|
*
* *
Ночь упала в ладонь перезрелым плодом:
под чёрной тугой кожурою – сочная мякоть
запахов, звуков и жестов, что вызрели за день,
соткав невесомую плоть таинственных слов,
которые на рассвете оживут под чьим-то пером
и
станут стихами.
ПОЭЗИЯ
Очарованным странником блуждая
по извилистым путям причудливых ассоциаций,
лёгкой бабочкой перелетая
с
метафоры на метафору,
расцвеченную изощрённой фантазией,
жадно вслушиваясь
в
трепетное мерцание изысканных рифм,
упоённо плескаясь в тихой заводи
журчащих ассонансов и аллитераций,
забываешь, как страшен и жесток
окружающий мир.
О
блаженное беспамятство,
как недолго ты длишься!
*
* *
Слово… Кромешная тьма.
Сияющий свет.
Удар в спину.
Бальзам на рану.
Приговор без обжалованья.
Сокровенный обет.
Несмываемое пятно.
Золота драгоценные граммы.
Слово…
Спасительная соломинка.
Камень, что тянет ко дну.
Мост через пропасть.
Гранитная глыба.
Облако воздушное…
Слово…
Я
любое пойму и приму,
кроме, пожалуй,
лживого и равнодушного.
АКВАРЕЛЬНЫЙ ПЕЙЗАЖ
Взгляд, лениво скользнув по стене,
споткнулся о раму и,
сместившись на плоскость листа,
незаметно увяз
в
бесформенных мазках сероватого цвета,
растекшихся по бумаге,
сквозь которые медленно проступали,
преобразуя плоскость в пространство,
клочья предрассветного тумана,
и
глубже, сквозь них,
силуэты домов, и сады, и кусты ивняка,
застывшие над сонной рекой, –
распластанный по листу
осколок смутного сна,
сдобренный вкусом
щемящей тоски об ушедшей весне, –
миг забытой безмятежности и счастья,
остановленный кистью,
но, вопреки иллюзии авторского всесилия,
растворённый во времени,
как в кислоте, – навсегда…
Я
свеча…
А. Тарковский
День затих. Всё живое отходит ко сну.
Время сбавило шаг, застывая на стрелках, как пена.
Воздух пахнет опавшей листвой – горьким запахом тлена.
Ветер что-то бормочет, баюкая в небе большую звезду.
Спящий мир провалился во тьму, как в слепую дыру.
День и ночь, жизнь и смерть – это слишком неравная мена.
Только я – не свеча, не погасну на стылом ветру:
у
окна до зари просижу,
как-нибудь эту ночь пережду
и
увижу рассвет, что придёт поутру.
Он придёт и отпустит на волю из тёмного плена.
МУЗЫ
В
прежние времена
Музы прилетали к поэтам с небес
по скользящему графику:
то днём, то вечером, а то и под утро.
Нынче век XXI, и Музы стали не те:
к
примеру, моя,
с
поправкой на технический прогресс,
матерясь и кряхтя,
появляется из системного блока
при каждом включении компьютера.
ИЗ ЦИКЛА «СТРАНСТВИЯ»
ОСЕНЬ В ЛОНДОНЕ
Что мне Париж со своим Божоле –
хвастун, лягушатник и сноб,
если в Лондоне осень
приготовила терпкий коктейль
по рецепту мистера сплина:
сонный Сохо за окнами паба
ксерокопией древней саги
подколот к вечернему списку
осенней хандры, листопада и сумерек,
пахнущих морем – чешуёй мёртвых рыб
и
мазутом незамолкающих доков.
Дёготь ночи здесь пьётся легко,
словно портер, тягучий и чёрный,
согревая, но не веселя.
Взгляд упирается в запотевший стакан,
тщетно ища пресловутое дно – пристанище истины,
но паб ещё не закрыт, и есть время понять:
истина обитает не здесь.
Что мне Рим со своим Колизеем –
подгулявший плебей,
нацепивший тогу патриция,
если в Лондоне осень,
облачённая в царственный пурпур,
ворожит над грядущим,
глядя в «Лондонский глаз» –
колесо обозрения, стальной паутиной
нависшее над Лэмбетом, – оживший фантом
воспалённого бреда обезумевших технократов,
укравших у Ангелов право летать.
В
прозрачной кабине стеклянного кокона
поднимаясь всё выше и выше,
сладко грезить о птичьем полёте, но,
повинуясь неумолимым законам Ньютона,
достигнув вершины, опускаешься вниз, –
туда, где из клочьев тумана
бессильно грозит небесам одинокий Биг Бэн,
где чёрной тенью прячется в сумраке
ажурная громада Вестминстер-Холла
и
бурая Темза вяло струит на восток
свои сонные воды, чтобы выплеснуть в море.
Взгляд упирается в серый гранит берегов,
но спуск ещё длится и длится,
и
есть время понять: свобода – это парение.
Что мне Берлин – толстый бюргер, лениво жующий
пресную жвачку минувших веков,
если в Лондоне осень при свете ночных фонарей,
припав к площадям, читает анналы былого
по трещинкам на асфальте, как по книге времён.
Машины спешат по Кенсингтон-роуд
мимо спящих домов. Там уют, и тепло,
и
горящий камин навевает блаженную дрёму,
сквозь которую ощущаешь, острее, чем прежде,
как в опустевшем Хайд-парке
с
ветки клёна упал пожелтевший листок,
прозрачный, точно кожа младенца.
Он уже умер, но, не зная об этом,
слепо летит в темноте, подхваченный ветром,
и
медленно опускается на траву –
беззащитен, жалок, нелеп.
Теперь это – мусор, и утром его уберут.
Взгляд упирается в землю, но утро ещё не настало,
и
есть время понять: смерть не бывает права.
Что мне чванливый Мадрид,
обжигающий перцем кровавой корриды,
если в Лондоне осень гуляет по Пиккадилли,
воскрешая в памяти прошлое,
бывшее не со мной, но ставшее частью меня…
Лондон, мой Лондон, древний и вечно юный,
я
– твой кленовый листок,
я
– пылинка твоих перекрёстков.
Ветер времени унесёт меня прочь,
но я навсегда останусь с тобой,
ибо имя моё ты вознёс к небесам
на шпилях собора Святой Елены…
Взгляд упирается в небо, но сегодня безветренно,
и
есть время понять: права только жизнь.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ДОЖДЬ
Вокруг никого, только этот город, промокший
под холодным дождём,
и
я – случайный прохожий
бесцельно бреду по Невскому,
слушая тихие всплески
дождя в лужах.
Мой город, ты снова слегка простужен,
но дождь не станет преградой
у
меня на пути. Нет, не надо,
не предлагай мне полупустой троллейбус,
я
всё равно пойду пешком и немного согреюсь,
отогрею душу, застывшую в разлуке с тобой:
ты – мой
весь, без остатка – эти площади,
улицы, парки, дворцы и каналы,
в
которых ветер полощет
изорванное покрывало
опавшей листвы;
мне под ноги ложатся мосты,
выгибая горбатые спины,
а
я всё иду, упиваясь тоской и дождём –
так пьют драгоценные вина, –
смакуя каждый миг, чем-то похожий на сон,
и
сердце моё, этого города вечный невольник,
тихо заплачет в унисон
с
Ангелом, что к здешнему небу навек пригвождён,
как бабочка, длинной иглой Петропавловской колокольни.
8
января 2005 |
