|
Константы Ильдефонс Галчиньский
ОТ ПЕРЕВОДЧИКА
Как всякий настоящий поэт, К. И. Галчиньский не гнушался
никакой формой, если она сама приходила к нему. «Романс»
(1935 г.) явно сочинён под влиянием русской песни и
воспоминаний о России. Потому и форма его в чем-то близка
песенно-романсовой. «Сильвестр Марош» написан в 1948-м,
когда война была ещё в сердце. А война – это хаос, это
столько сразу, о чём надо успеть сказать. Вот и
переплетаются рифмы с верлибрами, прорывается чуть ли не
проза. А главное здесь – это судьба русского, который погиб
за Варшаву, как поляк за Европу. И причём здесь форма, когда
сама жизнь, а ещё и смерть пишут эти строки... В переводе
максимально выдержаны и размер, и содержание, а взялся я за
него ещё и потому, что Марош оказался смолянином, и,
насколько мне известно, никто раньше это стихотворение на
русский не переводил. «На немного мне бы…» (1946 г.) – мой
первый перевод из Галчиньского, почти интуитивный, без
обращения к словарю…
Сильвестр Марош
Памяти Эдварда Шиманьского
У
Сильвестра была сестра и раскосый взгляд,
очи Сильвестра сияли небесным блеском,
а
когда по Смоленску прокатила свастика свой бронированный ад,
то погубила сестру Сильвестра заодно со Смоленском.
Да что там города, да что там сестры! –
нам сестрою стала простая идея –
и
потому растут наши новые сестры как сосны,
и
новые города, улыбаясь, строятся, тянут шею,
а
идея, видите ли, есть голова и руки,
и
похоронка, и колокольные звоны,
пан Крупчаловский1, теперь можно ничего не бояться, даже
стука,
нас сегодня уже 300 миллионов.
Простите, ошибся, ибо на одного меньше стало,
Ибо нет Сильвестра, то есть минус одна особа,
ИБО СИЛЬВЕСТР, РУССКИЙ, ПОГИБ, КАК ПОЛЯК
ЗА ВАРШАВУ,
ЗА ВАРШАВУ. КАК ПОЛЯК. ЗА ЕВРОПУ.
Словно бомба, простите, взорвалась разведка его
На территории, что захватила Гитлера рать.
Тяжкое время. Но сердцу легко,
Когда сердце ведает, зачем жить и за что умирать.
Неисправна рация, нельзя тянуть больше,
сложное дело,
но с трудом до Сточка2, к полякам, а в Польше
в
миг влюбилась в него Хелена.
Коротковолновку в хлеб, чего проще?
Ее в хлеб, сам в поезд. Уехал сразу.
Хелена глядит, а наглядеться нет мочи.
Ибо красив большевик был, холера, как роза.
Из Сточка к Варшаве поезд ползет, грохочет,
мысли Сильвестра роятся.
Что же делать, взглядом Хелены смотреть в ее очи,
Или думать о хлебе, где спрятана рация.
Вот и Варшава. До свидания, Лена.
Дождь. Глаза у Хелены на мокром месте.
До свиданья, голубка. Видишь ли, в метафизике я полено,
только одно слово я знаю: конкретность.
С
трудом Сильвестр отыскал пристанище, аж на Праге1,
только нищее, ох! беднее нет,
ибо рабочий, у которого поселился Марош, бедняга,
зарабатывал мало и жил как французский поэт.
Но потом, переехав на новое место, в Беляны2,
он стал обладателем роскошного
неба,
ибо оно усыпано драгоценными звездами, как сказочная
поляна.
Передатчик работает снова. Мир прекрасен,
и
прекрасна другая полька, Кристина.
Но попалась со всей семьею, и землю красным
залили звери (никто не знает, где их тела теперь стынут).
Потом гибнет муж Марии, но Марию в Павяке3 ждут роды –
Бог дарит двойню,
как две новых звезды, как Кастор с Поллуксом на новом
польском
социалистическом небосводе.
А
что же Сильвестр? А ничего. Однажды в трамвае
встретился, как в тумане,
когда Хелена садилась в трамвай, чтобы ехать до дому,
давка и писк, и врывались в трамвай варшавяне,
словно безумствующий полонез буффонов.
Переговорили в трамвае. Сильвестр спросил о Микусе,4 что,
так же
весел, как пташка, хохочет?
Хелена: – О, вот на фотографии он.
Вылитый Генрик, и так же, как прежде, любит малыш перед сном
выходить на балкон,
и
говорит: – Мам, я только еще погляжу на ночку.
(Микус увидел смерть.)
Это был последний разговор с Сильвестром,
сколько уже прошло лет!
Последний, поймите, потом ведь Сильвестра
растаял и след.
Но однажды, на стене, да,
новая афиша театра смерти. Ага:
Объявление
.
. . . . . . . напали трусливо . . . .
.
. . . . . польские бандиты . . . . . . . .
.
. . . следствие доказало неопровержимо . . . . . .
.
. . . . . . . . тайной организации . . . .
приказываю, в связи с вышеизложенным, всех лиц,
приговоренных полевым судом службы безопасности
и
ожидающих помилования
11. XII. 1943 и 14. XII. 1943
публично рас-
трелять
далее список 170 имен,
среди них:
СИЛЬВЕСТР МАРОШ
Подписал: НАЧАЛЬНИК СС И ПОЛИЦИИ
ВАРШАВСКОГО ОКРУГА
Варшава, 15.XII. 1943.
Афиша висела на улице Бельгийской,
в
декабре сорок третьего года – вечера кадры:
Декабрь. Тротуары скользкие, ой,
как жизнь конспиратора.
О, друзья мои из Варшавы, Москвы и Праги,
Сильвестр Марош учил нас холодному разуму и горячей
отваге,
а
погиб, что ж, жизнь такова. Только для идеи нет смерти.
О
Сильвестре Мароше когда-нибудь будут петь песни,
не иначе.
Ибо Сильвестр как Вергилий учил нас писать стихи,
поверьте,
ибо метко стрелял, отстреливаясь у своего передатчика.
Сегодня, слушая Баха с добрых пластинок, глядя на пса живого
и зеленый
ковер травы,
пью кофе мысленно с ним.
Запишите теперь хорошенько слова эти вы:
Сильвестр Марош. Псевдоним.
То ничего, Музы. Музы вольные, вы сейчас заливаетесь смехом
и
поете песни;
эта могила цветок; в таких цветах живет дыхание нашей земли,
освобожденной от плена;
пусть лучше женщины оплакивают раскосого Скифа:
Кристина в небе,
А
на земле Мария и Хелена.
Но, пусть пани еще подаст кофе, размешаю
И
продолжу писать. Двоеточие дробью:
СИЛЬВЕСТР, РУССКИЙ, ПОГИБ КАК ПОЛЯК
ЗА ВАРШАВУ.
ЗА ВАРШАВУ. КАК ПОЛЯК. ЗА ЕВРОПУ.
А
теперь дождя свободы как псам налакаться
хочется, мой пан Крупчаловский понурый, довольно
опускать плечи и шептаться.
Представь себе, что ты волен.
1948
РОМАНСtc "РОМАНС"
Женский голос в березняке, русский романс в березах
«Ах, что за боль…»
и
чей-то туманный образ
как тот романс
«Ах, что за боль…»
Раскаленное небо похолодело,
хмурится, давит,
лишь косой луч:
порыв ветра завертел в танце за локти деву,
умчал в просвет между туч –
в
мою память.
Рвутся струны, поют: Море, кораблик у плеса
на пенной волне,
вспоминаю, чтобы запомнить, – синева и береза,
и
лицо, как во сне.
1935
***
Отдохнуть от любви на немного мне бы,
нет, не могу. Даже Бог не дает ей остынуть.
В
его воле избавить от глада и мора, а Он улыбается с неба:
хотел только добра, но превратил оазис в пустыню.
1946 |
