|
Старое село
Деревня умирает тихо. Медленно. Спокойно и обреченно. В
останках домов гуляет ветер. Перебирает охапки соломы, её
бросили на пол для тепла и мягкости калики перехожие –
переночевать. Шарит ветер в черном зёве печи, где и
заслонки-то не осталось. О кастрюльках и чугунках даже мыши
не вспоминают. Всё прихватили доброхоты на память. Или – в
металлолом. В красном углу вместо божницы – искорёженные
проржавелые гвозди. Любители старины вырвали всё культовое
сооружение «с мясом». Дрожащими пальцами своими ветер гладит
старую подкову над дверью в сени. Не помог символ счастья и
благополучия. Не спас от безвременья. Всё когда-то
кончается. Нисходит к забвению. Канет в Лету безвозвратно. Только бурьян,
да корявые стволы яблонь будут некоторое время напоминать о
бывшей здесь жизни, которую не уберегли.
Словно костёр – доигрывает огоньками окон по вечерам
последняя изба. Это в отпуск приехала Маняшка, младшая из
рода Серёгиных. Шебуршит в доме. Позвякивает чугунками у
печи, сковородником да ухватом. Своеобычно стряпнёй
занимается. Приедет в гости из города завтра приятель
родителей, а побаловать нечем. Надобно хоть картошки
натушить. Благо – немного тушенки осталось, сдобрить блюдо.
Дымит в сумрачное небо родительская печь. Тянется к звёздам
сентябрьский дымок. Словно на нитку хочет звёздочки те
нанизать. Может, бусы хозяйке сделать, или просто –
поозоровать. Кто разберёт?
Время от времени Маняша оглядывается. На её хлопоты с
фотографий, что на стенах собраны в единые рамы, смотрят
мама, папа, братья и сестра. А из-за печи хитровато, из
другой рамы, поглядывают бабка с дедом. Им, видно, тоже
интересно, что это, на ночь глядя, внучка затеяла. И что за
гость к ней должен нагрянуть поутру. Если Федька, Володьки
Козыря сын, который ухлёстывал за Маней сызмальства, так это
не гость вовсе. Свой. Старосельский. (Ну откуда старикам
давно усопшим, знать, что Федька дослужился до вертолетного
капитана, что в деревню вернулся из какого-то далёкого, не
выговоришь сразу, Джелалабада не в привычном, деревянном
гробу, а в запаянном цинке? Что жёнка его Наталья, городская
из себя дама, после того более не появлялась не токмо в
деревне, на погосте даже? Нет, не придёт Федька, не дёрнет
за косу, языка не покажет, конфеткой-подушечкой не угостит,
домой не проводит из клуба Городнянского, что за озером.)
Родители, те всегда смотрят иначе. Будто жалеют чего. То ли
усталость Манину, то ли просто скучают из своего невиданного
далека по младшенькой. Они не в силах сойти с фотографий и
заглянуть в опустевшие сени. В них когда-то стояла на кадке
с водой солдатская кружка, рядом – газовая плита с пузатым
красным баллончиком – для варки варенья, а сундучок с салом
в чуланчике. Им не выйти на улицу, где дотлевают четыре
соседских избы; где аккурат посерёдке между ними притулился
неглубокой уже колодец. Только и радость осталась –
небывалого вкуса вода в том колодце.
А
за околицей разгулялась осень. Расцветила жёлтым березы,
пурпуром клёны, начали бурым налётом покрываться дубки. В
озёрную гладь бросила она тяжёлого металла. Порой кажется –
облака отражаться не смогут. Ан нет, плывут, родимые, в
небесном царстве. Кряквы да чирки бороздят этот свинец,
отдыхают перед дальней дорогой. Цедят клювами тягучую воду.
В ельничке из-под сухой хвои вылезли последние мухоморы.
Яркие, аж глаз режет! И во всём этом углядел бы отец Маняшин
правильность. Она же чувствует в предзимье только тихую
грусть засыпания.
В
печи весело постреливают полешки. Туда, в жар, задвигает
женщина кастрюльку с картошкой. Поглядывает, словно
примеряется – так ли поставила. Отходит к столу, садится,
берёт нож, яблоки. Тонкие, как бумага, дольки падают в
неглубокую глиняную посудину. В другую плошку бьются яйца,
сыплется соль и сахар, льется простокваша… Бабка звала ее –
сырокваша. Маня готовит пирог с яблоками так, как учила
когда-то мама.
Со стены кукушка сообщает механические восемь вечера.
«Значит, всё успею. И приготовить. И в хате тепло будет до
утра. Не зима, не выстудит за ночь», – думает, выливая
будущий пирог в сковороду, хозяйка.
Так за вечерними приготовлениями подползает сонливость.
Лежит Маня на старой кровати. Поскрипывают пружинки. За
печью тепло, как в детстве. Разметались по громадной подушке
тронутые ранней проседью, русые волосы. Слипаются голубые
глаза. Наваливается фиолетовый сон. И уже расступается перед
ней дом. Стены, словно двери, распахивает. Краски вспыхивают
неожиданно. Слепят. С неба льётся солнце. Лучами своими
щекочет шею и плечи. Приобнять норовит. А сила неведомая
Маняшку за руку ведёт. И год на дворе непонятный. Будто
война только кончилась. Та – Самая Большая сеча, на которой
отца свинцом нашпиговали, как утку на охоте. Кругом люди
снуют, вроде комаров – роятся. Да всё как-то суетно,
бестолково. И никто не помнит, что пятьдесят три мужика на
фронт ушли, вот-вот возвернуться должны. Подходит Маня к
околице. Тяжко шагает. Ноги ватные. Не хотят ступать. Однако
подталкивает кто-то. Смотрит девушка, на лужке семеро
солдатиков сидят. Махорочки запах долетает. Говорят что-то
тихо. Шинелки на них потрёпанные. Над карманами гимнастёрок
скупые солдатские «Отваги», да «Звездочки», да нашивки за
ранения. Красные – за тяжкие, жёлтые – за не очень. И семь
таких же тощих, как мужики, «сидоров» лежат подле. Ни тебе –
трофеев, ни тебе – гостинцев. Один солдатик оглянулся.
Прищурился. Улыбается сквозь самокрутный дым. Манит к себе
Маню. Подходит она робко. Отца узнает. Только он успевает
погладить её по голове, и тут же начинает стариться, и
медленно растворяется легким белёсым облачком. «Может, с
этого времени деревня «покачнулась»? – мелькнуло в голове
Мани. И почти сразу угасло – потому, как зазвенел громадный
будильник «Молния».
–
Батюшки, что это было-то? – сама себя спросила Маняша. –
Неужто сон? Такой странный… – вскочила, села на постель.
Медленно встала. Набросила телогрейку на плечи. Вышла на
улицу и поняла: от тишины можно оглохнуть. В нормальной
деревне петухи голосить принимаются часов с четырёх. Не
тут-то было. И куры не квохчут. Взяться им неоткуда теперь.
Даже рыбы в озере не плещутся. К зиме готовятся. Утки
снялись с временного пристанища, мерят крыльями километры
воздушных дорог по направлению к югу. – Хоть бы ворона
гаркнула, – прошептала женщина, когда, настывшая за ночь
вода полилась из умывальника в сложенные лодочкой ладони.
День предстоял привычный для отпуска. Если не считать гостя.
Он – художник из области. Человек известный и учёный. Первым
делом пойдёт на ручей. В купель. Ещё дед рассказывал, что
много лет назад в церкви старосельской случился пожар. И
затушить его не могли. Сильно занялось пламя. Отчаялись
люди, руки готовы опустить. Но грянула невероятная гроза.
Дождь затушил церковь. А молния несколько раз шандарахнула в
лесу в одно и то же место. Утром мужики пошли поглядеть.
Диву дались. Поляна образовалась, а посреди нее ключи бьют
из земли. И всё бы ничего, только стоит там сама, что ни
есть, Божья Матерь. Смотрит на них. Спокойно так, будто в
души вглядывается. Призвали батюшку из уезда. Тот освятил
родники, часовенку велел поставить. С той поры устроили
настоящую купель в том месте. От всех болезней вылечивает
водичка святая.
Перво-наперво художник совершит омовение, а уж потом придёт
в дом, поздоровается, позавтракает с хозяйкой. Он каждый раз приезжает на
два-три дня со своим фанерным ящиком на блестящих ножках.
Поставит его, прикрепит картонку и давай красить.
Вспомнила Маня про гостя. Умылась. Волосы расчесала.
Аккуратно собрала гребёнкой. Платок повязала. Сама, правда,
понимает – засуетилась душой. Заметалась. С чего только? Не
впервой приезжает человек. Ещё к маме с папой заезживал. В
трудные годы хлебушка беленького привозил. Своя пекарня не
шибко вкусный готовила. Больше на сапог кирзовый буханки
походили. А тот – душистый, с румяной корочкой… Одно слово –
городская булка.
Маня в пятнадцать лет влюблена была тайно в художника. Ждала
его появления. Томилась, но виду никому не подавала. Иногда
пряталась у купели в кустах. Слушала, как он, окунаясь в
холодную воду, покрикивал от удовольствия. Прыгало сердечко
её у самого горла от этого крика! Увязывалась с бородачом по
грибы, за клюквой, за брусникой. Взгляд его ловила. Всё
думала, заметит её возникающую женственность. Станет
относиться иначе. Не как к гадкому утенку, а как… к
настоящей девушке. Но время расставляет свои точки и
запятые. Сейчас, через двадцать с лишним лет, глядит на его
седые голову, бороду, вспоминает наивную любовь свою первую
с улыбкой. И хорошо делается, просто горло перехватывает,
как хорошо!
–
Эх, жалко-то деревни, Манечка. Эх, жалко, – вздохнул
художник. – Так здесь славно, только никому не нужно. Вот ты
поприезжаешь ещё пару годков, ну – пяток и – всё. Кончится
Старое Село, как кончились Девять Дубов и Городня. А ведь
люди сюда триста лет назад пришли. И жили счастливо. И
любили. И жизнь другим давали. И – нате вам, ты последний
здесь житель, – отхлебнул из щербатой чашки брусничного
компота гость. С лёгкой досадой добавил: – Да и то дачник.
Говоришь, ремонт затеять хочешь? Отчего бы нет? Помогу, чем
смогу. Руками, советом, ещё чем. Только надолго ли хватит
тебя, голубушка, – ездить за тридевять земель к землице
родной ежегодно? Время нынче смутное. Как знать, кто зимой к
твоей хате прибьётся? Придут душой убогие, накуролесят или –
спалят ненароком, а то и нарочно. И – всё. Видишь ведь,
сколь туристов нерадивых приезжает к источнику. Поглазеть,
погалдеть, пикник устроить. Лесник едва успевает мусор
собирать и сжигать. Не тот нынче народ пошел. Нет в нём
уважения к чужому труду. В городе живешь, не хуже моего
знаешь…
Задумался человек. Перемалывает челюстями яблочный пирог,
запивает компотом, глядит на Маню. И тут же, перескочив на
другое, продолжает:
–
Как ты маму свою с отцом повторяешь. Диву даюсь! Обычно
походят на кого-то одного из родителей. А ты – от всех по
кровинке взяла. Ты не кори меня. Вслух мыслю. Оно, конечно,
хотелось бы, чтобы не покидала ты края родимые. Раз тянет
сюда магнит, значит – надо. Я вот думаю порой: «Когда
настанет время переплыть через Лету, свидеться с родными в
иной жизни, что мы им скажем? Что сами деревню бросили на
умирание? Ту деревню, в которой каждый камешек, каждая
тропка, каждое брёвнышко им знакомо? Где мы сами на свет
появились?» Больно думать так до невозможности, Манечка! Я
от боли этой даже на карточки твоих родных глядеть не могу.
Стыд сжигает, а сделать ничего не в силах. Только что –
поклониться памяти их и праху.
–
Я и сама вижу, что всё кругом умирает. Только думаю, всегда
за осенью приходит зима, за ней – весна и лето. Так уже
много веков. Может, и сюда когда-нибудь придут другие люди.
Выкопают колодец на месте старого, и всё начнется снова… –
роняет Маняша медленно, спокойно и упрямо.
Сентябрь-октябрь 05,
Орел, Пятигорск |
