, культура, литература Англии
были представлены с замечательной полнотой. На меня
произвели впечатление толстые крупного формата тома,
посвящённые каждому графству. Всё это шло в дело при
комментировании английских классиков, при работе над книгами
об Англии. С этой библиотекой сочеталась готовность Ланна
рассказать остроумный, тонкий подлинно английский анекдот.
Снобом Ланн не был, а англоманом чуть-чуть был. У них с А.
В. была домработница. Она была как член семьи, вполне свой
человек. Звали её Фрося. Ланн называл её Фро.
Один из его анекдотов. Молодожёны в карете отправляются в
свадебное путешествие. Лошадь споткнулась. Муж сказал:
«Раз». Едут дальше. Лошадь второй раз споткнулась. Муж
сказал: «Два». Едут дальше. Лошадь споткнулась третий раз.
Муж сказал: «Три», вынул дорожный пистолет, приставил к
голове лошади и спустил курок. Лошадь упала мёртвой. Жена
закричала: «Как ты мог? Изверг! Я тебя ненавижу!» Муж
сказал: «Раз»… Жена замолчала, и с той минуты они прожили
долгую безмятежную жизнь.
Из молодости Ланн вынес несколько дружб – с замечательным
историком академиком Е. В. Тарле, с историками литературы
академиком А. И. Белецким и профессором Л. П. Гроссманом.
Бывало, придёшь к нему, а он говорит:
–
Садитесь, Дима, садитесь. Вчера в этом кресле сидел Тарле.
И
вслед за этим расскажет со слов вчерашнего гостя что-нибудь
интересное, забавное: Тарле был не только выдающийся учёный
с необъятной эрудицией в своей области и в смежных областях,
но и необыкновенно яркий человек с прекрасным чувством
юмора. В моей памяти застрял такой, например, эпизод,
рассказанный Тарле и пересказанный мне Ланном. У Тарле на
историческом факультете Московского университета училась
дочь Сталина. Однажды только Тарле начал читать лекцию, как
дверь аудитории открылась и появился опоздавший студент:
«Можно войти?» – «Входите». Едва Тарле возобновил лекцию,
дверь открывается снова: «Можно?» – «Можно», – с
недовольством произносит Тарле. Лектор он был замечательный,
читал темпераментно, и опаздывавшие студенты не давали ему
развернуться. Несколько фраз произнёс – дверь открывается
снова. «Можно?» – «Входите. И впредь не смейте опаздывать.
Больше никого пускать не буду». – Только это произнёс и
продолжил лекцию, как дверь открылась снова. «Можно
войти?» – На пороге стоит Светлана, дочь Сталина. –
«Пожалуйста, пожалуйста», – с улыбкой разрешил Тарле. Он
рассказал это Ланну, сам над собой посмеиваясь. – «Хорошая
она студентка?» – спросил Ланн. – «Очень средний
материал», – ответил Тарле.
Ланн был хроническим больным; чем именно он болел, я не знал
или уже забыл, но они нам с женой говорили, что время от
времени А. В. делает ему инъекции морфия. Сама же она была
женщина крупная, цветущая, несколько выше его ростом,
довольно полная. Мы с женой в это время жили далеко от них,
в шахтёрском посёлке в Донбассе, где работали в школе
учителями, а с ними общались летом, когда приезжали в
Москву. Последний раз мы навестили их на даче в Обираловке,
всем памятной по «Анне Карениной». Так эта подмосковная
станция второй раз после «Анны Карениной» связалась в моём
сознании с самым страшным. Они чувствовали себя хорошо; как
раз я свалился прямо у них на даче с каким-то приступом, и
они очень заботливо и квалифицированно мне помогали. Как
громом поразило известие об их смерти. В «Литературной
газете» появилось извещение о смерти А. В., она умерла 29
сентября, а в следующем номере –
о смерти Ланна. На всякий случай следует напомнить, что
доступной междугородной телефонной связи тогда не было.
Прочитав о смерти А. В., я тотчас отправил Ланну письмо.
Вскоре оно вернулось с наклейкой почты: «Адресат умер». Оно
сохранилось в моём архиве, в нём есть такие слова: «И Вы, и
Александра Владимировна постоянно были так внимательны к
нам, что Ваша потеря – и наша тоже. Александра Владимировна
своим светлым взглядом на жизнь, принципиальным отношением к
людям и доброжелательностью была для нас живым примером. Мы
оба часто вспоминаем уютные часы, проведённые у Вас». А
затем пришли письма от моей тётушки Маргариты Романовны
Кессель, литературной переводчицы, которая жила в Москве и
хорошо знала Ланна и А. В. 3 октября тётушка написала:
«Умерла Александра Владимировна. У неё был рак, и чтоб не
мучиться, они решили умереть – отравиться морфием. А. В.
умерла, а Е. Л., к несчастью, жив. В больнице (он лежит у
Склифосовского, в очень скверных условиях) он сказал, что
это он отравил А. В. (вероятно, он впрыснул морфий), и если
он останется жив, его привлекут к суду как убийцу. Суд уже
занялся этим страшным делом».
Следующее письмо моей тётушки датировано 5 октября. «2-го в
2 ч. умер Евгений Львович. Весь ужас в том, что вскрытие не
нашло рака у Ал. Вл. Она болела лето, считалось, что у неё
язва желудка, потом нашли, что рак».
Ланн умер не сразу, потому что его организм привык к морфию.
Такая трагедия стоит за немой двойной датой смерти 1958.
Ланн покончил жизнь самоубийством через 17 лет после М.
Цветаевой.
Ровно через три недели после смерти Ланна Пастернаку была
присуждена Нобелевская премия. Началась разнузданная травля
великого поэта. И 28 октября Пастернак сказал Ивинской: «Мне
эта история надоела. Я считаю, что надо уходить из этой
жизни, хватит уже. Тебе сейчас отступаться нельзя. Если ты
понимаешь, что нам надо вместе быть, то я оставлю письмо,
давай сегодня посидим вечер, побудем вдвоём, и вот так нас
вдвоём пусть и найдут. Ты когда-то говорила, что если
принять одиннадцать таблеток нембутала, то это смертельно;
вот у меня двадцать две таблетки. Давай это сделаем. Ведь
Ланны же сделали так! А „им“ это дорого обойдётся… Это будет
пощёчина»1 .
Однако Ивинская кончать жизнь самоубийством отказалась и
удержала Пастернака. Он умер от рака в тяжёлых страданиях
полтора года спустя после Ланнов. |
