Александр Макаренков

В минувшем году издательством «Богородский печатник» (г.Черноголовка Московской области) выпущен сборник рассказов «Утренний свет» известного во многих уголках России своими песнями смоленского писателя, барда и художника Александра Макаренкова. Книга со­стоит в основном из новых рассказов писателя. Прозу Александра Макаренкова отличает одна особенность: в сжатом пространственном и временном объеме рассказа, за какую бы тему ни брался автор, ему всегда удается раскрыть ее широкомасштабно. При чтении его рассказов возни­кает ощущение взрывчатого расширения внутреннего сконцентрированного «я» во вселенную человеческих чувств и сложных бытийных и, в частности, бытовых взаимоотношений людей. От языка же рассказов получаешь настоящее эстетическое удовольствие, – он богат красками, светом, тенями и полутенями, неожиданными метафорами, точными наблюдениями. «Букетом полевых цветов» назвал сборник «Утренний свет» известный русский писатель Борис Васильев. Более точ­ного сравнения не найдешь.

Представляя сборник «Утренний свет» Александра Макаренкова, редакция поздравляет своего коллегу по Союзу российских писателей с новой художественной книгой и с удовольстви­ем публикует в альманахе рассказ из нее.

Владимир Макаренков

Васька 

Вячеславу Федоровичу Самарину — художнику и философуtc

 I.

День выдался обычный. В своем абсолюте. В утренней овсянке и чае после нее. В баналь­ной чистке зубов. Причесывании. Уходе на ра­боту.
В щелчке за спиной английского замка. Он отделил меня сегодняшнего от вчера. Ото дня, в который пришлось вернуться из при­вычной командировки. Раньше мне по душе было — лечь спать в одном городе, а проснуть­ся уже в другом. В том, в который никогда раньше не попадал. Или в том, в котором зна­комы щербины на асфальте улицы Ленина, а то и деревья на набережной с бронзовым Пуш­киным или Буниным. Мотание по стране. По душе они были раньше. Не теперь. Теперь стал уставать. То ли от суеты вокзальной. То ли от перестука колес на стыках рельсовых. То ли от бегущей за окном природы. Потому, как только приехал, позвонил. Первым делом — на работу. Испросил отгул за недавний «прогул». Получил утвердительный ответ и уснул до по­лудня. Позже, когда проснулся, пил чай. Дре­мал под аккомпанемент телевизора. Снова ставил на плиту чайник и ждал, пока из его малинового нутра голос воды выдаст призыв­ный свисток. «Все когда-то кончается», — выпалил кто-то умный, в чем несомненно оказался прав. День отдохновения остался поза­ди. Там, за дверью с глазком и эротически на­строенным язычком английского замка...

Улица отдавала весной. Ночным дождем. Не­спешным приходом соседа в мокрой кожанке за полбуханкой хлеба. В «ночной» бежать далеко, а дверь соседа рядом. Одолжить можно.

— Я пытался успеть в магазин, что на углу... — оправдывался сосед. С мокрых волос текло. Вид непрезентабельный, надо сказать. Но помощь человеку оказать надобно непременно. Сам в по­добную ситуацию попадал не раз.

— Вы войдите, что на пороге стоять? Мы же не в Америке, где у соседей совершенно не принято одалживать хлеб или спички.

Он неловко вдвинулся в узкую прихожую. Шмыгнул мальчишески носом. Я тем временем отрезал ломоть и отдал. Сосед благодарно кив­нул. Еще раз оправдался и суетно исчез в своей двери справа от лестницы (если подниматься снизу, а если спускаться, наоборот — слева от лестничного пролета находится его обитая рей­кой дверь).

Приход соседа тоже остался во вчера.

Я влился в знакомый поток отстраненных людей. Главное — попасть, что называется, «в струю». Дальше любая кривая вывезет в нуж­ную точку. Можно глаза закрыть и поплыть по течению. Вывезло как раз к дому с колон­нами. К привычному сержанту милиции на входе. К коричневой двери лифта. (Его соору­дили спешным порядком к приезду началь­ства. Оттого, наверное, коробка с людьми по­стоянно зависала между этажами. Народ называет это «законом подлости».) К кабине­ту с собственной и еще тремя фамилиями. К столу, в котором не хватает половины ящиков.

В тех, что в наличии, — достаточно бумаги. В основном — черновики, которые жалко выб­росить. На стене акварель приятельницы с не­сколько разнузданной по смыслу надписью:

«Гению общения — заполучи-ка оттепель». На другой стене — пивной календарь. В нем каж­дый день «красный», ибо пиво пить нужно ежедневно. Но в меру. А повод? Ровно триста шестьдесят пять поводов в году! Правда, может быть больше. Это с какой стороны посмотреть. Как посмотреть на количество и качество дней.

Порылся в столе. Нашел несколько чистых листов бумаги. Взял ручку. Начали прибывать коллеги. Выдержал анекдоты, здравицы и но­вости. Одарил анекдотом на злобу дня — о борьбе с наркомафией, наркоманией и нарко-зависимостью. Каким? Простым и немного скучным: «Ватсон вопрошает Холмса:

— Сэр, неужели вы в самом деле видели со­баку Баскервилей и остались целы?

— Ватсон, выкурите мою трубку — не то увидите...»

Поржали.

Закрыл глаза. Вдохнул побольше воздуха. Замер. Собрался. Так с закрытыми глазами и вывел на листе совсем нежурналистским по­черком совершенно нежурналистский заголо­вок вместо отчетного о командировке матери­ала: «Васька».

 II.

Ему, казалось, наплевать если не на все, то на многое. Только при том слово, данное са­мому распоследнему забулдыге деревенскому или приезжему, непременно держал.

— Ить нельзя по-другому. Таким боком че­ловека под монастырь подведешь. Он те лишний раз налить не соизволит. На опохмел не выделит скромной копеечки. А она, копеечка эта, с больной головы так нужна бывает! Душа много чего не понимает, ноет. Слезами от боли и гнева на себя самого заливается. Да еще не выручит никто. Не наказание грядет, казнь на­туральная. Не-е. Нельзя, чтоб обещанного не сделать. Ить ни в коем разе нельзя, — делился он при благом расположении духа. И продол­жал, если слушатель попадался благодарный.— Моя вот бывшая супруга агрессором величала меня. Какой из меня агрессор? Глянь, — Вась­ка улыбался. Щербатый рот его заставлял не­вольно улыбнуться и собеседника, — мухобой­ку в руки взять и то жалостно. Или червяка земляного располовинишь случаем — сердце екает. Он же — тварь бессловесная, безмозг­лая. Под штык попал и — нате вам. Говорят, правда, оне не гибнут сразу. Генерировают. Мол, из двух ошметков два новых получается представителя. Мне чепуховина эта неведома. Непонятна даже. Хотя — ученым видней, — в руках мужика возникала газета. Он отрывал кусок. Скручивал козью ножку. Укладывал торжественно ногу на ногу. Проверял пальца­ми — застегнута ли самая верхняя пуговица рубахи. Сдвигал кепку на затылок. На манер дембельской фуражки получалось. Вопрошал невозмутимо: — Какой я к хренам агрессор отсюдова? Моя говорила, что пьющий больно. Так у нас председатель один — из малопьющих. На то причина у него имеется. Язвенная бо­лезнь. А вот остальной народ употребляет по­головно. Через спиртное Варюха моя и пошла к мамане своей жить. Моей, значит, теще. На старое, так сказать, постоянное место прожи­вания согласно прописке, — Васька затягивается дымком. Самокруточка кончается. В тра­ву бросает чинарик. От него поднимается малая струйка дыма и обрывается. Вздыхает Васька го­рестно: — С той поры один. Как перст один. Ей-ей! Не веришь? Тока и заботы — кому помощь оказать. Где за магарыч, где за деньги или еду какую выходит. Думается, однако, где-нить в од­ночасье напьюсь, наемся досыта и помру, –  ки­дался он в философские размышления, — токо, чтоб никому не мешать. Главное — заранее знать о предстоящей смертушке. Чтоб не наобещать ничего кому. Не то на тот свет приду, а обеща­ние останется по эту сторону жизни. Нехоро­шо. Непорядок. Да-а... Счас я к художнику дви­ну стопы свои. Он у нас в Никитинках недавно домик обустроил. Чудесный такой домик. Со вкусом. Понятие человек имеет в красоте. Важ­но это. Надобно ему с дверью помочь. Один не осилит работы. Тяжесть, опять же, ему поды­мать неподручно. Руки дрожать станут. Карти­ны как рисовать будет? То-то! Понятие чело­век имеет большое.

Васька пожимал на прощание руку собесед­нику узловатой своей лапищей. Приподнимал кепку за козырек — лишь кое-где в деревнях обычай такой еще не умер. Разворачивался и шел широким матросским шагом. По колее пыльной как по палубе ступал. И ни разу ни одна собака не облаяла его, ни один гусь не зашипел в его сторону, ни один индюк не заклокотал, и даже самые задиристые петухи с уважением глядели на основательного, проспиртованного мужика. То ли он слово какое знал? То ли наговор. То ли безобидную душу «агрессора» чуяли звери и птицы?

III.

Собаку Васька завел прошлым летом. Хотя что значит — завел? Приблудился мохнатый щенок к халупе одинокого мужика. Наверное, бросил кто. Теперь уж не узнать. А он на крыльце улегся, пригрелся на июнь-ском сол­нышке, уснул. Вернулся хозяин домой. Ба! псина его дожидается. Взял на руки зверюгу. Расцеловал в морду. В дом внес. Кое-как вы­ходил пса. Опять же — художник молоком помог. И Васька некоторое время не пил. При­говаривал:

— Ежели в запое буду, кто бедолагу-сиротинушку накормит? Придется повременить с горькой.

Пес платил человеку невероятной лаской. О преданности и говорить нечего. И назвал собаку русский мужик что ни на есть амери­канским именем — Джек.

К зиме пес окреп. Васька словно дожидал­ся этого. С первым снегом снова бросился в тяжкое. По три-четыре дня ночевал где при­дется. Джек вопил в хате от голода и тоски. Но пуще от страха, что его снова бросили на произвол судьбы. Приласкали, приголубили, приучили и бросили. Художник, на эту кар­тину глядя, разразился гневно с применением кое-где матерных слов:

— Разве можно изгаляться над псом так? Смотри, миска совсем сухая. Даже капли воды не осталось. Пить он хочет. Есть. Ты хоть по­нимаешь это? Что делаешь? Лучше бы отпус­тил на все четыре стороны, коли содержать не в силах тварь бессловесную. Или, в конце кон­цов, с собой его бери, Васька! Какая-никакая, а еда перепадет не только тебе, но и Джеку, не придется нервы свои изводить и желудок...

И Васька устыдился.

Раз один выслушал умного человека. Не вынесло сердце матерных слов из художниковых уст. Вместе везде появляться стали Вась­ка и Джек. Ежели надолго уходили, воротясь, находили на дверь привешенный мешочек с хлебом и нехитрой едой для Васьки. В миске у порога — еда Джеку. Художник приносил. От такой заботы у Васьки всегда в зобу спи­рало. Слезы клокотали в глотке.

 IV.

В воскресенье помогал мужик художнику. Аккурат в январский последний день. Стем­нело, как водится, быстро. Не успели дело сде­лать засветло. Сговорились завтра закончить. В понедельник у Васьки как раз выходной вы­падал. Но обязательный человек не появился. Не пришел Васька и во вторник. В среду с утра взволнованный художник двинул к халупе под соломенной крышей. Красноречиво замок со­общил об очередном возможном запое хозяи­на дома. Джек не подавал голоса.

— Ладно, хоть вместе ушли, — выдохнул вместе с паром в морозную синеву. Развернул­ся и медленно вернулся к себе. К вечеру снова стоял у знакомого крыльца. Как опытный охотник определил: не натоптано. Нет, стало быть, хозяина. Пристроил на косяк еду в ме­шочке — чтобы мыши не добрались в случае долгой Васькиной неявки. В миску аккуратно сложил сахарные косточки с кусочками мяса, накрыл ее второй миской. Приложил камнем. Обезопасил тем самым от бродячих зверюг. Потоптался на крыльце. Выкурил сигарету. Вздохнул тяжко и ушел.

Часов около девяти появился председатель на своем грохочущем «уазике». Ввалился к ху­дожнику после короткого стука:

— Федорыч, ты часом Ваську не видал.

— В воскресенье последний раз. Обещал прийти в понедельник, лавку доделать помочь. А все не появляется. Я уж и к дому дважды наведывался. Тихо.

— Вот и на работе нет, — растерянно обро­нил председатель. Поскольку зимой на базе отдыха, где Васька числится в почетных сто­рожах, народу негусто — нужда в «хранителе сокровищ» была нечастой. Потому большую часть его жизни составляло «свободное от ос­новной работы время». Председатель болез­ненно поморщился — стянул с усов сосульку, проронил:

— Где его носит? Два дня жду.

— Надо в округе поспрашивать. Про свадь­бы. Про похороны. Где выпивка случилась, там и Ваську надо искать. Куда ему деться? — вслух подумал художник.

Председатель устало присел на лавку у сте­ны. Снял шапку. Смахнул со лба испарину:

— Кажись, невдалеке от Мамошек в воскре­сенье парня нашли.
В пятницу он с невестой поцапался. Да ладно так. Смачно. Посуди сам, Федорыч, кто нынче за механизатора замуж пойдет? Ни зарплаты, ни, соответственно, достатка, а с утра дотемна в поле, знай баран­ку крути. Еще, вдобавок, и жизнь не залади­лась личная. Психанул парень.
В сердцах бро­сил: «Надоели вы мне все! Пойду лучше напьюсь и удавлюсь к хренам!» Никто, сам по­нимаешь, к этому бреду серьезно не отнесся. А парень, вправду, пошел домой. Допил само­гон, что в бутылке оставался. Оттуда — к лесу. Приладил веревку к суку и удавился. В поне­дельник схоронили, — голос председателя надломился. Казалось, он так и не поверил в нелепую смерть двадцатилетнего парня.

— Да, — печально выдохнул Федорыч.

— Так, может, утречком заеду к тебе? Заг­лянем к Ваське. Коли не будет его, в Мамошки двинем. Там спросим.

На том и порешили.

Утром еда на крыльце холостяцкого дома оставалась нетронутой. Мыши умудрились в мешочке, что у притолоки, прогрызть дырку. Хлеб мерзлый попортили. Следов на крыльце никаких.

Решили ехать. Дорога в пятнадцать верст показалась бесконечной. Рытвина на колдо­бине. Как не вспомнить Гоголя с его «направ­лениями» вместо дорог российских? В дерев­не не мог народ очухаться от смерти механизатора. Девку-отказницу кляли и кры­ли матюгами. Она забилась в свой дом. Запер­лась на все запоры, не выглядывала даже. Мамошки гудели утробно. Запах перегара витал над единственной улицей. Про Ваську мало кто помнил. Вроде видели. А может, и нет. Вездесущая же старушка Анисья утвердитель­но прощебетала беззубым ртом:

— Был. Был на помине. Как же не быть? Без него ни свадьба, ни похороны не могут состо­яться. Оно, конечно, пьяный был, что есте­ственно и характерно. Разве упустит Васька такой момент? А куда делся? Не скажу... По­тому как — не знаю.

Екнуло у художника внутри после таких слов. Под ложечкой засосало. Спросил, где местного механизатора схоронили. Узнал, где удавился. И рванул, подтолкнув председателя, бегом по насту. К кладбищу сперва. Не об­наружили никого. Припустили к лесу. Мамошкинские смотрели вслед. Поначалу кру­тили пальцами у висков. Позже, когда трезветь стали, двинулись следом.

Метрах в десяти от злополучного дуба по­блескивал на солнце неловкий бугорок. Неук­люжий какой-то. Неправильный по форме своей и содержанию. Снежок сбросили. Не толстый слой успел образоваться. Под ним лежал Васька в обнимку с Джеком. Уснули. Согрелись. Навсегда... 

 V.

— Сколько бы я мог написать, если бы вла­дел такой премудростью, как слово? — Федорыч сидел за столом в Доме художника. В по­луденном луче солнца казалось — вокруг головы светит нимб. Руки подрагивают. Лицо изборождено морщинами.

«Сколько ему? Пятьдесят пять? Шестьде­сят? — сам себе задаю вопрос и затрудняюсь ответить. Собираюсь с силами — внутренне сам себе выдаю: Какая разница? Суть не в этом...»

А он продолжает:

— Самое странное — как бы Васька пьян ни был, матом ругался поменьше моего. Гораз­до реже. Скорее даже не ругался, — он взял кофейную чашку. Отпил уже холодный напи­ток. Слегка звякнул, возвращая чашку на блюдце. Оперся локтем на спинку стула, — и когда его в последний раз помыли, побрили местные бабы, вышло, что очень он человек красивый. На похороны приехал директор за­вода. Ему Васька помогал здорово в дачные времена. Руки-то, поди, золотые. Иначе как «друг мой» не называл городской уважаемый житель пропитого деревенского мужика. Оно-то понятно — где-то в глубине души льстил намеренно, но уважал. Директор привез за­куски разные, выпивку. Самое главное — красивый костюм. Вот бы при жизни Ваське такой... А вот машины приличной в колхозе, отвезти покойного на кладбище, не нашли. Трактор прислали. Водила спьяну даже навоз с бортов не смог счистить, — задохнулся возмущенно художник. — Председатель его при­людно так «умыл» — хмель улетучился ровно вполовину. Поднатужился водитель, кое-что сгреб, содрал с бортов. Конечно, не дочиста. Знаешь, когда везли Ваську, я снизу глянул — озноб пробил! Такой красивый профиль на­стоящего мужика на фоне высоченного фев­ральского неба!

Сами поминки меня тоже потрясли. Я ведь неместный. У нас все более степенно на Северах делается. Потрясло, что, когда могилу за­сыпали и холмик аккуратно сделали — черен­ком лопаты поверх выдавили крест. Копатели сами перекрестились и отошли. Им тут же вы­дали положенное спиртное и закуску. А хол­мик укрыли скатертью. На ней расставили водку, самогон, разложили закуску. Погоре­вали скромно. Немного стесняясь... начали. Через минут десять народ готов был запеть. Сдержало порыв, наверное, лишь кладбищен­ское окружение. Еще минут через десять одна из женщин не удержалась на ногах. Упала не­вдалеке. Меж могилок. Меж оградок и крестов. Среди памятников. Под березами с пустыми гнездами грачей. И мне привиделась жуткая Васькина смерть. И подумалось: что если эту женщину забудут в пьяном разгуле.