|
Сергей Жбанков
Как ты меня любишь?
Она прислонилась к его щеке, словно бритвенная система «Жиллет-слалом».
–
Ты меня любишь? – проворковала она.
–
Да, конечно, – простодушно ответил он.
–
А как ты меня любишь?
–
Ну... Просто люблю.
–
Просто любят амебы и вирусы гриппа... – насупилась она.
–
Ну... тогда я люблю тебя... сильно.
–
Еще скажи: как боксер – штангу! – козырнула она своими
познаниями в спорте и поджала пухлые губы.
Он был вынужден призадуматься и поменял форму ответа.
–
Моя любовь к тебе возвышенна! – продекламировал он.
–
Я здесь! – сказала она. – Опустись на землю.
Мотылек-опылитель!
–
Черт!.. – заволновался он, теребя галстук. – Ну... Я даже не
знаю... Понимаешь, я люблю тебя так, как все...
–
Что?! – ее глаза округлились. – Ты хочешь сказать, что я –
ветреница и до тебя меня любили многие?! Какой ужас! И это
ты!!!
–
Упаси господи! – задергался он, покрываясь бордовыми
пятнами. – И в мыслях такого не было... Я... Я страшно люблю
тебя...
–
Ну вот, договорились... Теперь я еще и уродина! Страшная и
уродливая девушка, которая хочет любить и быть любимой... А
ее унижает тот, в которого она верила...
Его захлестнул приступ кашля. Он поперхнулся, издал какие-то
сипящие звуки и вскочил со скамейки. По его щекам сползали
вниз две объемные мужские слезы.
–
Дура! – воскликнул он. – Дура! И любовь моя к тебе –
дурацкая!...
Он поднял воротник пальто и устремился к выходу из парка...
–
Коленька, дорогой! Вот теперь я верю, что ты меня любишь! –
Она догнала его и ухватилась обеими руками за рукав его
пальто. – Знаешь, еще мама мне говорила: «Если такую дуру,
как ты, кто-то полюбит, то полюбит по-настоящему...»
Коленька! Ну же, поцелуй свою дурочку!..
А рукав... Рукав к твоему пальто я потом пришью...
Иосиф Хатилин
Баклуши
Тебе дают еще раз убедиться,
что все, что было, поросло быльем.
Песочные часы пересыпают прах
минувших дней, любимых лиц и лилий.
Твоих интрижек мелкая монета
в
тебе, как в гипсовой копилке, верещит.
Лукавым псом вокруг добычи ходишь.
Добыча называется – капкан.
Вопросы задаются не тогда,
когда ответы еще что-то значат.
Я
б целовал тебя и день, и ночь, и день,
пока б твоя кифара не сломалась.
Дверь отворяя в лестничную клеть,
вставною челюстью еще раз грустно клацнул.
Рассказывала о своей собачке
так радостно, как будто о себе.
Сверкай своею лайкрой, положив
так ногу на ногу, что ясно: что-то прячешь.
На ум пришло сегодня кое-что
получше, чем во вторник приходило.
Бульдог английский так меня мотал
по нашей улице, что в голове – Вестминстер.
Ты одеваешься в прикиды от кутюр.
Хотела бы и я себе кутюра.
Стоишь как цапля, на одной ноге,
позируя любимому болоту.
У
мартовских котов такая жизнь,
что мужу ночью снова снятся кошки.
Ходил по кладбищу. Искал местечко, чтоб
и
на том свете быть среди знакомых.
Большой оригинал. Он отрицает,
что не похож на старого осла.
Спасибо. Принимаю твой подарок:
еще один улыбчивый рассвет.
Звонки, звонки, звонки по телефону.
Поднимешь трубку – тундра, кимберлит...
Казалось, строишь дом. Казалось, в самом деле
в
нем доживешь до скрипа половиц.
На берегу обрушенного сердца
все тот же равнодушный ропот волн.
Проходят дни. Осенние дожди
смывают лица с тонкого батиста.
У
безнадежного Ван-Гога рдеет ухо,
отхваченное бритвой... Плачет Арль.
У
этой с мягкими и теплыми губами,
похоже, долгая – как мга календул – жизнь.
И
суждено: крутить хвосты волам
и
в рот бросать без промаху галушки.
Как хочется на солнце разглядеть
навозному жуку хоть кучечку навоза.
Последний – с нищенского рубища земли –
снег мартовский уходит без печали.
Росистой радости проснувшихся фиалок
я
верю, как улыбкам стюардесс.
Какая обходительность и такт!
Как к нам нежны тарантулы и змеи!
И
каждый ожидал, что кто-то чиркнет спичкой
в
глухой оледенелой темноте.
Весь этот сброд, хлобыщущий водяру,
готов громить любые алтари.
На легких парашютиках своих
шлет свой привет ресницам одуванчик.
Бояться стал укусов телефонных
после твоих – предательских – звонков.
Ты с этой женщиною на лугу зеленом
играл в кузнечики. Колени в чабреце.
Халатик твой распахнут, и под ним
сплошь в солнечном сиянье Эльдорадо.
Семидесятилетний граммофон
заводишь – и опять цветет Вертинский.
Ходил на цырлах, пел на цырлах, жил.
В
гробу – а кажется, что все еще на цырлах.
Хотелось быть начальником. Писать
холеным паркером на щечке секретарши.
В
пальто ратиновом, с ревучим мегафоном
зовет вперед – к победам и погромам.
Благочестивейшая патока течет
с
губ, за которыми клыки тоскуют волчьи.
На земле, в небесах и на море
вор на воре у нас, вор на воре.
После вчерашнего на кухне Ватерлоо –
скелеты килек, челюсти сардин.
Когда б Зюганов был как Бельмондо,
я
б только за него голосовала.
О
господи, у женщины отнять
пытаются туман в глазах и ветер!
Попробуйте-ка думского кота
разжалобить невзгодой серой мышки. |
